Вздыхаю с облегчением, подтягиваю колени к груди, прижимаюсь к ним лбом, пытаюсь восстановить дыхание. Это было невыносимо глупо. И именно сегодня вечером. Так глупо, что я дрожу. Я настолько близко к «ЭкселсиКону». Настолько близко к отцу, что почти вижу его фигуру в отдаленной дымке. «Еще одну ночь, – убеждаю я себя. – Всего несколько часов». А потом в моей комнате загорается свет. Я ошеломленно протираю глаза, сердце замирает. На компьютерном стуле сидит Хлоя, скрестив ноги, и терпеливо ждет. Взгляд у нее настолько острый, что, кажется, может разрезать стекло.

– Смотрите-ка, ты уже дома, – холодно замечает она.

– А ты что делаешь у меня в комнате?

– Почему ты проникаешь в дом через окно? Неужели уже так поздно? – Она делает вид, что смотрит на воображаемые часы, и шикает. – Ох ты, действительно уже поздно.

Внизу открывается дверь гаража, и Кэтрин кричит, что она дома.

– Мама была у клиента, – просто говорит Хлоя. Это разумно и объясняет, почему Хлоя дома, а Кэтрин – нет. – Но, похоже, ты вернулась вовремя.

Я не понимаю:

– Вовремя для чего?

Она наклоняется вперед.

– Я знаю, что ты пытаешься сделать, чудачка. Думаешь, такая умная, делаешь все втихаря. А вот интересно, как отреагирует мама, если узнает, что ты шатаешься с этой ненормальной после работы? Ты лгала ей. После всего того, что она для тебя сделала.

У меня пересыхает во рту.

– Но ты ведь знала, – я сказала, что я ничего не скажу, если…

– Хватит меня шантажировать! – кричит она, хлопая ладонями по ручкам кресла. – Где оно?

Я оглушенно поднимаюсь.

– Где что?

– Сама знаешь что! Это ты его взяла. Сама знаешь, что это ты. Так где оно?

– Где что?

– Не строй из себя дурочку! – Она слезает со стула.

– Не знаю, о чем ты говоришь!

– Платье, – шипит она.

Никогда в жизни я не видела ее такой злой.

– Куда ты его засунула-то? Думаешь сама его надеть? Не смеши меня.

Мой взгляд останавливается на сумке, брошенной рядом с кроватью. Она подбегает к ней, я быстро хватаю лямку, не хочу отпускать, но Хлоя слишком шустрая.

– И что здесь? – она издает победный клич.

– Хватит, там ничего нет! – Я бросаюсь за сумкой, но она отскакивает, расстегивает молнию, хватает ткань и вытаскивает из сумки. Я замираю в ужасе. Боже, боже мой. Она знает, теперь она все знает.

Удивление быстро трансформируется в ярость, она вертит в руках ткань.

– Ничего себе, – она снова смотрит на меня.

– Ты собиралась участвовать?

– Я не… – У меня сжимается горло.

– Собиралась! Ты собиралась участвовать! И взяла второе платье, чтобы мы не смогли победить. Ну и лузер же ты. Боже, до чего же ты жалкая.

Что-то во мне обрывается. Может быть, потому, что она назвала меня жалкой, и за то, что я хотела участвовать. Или потому, что ее когти впились в китель моего папы, словно это дешевый костюм на Хеллоуин. А может быть, этот ее насмешливый взгляд, напоминающий мне тот день прошлым летом, когда я наконец осознала, что люди не добры и добрых людей вообще не бывает. Что все врут, а мое сердце – всего лишь жетон, и эта вселенная в Черной Туманности. В безнадежной, жуткой вселенной. Где никто не хочет оставаться.

Я бросаюсь к ней, хватаю куртку за воротник.

– Верни! Он не твой!

– Но и не твой! – Хлоя отстраняется от меня. Воротник выскальзывает у меня из рук.

– Он был в нашем доме, значит, он наш!

– Ваш? – рыдаю я. – Ничто из этого никогда не было вашим!

Я хватаюсь за рукав и тяну его на себя. Он сопротивляется, пытаясь вывернуть ткань, тут что-то рвется и выскальзывает у меня из рук. Услышав это, я роняю рукав, словно обжегшись, смотрю на него. Нет, нет, только не это.

– Ой, – бормочет Хлоя, роняя куртку. – Дешевый мусор.

Я собираю детали и прижимаю все к груди. Страстно хочу, чтобы все снова стало целым.

– Подожди-ка секунду, – она поворачивается. – Если ты собиралась на конвент, значит, у тебя есть пропуск, верно?

У меня холодеют жилы. Я трясусь.

– Да, конечно, есть. – Она сдирает плакат со стены, он сходит полосами. – Упс, не здесь. А может, здесь.

Она сбивает рамку с крючка, открывает ящики, вываливает одежду на пол. Я наблюдаю за ней, все еще трясусь, все еще обнимаю себя руками, потому что не хочу отпустить китель. Мой прекрасный уничтоженный китель папы.

– Хм, и куда ты их положила? – Хлоя поворачивается и замечает плакат, видит, как я бледнею, снова смотрит на плакат и срывает его со стены. За ним, засунув руку под рамку, находит мои пропуска на конвент.

Я подпрыгиваю.

– Верни!

– А иначе что? Побежишь жаловаться маме? – дразнится она и видит худшее: мои сбережения, перехваченные резинкой, и автобусные билеты в Атланту.

– А это еще что? – Ее голос звучит особенно радостно. – Билеты на «Грейхаунд»? Какая прелесть. Ой, нет. Упс.

