Он продолжал сокрушаться, горько жаловался на свое одиночество, отстаивал личное право быть понятым и любимым — до тех пор, пока Эля не почувствовала себя бессердечной черствой эгоисткой, лишенной чуткости, любви к ближнему, элементарного сострадания.

Ей захотелось утешить несчастного, она подошла и погладила его плечо. Прикосновение произвело живительное действие: страдалец вскочил, порывисто обнял Элю и как бы в порыве признательности за проявленное милосердие покрыл ее лицо, шею и плечи пылкими поцелуями. Она от неожиданности оторопела, затем попыталась его оттолкнуть, но он держал ее крепко, прижимал к голой груди, поцелуи его были свежими, кожа горячей и гладкой, от него исходило неотразимое притяжение сильного мужского тела, ошеломляющее для женщины, которая длительное время не имела сексуальных отношений.

Эля задрожала и ощутила, как все ее существо согласно отзывается на мужскую ласку, острое желание мгновенно лишило ее воли и сил, скоро она ослабела совершенно и почти повисла у него в руках. Он подхватил ее под коленки и понес в каюту. Она, забывшись окончательно, целовала его с голодной страстью, ему приходилось отклонять голову, чтобы видеть ступеньки, ведущие вниз, и, когда он спустился, очутился со своей ношей прямехонько перед Владой — та как раз собралась подняться на палубу.

Последовала немая сцена. У Станислава опустились руки, а ноги Эльвиры сползли на пол, хотя она еще продолжала обнимать несостоявшегося любовника за шею, а ее лицо и губы алели от поцелуев.

— Что ж ты встал? — с сарказмом спросила Влада. — Продолжай, если Эля не против. Я пока на палубе посижу. Посторонись, дай уйти от тебя на свежий воздух.

Эля, еще не отошедшая от бурных переживаний, повернула голову к Станиславу и ужаснулась тому, что увидела. Он пытался изобразить покаяние, но сквозь лицемерную маску заблудшего грешника проступало плохо спрятанное торжество. Ему уже не требовалось продолжения, спектакль был сыгран и окончен в точке кульминации, возможно, не так как был задуман с самого начала, но вполне подходяще для автора.

Эля отступила на шаг, глядя на него с таким выражением, что он невольно заслонился рукой:

— Только без мордобоя, девочки, я все-таки дорожу своим фейсом, не бог весть что, но собирал, можно сказать, по частям, нудное занятие, доложу я вам, а вы привычку взяли колотить почем зря…

— Заткнись, урод! — завизжала Эльвира.

Она чувствовала себя оплеванной, растоптанной; взыгравшие женские силы, не найдя естественного выхода, вылились в бешеную вспышку. Она готова была убить охальника, жестоко надругавшегося над ее чувствами.

— Ну, знаете ли, — возмутился тот, — я, конечно, не красавчик Антон, но назвать меня уродом…Это уж слишком! — Он расплылся в улыбке. — Лукавишь, Элечка, не ты ли меня страстно целовала минуту назад?

— Влада, я убью его, — расплакалась Эля. — Он издевается надо мной. Он издевается над всеми нами, разве ты не видишь? Он вконец испорченный, бездушный человек.

— Новые оскорбления! Вы меня приводите в отчаяние: я стараюсь, лезу из кожи вон с первой минуты вашего приезда, а в ответ одни упреки и побои.

— Не паясничай! — рыдала Эля. — Вези нас на берег. Влада, соберем вещи и немедленно съедем — в отель, в другой город, все равно куда, лишь бы подальше от этого мерзавца. Ты правильно сказал, Стас, — душа твоя черна и пуста, ты погибший, конченый человек, чему ты радуешься? Тебе молиться надо!

Влада надвинулась на хозяина:

— Ты освободишь проход? От тебя смердит, меня сейчас действительно вырвет, дай глотнуть воздуха.

Велехов не стронулся с места. В глазах его сверкнули злые огоньки:

— А знаешь, я согласен, верная характеристика! Я в точности такой, как вы говорите: конченый, пропащий, с выжженной душой. Уж простите, не очаровываю! А что тебя так возмущает? Чего ты ждала от человека, у которого ваша семейка отняла все самое дорогое, все, ради чего живет человек: любовь, дружбу, родных?.. Ты знаешь, как умирала моя мать? А как умирала моя сестра, тоже не знаешь?.. Твой муженек тебе не рассказывал? Милосердие проявил к любимой женушке, оградил от живописания зверств, насилия, крови и трупов, чего уж там, дела житейские, повседневные, прекрасного пола не касаются, не комильфо, так сказать…

Влада попятилась от него. У Эли мгновенно высохли слезы:

— Что он говорит, Влад?.. Что за ужас?!.. Стас, замолчи…нельзя говорить такое!..

— Так не рассказывал? — продолжал тот наступать на женщин — все трое снова оказались в большой каюте. — Поскромничал твой Альберт, подвиги свои утаил, или ты прикидываешься, что ничего не знаешь?

Влада вдруг закричала ему в лицо — страшно, протяжно, некрасиво перекосившись, — и потеряла сознание. Велехов едва успел ее подхватить, иначе она ударилась бы о мебель.

Эля от потрясения застыла с открытым ртом.

