Ефимовский закрыл глаза и глубоко вздохнул. Когда Борис только начал свою речь и прямо заговорил о преступной связи Андрея и княгини Куташевой, граф хотел возразить, но спокойный ровный тон, коим говорил Анненков, не осуждая и не порицая, заставил его подавить в себе слова возражения и дослушать до конца. Конечно, Борис был прав во всём, и Андрей невольно представил себя в двадцати шагах от Николая с пистолетом в руке. Ефимовский вздрогнул, отогнав видение. Он совершенно уверенно мог сказать, что, будучи виновным во всём, не осмелился бы выстрелить и скорее всего был бы убит, потому как Nicolas всегда отменно стрелял и вряд ли промахнулся бы со столь небольшого расстояния, ежели только нарочно.　

Потому как побледнело лицо Андрея, Анненков тотчас догадался о тех мыслях, что посетили его растерянного друга.　

— Один из вас должен был отступиться, — тихо промолвил он, с досадой глядя на погасшую трубку. — Даже ежели бы ты смог обуздать свои чувства и отказаться от Мари, то несчастными стали бы вы все трое…　

— Желаешь сказать, что он только ради меня затеял всё это? — Ефимовский недоверчиво усмехнулся.　

— Не только. Полагаю, Nicolas предвидел катастрофу, которой закончился бы его брак с Мари, а потому решил, что его "смерть" разом разрешит все возникшие затруднения. Мы долго говорили обо всём накануне его отъезда в Европу.　

— Я не могу жениться на ей, — глядя невидящим взглядом поверх головы Анненкова на портрет своего отца на стене, отозвался Андрей. — Зная, что её муж жив, я не могу… это преступно, Mon cher ami.　

— Безусловно, только тебе принимать решение, — Борис покачал головой, — и тебе придётся сказать Мари, что ты отказываешься от неё.　

— Я не отказываюсь, — горячо возразил Андрей. — Мои чувства к Марье Филипповне нисколько не изменились, но надобно, дабы всё совершилось законным путём, без подлога и обмана.　

— Ты говоришь о разводе? — Огорчённо спросил Анненков.　

Андрей кивнул:　

— У меня было время подумать. Надобно подать прошение в Синод и…　

— И попутно обличить во лжи уважаемого человека Генриха Карловича Хоффманна, раскрыть доверенную тебе Куташевым тайну и выставить на всеобщее посмешище женщину, которую, как ты сам только что утверждал, любишь всем сердцем, — перебил его Борис.　

— Я не вижу иного выхода, — Ефимовский тяжело вздохнул, — и не думаю, что разразиться скандал.　

— Сколько раз тебе самому доводилось выслушивать сплетни о покинутых жёнах, мужья, которые предпочли в открытую жить со своими любовницами? Ты хоть раз слышал, чтобы кто-нибудь пожалел несчастных женщин? Нет, они всегда подвергались насмешкам и порицанию, молва искала в них изъяны, не думая, что вся их беда состояла лишь в том, что они вышли замуж за презренное ничтожество, которое считало возможным попирать священные обеты, произнесённые перед лицом Всевышнего у алтаря. Неужели ты думаешь, что это общество пощадит княгиню Куташеву? Дело с разводом может затянуться на долгие годы и служить бесконечным источником пищи для сплетников. Такой участи ты желаешь для той, которую любишь? Ты думаешь, что способен оградить её?　

Высказав свои соображения, Анненков умолк, ожидая ответа. Ефимовский тоже молчал, осмысливая сказанное Борисом.　

— Желаешь сказать, что Nicolas презренное ничтожество? — Усмехнулся он.　

— Нет, я никогда не говорил так о нём и не скажу, — возразил Анненков. — Более того, надобно иметь немалое мужество, дабы отказаться от того, что его по праву. Nicolas совершил чудовищную ошибку, заключив ради собственной выгоды насильственный брак с женщиной, которая его почти ненавидела. Своим поступком он причинил тебе боль, ваша дружба не выдержала этого испытания и оказалась разрушена. Он лишь попытался исправить то, что натворил, и ежели бы случай не свёл вас в Варшаве лицом к лицу, ты бы никогда о том не узнал. Я повторю, тебе принимать решение, Andre, но помни, к каким последствия может привести твой выбор. Я понимаю и уважаю твои принципы, и ежели ты не готов поступиться ими, то тогда тебе лучше отказаться от Марьи Филипповны и постараться забыть о ней. Уверен, что Мари сумеет с достоинством принять и этот удар, у неё куда больше силы духа, чем то может показаться на первый взгляд.　

Андрей сжал ладонями виски и с тихим стоном опустился в кресло.　

— Ты говоришь ужасные вещи, — прошептал он. — Я не могу отказаться от неё, все мои помыслы только о ней. Это всё равно, что сердце вырвать из груди. Но не могу смириться и с тем, что наша жизнь с ней будет омрачена гнусной ложью от начала и до конца. Мне страшно даже подумать о том, что обман раскроется. Я знаю истину, ты знаешь, Хоффманн, но даже не это страшит меня более всего…　

— Страшишься упасть с пьедестала? — Борис вздохнул.　

— Что может быть страшнее, чем потерять уважение к самому себе? — Ефимовский поднял голову, всматриваясь пристальным взглядом в лицо друга.　