Одним легким движением она рвет их надвое. А потом еще надвое, и еще, и еще, пока билеты, невозвратные билеты, по которым Сейдж и я должны были уехать в 6:30 утра, не превратились в горстку конфетти.

– Вот теперь отлично, а мы просто купим костюм получше. Спасибо. – Она берет связку банкнот и сует их в карман.

– Вы не можете. – У меня садится голос. – Вы не можете, иначе я…

– Иначе ты что? – ухмыляется Хлоя.

– Иначе я расскажу Кэтрин, что вы едете на конвент. Она вам не позволит. Я прослежу, чтобы она вас не пустила. – Я крепче прижимаю к себе китель папы. – Я… я…

Я никогда еще не противилась Хлое. Никогда не угрожала ей. Никогда в жизни. В какой-то момент она удивлена, что я рискнула. Потом моргает, ее лицо приобретает бесчувственное выражение так хорошо мне знакомое. Именно так она выглядела прошлым летом, когда спросила, с чего я взяла, будто нравлюсь Джеймсу, и как я могла настолько неправильно понять его доброту. Когда она выставила меня всеобщим посмешищем. Когда ответы все время вертелись у меня на кончике языка.

Но все ерунда по сравнению с этим. То была лишь разминка? А вот теперь у нее мои билеты на конвент, все мои сбережения, платье моей мамы. Ведь у нее же должно быть платье моей мамы, где еще ему быть? У Хлои все, что мне когда-либо хотелось иметь.

– Что ты сделаешь? – Она наступает на кучку из одежды, разбросанной по полу. – Если расскажешь маме, то и я ей расскажу все. Как, ты думаешь, она отреагирует, узнав, что ее падчерица гуляет с наркоманкой?

– Сейдж не…

– Или прогуливает работу?

– Я не прогуливаю!

– А кто тебе поверит? Ты ничто, Даниэлль. Ты никто. И никогда никем не станешь. Ни одно глупое платье этого не изменит. Ты всегда будешь чудачкой без друзей, чей папа умер.

Она толкает меня свободной рукой в плечо. Я отшатываюсь назад, пытаюсь поймать равновесие, но падаю прямо на мой мешок. Мешок, в котором осталась только прекрасная корона, которую смастерила Сейдж.

Раздается громкий треск, у меня сердце уходит в пятки.

– Хлоя! Каллиопа! Я дома! – кричит Кэтрин от входной двери.

Хлоя усмехается.

– Уже иду! – отвечает она, перебрасывает волосы за спину и выходит из моей комнаты.

Я медленно поднимаюсь, но все уже сделано. Мне даже не надо открывать мешок, чтобы знать, что я увижу внутри. Но все равно его открываю. Корона, на создание которой Сейдж потратила много часов, в осколках лежит на дне мешка. Я поднимаю несколько осколков, они хрустят между пальцами.

В горле встает ком.

За дверью раздаются шаги. Я поднимаю глаза как раз вовремя. Калли заглядывает в дверь.

– Элль, – робко начинает она и ахает. – Боже мой, что тут случилось?

Я сворачиваюсь калачиком, мечтаю, чтобы Черная Туманность поглотила меня, забрала отсюда. Крепко сжимаю глаза, горячие слезы обжигают щеки. Я хочу уйти, не хочу больше существовать.

– Элль?

– Уйди, уйди из моей комнаты, Калли, – говорю я дрожащим голосом.

Она сначала не двигается, хочет остаться. Зачем? Смотреть, как мне плохо? Ей это тоже доставляет удовольствие? Но все-таки уходит.

Все пропало. Все уничтожено. В кои-то веки мне показалось, что у меня появилось что-то свое. Я думала, что…

Но в этой вселенной не бывает хэппи-эндов. Глупо было на это надеяться.

Я достаю телефон из заднего кармана, закрываю глаза, прижимая его к груди, словно боюсь, что его тоже отберут. У меня уже все отобрали.

Все всегда отбирают.

Даже Карминдора.

Уже за полночь. Он наверняка спит. Я вспоминаю его голос. Глубокий, но молодой. Невесомый. Сладкий. Интересно, как это будет звучать, если он вслух назовет меня а’блена?

Эта мысль заставляет меня нажать на значок вызова рядом с его номером, прижать трубку к уху. Сердце бьется все сильнее, сигнал отталкивается от спутника далеко в космосе и направляется в ту точку земного шара, где я больше всего хотела бы сейчас оказаться.

Его телефон звонит один раз, два, надрывается в этой невозможной вселенной. А потом переходит в голосовую почту. Но без его голоса, по умолчанию. Это мог быть чей угодно голос. Наверное, он занят. Или спит.

Я вешаю трубку, прижимаюсь затылком к двери, моргаю, прогоняя слезы.

«Мы не часто смотрим вверх, – вспоминаю я сообщение. – Может быть, стоит начать».

Мне в ответ шепчут только сияющие во мраке звезды, воображаемое созвездие. Мы с папой создавали их целые выходные, а потом растянулись на полу, глядя в потолок, и он спросил, куда бы я хотела полететь. «Выбери звезду, любую звезду. Проложи курс. Целься», – он показал на звезду, зажмурил глаз, оттянув указательный палец, словно бы стрелял из звездного ружья.

Я протягиваю руку, целюсь и стреляю.

«Пли!» слышу я голос папы, хотя его здесь нет и никогда не будет. Это невозможная вселенная. Здесь нет Карминдора, нет «Просперо», нет Юци, нет Федерации и капитанских мостиков. Только я, на противоположной стороне от всего, что я люблю.

Как Принцесса Амара, затерянная в Черной Туманности.