Станислав держал на руках Владу и не предпринимал никаких действий. Весь его облик сразу изменился, выражал подлинное страдание, агрессия и все наносное исчезло без следа, он сник, осунулся, смотрел в лицо бесчувственной женщине со жгучей тоской.

Эля опамятовалась и потребовала положить сестру на диван, но безуспешно: выпускать Владу из рук он определенно не хотел или попросту не мог, такое у Эли сложилось впечатление. Теперь она боялась его не на шутку и голоса не повышала, хотя находилась в паническом состоянии.

— Стас, да что же ты стоишь? Положи ее, надо немедленно плыть к берегу! — тщетно взывала к нему Эля.

Она бросилась в камбуз, в гальюн, лихорадочно выдвигала ящики, рылась в шкафчиках, надеясь отыскать аптечку. Прибежала обратно ни с чем. Он все еще стоял посреди каюты как истукан.

— У тебя есть нашатырный спирт? Да очнись же, Стас! Замучаешь ее вконец! Герой, нечего сказать, свершил правосудие! Нет в тебе ни капли жалости. Ее-то за что? Мы действительно ничего не знали. Эх ты, мститель!.. Да положи ты ее, боже мой!

Ей наконец удалось до него достучаться. Он опустил Владу на диван и сразу принес контейнер с лекарствами, извлек оттуда бутылочку с нашатырем. Пузырек откупорили и дали понюхать Владе. Увидев, что она приходит в себя, он поднялся на палубу и запустил двигатель.


Глава 11


Николай нажал на отбой, прежде чем Влада успела вырвать у него трубку.

— Он зовет меня к себе, срочно. С тобой говорить не может. Голос у него странный, приглушенный какой-то. В общем так, я сейчас к нему, а ты из дому не выходи сегодня, как-нибудь перебьешься.

Стас жил в соседнем квартале, совсем близко, пешим ходом пятнадцать минут.

Николай свернул в проулок, миновал девятиэтажное кирпичное здание, завернул в проезд между домами, где в глубине жилого комплекса высились столбиками блочные хрущевки. Пошел по зеленым дворам, мимо детских качелей и песочниц. Здесь они играли со Стасом семилетними пацанятами, когда еще носили короткие штанишки на лямках и одинаковые сандалики с ремешками.

Стас жил в третьем по счету здании.

Дверь квартиры открыл Стас и сразу потащил Николая в свою комнату. Выглядел он неважно: оба глаза заплыли, остались одни щелочки, левая бровь рассечена, глубокие ссадины на скулах и подбородке, кулаки сбиты в кровь. Губы тоже распухли, поэтому слова он произносил невнятно.

— Ни фига себе, а мне этот гад наплел, что они тебя не тронут и отвезут домой, — возмутился Коля. — Знал бы, что он врет, ни за что бы не ушел. Владка билась в истерике, пришлось тащить ее наверх.

— Что она тебе говорила?

— Божится, что они степенно гуляли, без закидонов. Стас, ты горячку не пори, разберись сперва, Владка временами совсем безбашенная, сам знаешь, может взбрыкнуть, но я ручаюсь — этот козел ей до фонаря. Она сильно убивается, просила с тобой поговорить.

Стас взял стул и подсел к Коле голова к голове.

— Слушай, положение серьезное. — Он говорил тихо, отчасти потому, что артикуляция причиняла ему боль, а также опасался, что его услышат родные. — Владе передай, что видеться нам пока нельзя. Так надо. Они мне пригрозили, понимаешь? Альберт и его гориллы. Пообещали, что расправятся с семьей, если я не отступлюсь от девушки. Ублюдки!.. Рисковать я не могу: Альберт отморозок еще тот, привык получать все, что приглянулось.

— Вот гнида! Видно, сильно на Владку запал. А может, обратиться в милицию?

— Смеешься? Он и это предусмотрел. Обложил меня как волка флажками. Нет, брат, влип я основательно, но Владу ему не отдам, легче самому повеситься.

— Угораздило же ее на бандита напороться. Вот так несчастья и случаются.

— Да, несчастье, нелепая подлая случайность…Владе скажи, пусть продержится месяц, я за это время придумаю, как от слежки отвязаться. Поручаю ее тебе, втолкуй сестре, чтобы больше ни под каким видом с этим подонком в беседы не вступала, на звонки не отвечала, избегала случайных встреч, а он будет их подстраивать…да, вот еще что: звонить мне тоже нельзя, он предупредил, что узнает… — Стас застонал то ли от боли, то ли от бессилия. — Что я могу против целой банды? Главное теперь маму и Яну увезти, устроить где-нибудь, а потом самим…Другого выхода я не вижу. Есть мизерная вероятность, что он сам отвалится, если Влада проявит твердость.

— Она его отошьет, не вопрос, теперь-то должна понять, что Альберт опасный тип. Он ведь, жучара, интеллигентом прикинулся, воспитанным до тошноты, подкатывается к ней с хитрыми вывертами, языком чешет как Шекспир…Ничего, попробуем сообща ситуацию разрулить.

Они проговорили с час, рассматривали различные варианты, наконец Стас отослал Колю с наказом:

— Так не забудь, Владе внушай, что все сейчас решает выдержка. Сам тоже за ней присмотри, чтобы снова глупостей не наделала, у меня вся надежда на тебя. Завтра увидимся в институте, пока, бывай, братан.