— Возможно, после того, что я тебе скажу, один мой вид вызовет в тебе неприязнь, — тихо обронил Борис. — Ты никогда не думал, что ты слишком возгордился своей добродетелью, Andre? Ведь отчасти в своих бедах повинен ты сам. Считая Марью Филипповну виновницей смерти своего брата, ты осудил её, не дав себе труда разобраться во всём, а меж тем вся её вина состояла лишь в том, что она позволила себе легкомысленно увлечься чужим женихом, за что и была жестоко наказана. Ты слишком строго судишь поступки других людей, в то время как сам ничуть не лучше любого из нас. Вспомни, что ты мне рассказывал о своей службе на Кавказе. Твоё высокомерие и гордость стоили жизней вверенных тебе людей. Из-за своей гордости ты отпустил наивную и доверчивую барышню, прекрасно понимая, какие последствия может иметь её грехопадение, случившееся отчасти и по твоей вине, ибо ты не сумел обуздать собственные страсти и взял то, что тебе предложили, а после ещё и обвинил Мари в том, что она намеренно завлекала тебя в ловушку. Даже нынче, признаваясь в своих чувствах к ней, ты продолжаешь считать её ниже себя, а между тем, я готов поручиться, что ежели ей станет известно о том, что Nicolas жив, она сама откажется от тебя. Подумай, какую муку ты причинишь ей, открыв эту тайну.　

Обличительная речь Бориса возымела тот эффект, на который князь и рассчитывал. До того бледное лицо графа Ефимовского после его слов запылало румянцем стыда. Андрей низко опустил голову, стараясь выровнять дыхание.　

— Я не могу ответить тебе, — Борис тяжело вздохнул. — Но знай, какое бы решение ты не принял, я всегда буду на твоей стороне.　

— Я должен подумать, — мрачно отозвался Андрей.　

— Чем дольше ты будешь откладывать решение, тем мучительнее будут твои сомнения, — с этими словами Борис поднялся с кресла.　

— Есть ещё один выход, — заметно волнуясь, произнёс Ефимовский. — Я попрошусь в действующую армию.　

— Искать смерти на полях сражений — поступок недостойный, — осуждающим тоном отозвался Анненков. — Подумай о матери, о Мари, о том, что ты последний в роду.　

— Не последний, — возразил Андрей, ухватившись за эту мысль. — Есть Мишель.　

— Он — князь Куташев, — напомнил ему Борис. — Решай, Andre, — Анненков протянул ему свою руку для прощального рукопожатия.　

Простившись с Борисом, Андрей вернулся в кабинет. Он хотел написать Марье Филипповне, что вернулся в столицу, но не смог, по-прежнему считая, что не должен даже приближаться к ней, хотя разговор с Анненковым в значительной мере поколебал твёрдость его убеждений в том, что есть добро и зло.　

Несмотря на то, что Ефимовский старался по мере возможностей избегать появления в обществе, однако же, о его возвращении очень скоро стало известно. Вести о том дошли и до Марьи Филипповны, по-прежнему пребывающей в своём небольшом имении Ракитино. Сергей Филиппович, полагая, что она уже знает обо всём, сам написал сестре о возвращении графа в Петербург, даже не представляя, какую бурю эмоций вызовет его письмо, которое княгиня Куташева получила в конце мая.　

Для Марьи Филипповны горько было осознать, что вернувшись из Польши, Ефимовский так и не удосужился сообщить ей о том, несмотря на то, что минуло почти два месяца с его приезда. Прочитав письмо брата, княгиня страшно побледнела и, сославшись на мигрень, удалилась в свои покои, оставив сына, с которым играла до того, на попечении бонны. Только оставшись в одиночестве и зная, что никто не увидит её отчаяния, Марья бросилась на постель лицом в подушки и зашлась в истеричных рыданиях.　

Ей казалось, что она в своей жизни выплакала уже все слёзы, но непонятное равнодушие любимого человека вновь ранило её измученное сердце. Пытаясь понять причины его молчания, молодая вдова напридумывала себе Бог знает чего. Ей пришло в голову, что он охладел к ней, ведь они так давно не виделись, а он молод и хорош собой и, конечно же, ему не раз выказывали знаки внимания. Возможно, он встретил ту, что не обременена прошлыми скандалами и станет ему достойной супругой.　

В пользу этого предположения говорило и письмо Ирины, которое Марья получила накануне, и в котором княгиня Анненкова ни словом не обмолвилась о возвращении Андрея, видимо, щадя чувства подруги.　

Наплакавшись до мигрени, Марья вышла из спальни, когда уже совсем стемнело. Спустившись в маленькую гостиную, она присела к изящному дамскому бюро, дрожащей рукой зажгла свечи в бронзовом канделябре и положила перед собой чистый лист. Стараясь сохранить решимость, княгиня Куташева обмакнула перо в чернила и вывела на бумаге:　

"Милостивый государь, Андрей Петрович, не дождавшись весточки от Вас и полагая, что у Вас имеются причины, дабы порвать со мной всяческие сношения, я решила сама написать Вам и избавить Вас от неловкого объяснения. Видимо, обещание, данное Вами мне ранее, нынче сковывает Вас, а зная Вашу благородную натуру, решусь предположить, что Вы из жалости ко мне медлите с решительным объяснением. Потому хочу сообщить Вам, что возвращаю Вам возможность свободно располагать собой, не терзая себя угрызениями совести. М."