Голова ребенка была покрыта черным пухом волос, они даже спускались с висков на щеки, вроде бакенбардов. Есть верная примета: мучается беременная изжогой — ребенок родится с волосами. Люда вторую беременность от изжоги страдала, и дочка родилась — хоть косы заплетай.

– Чтоб у тебя изжога все внутренности проела, — послала Люда проклятие матери младенца. — Чтоб тебе, мерзавка, на том и на этом свете гореть в геенне огненной, чтоб ты сдохла под забором, чтоб ты… Ну-ну, маленький, на плачь! — Люда стала качать активнее, хотя ребенок только вякнул. — Не нравится, когда про маму плохо говорят? Так она не мать, а ехидна. А тебя, маленький, мы выходим, вынянчим. Побежишь по дорожке крепкими ножками. Гули-гули-гули, жили у бабули, жили у бабуси два веселых гуся…

Егор вернулся из аптеки с большим пакетом:

– Ирина из пятой квартиры дежурила. Я ей рассказал, глаза на лоб, охи-ахи. Но боекомплект собрала. Тут еще крем детский, присыпки и прочая ерунда, Ирка сказала, понадобится. Все деньги подчистую, бумажник наизнанку.

Приготовить молочную смесь оказалось проще простого: разводи белый порошок теплой водой, в бутылочку — и готово. Наука шагнула вперед, что ни говори. Люда опасалась, как бы не дать лишнего: после голодовки ребенку объедаться нельзя. Да и сколько ему положено? На коробке с питанием нормы расписаны по возрасту (месяцам) и по весу тела.

– Килограмма на полтора малец тянет, — предположил Егор.

– Что ты! — возразила Люда. — Полтора — это недоношенный. А он хоть и слабенький, но не меньше трех кило.

– Надо завесить, — решил Егор.

Соорудили петлю из простыни, положили в нее младенца. Безмен, которым Люда отмеряла ягоды и сахарный песок, когда варила варенье, показал три сто. Минус триста грамм вес простыни. Два кило восемьсот. Младенцу полагалось сто десять грамм порошкового молока. А развели четыреста. Пропадет добро — на коробке написано: «кормить только свежей смесью».

Кушал младенец долго — часа два. Пососет, пососет, устанет, поспит, снова кушает. Егор задремал в кресле.

Людмила толкнула мужа в очередной перерыв кормления:

– Пошли в спальню.

Егор едва коснулся головой подушки, засопел. Мужчины все-таки не такие чувствительные, как женщины. Людмила примостилась рядом с мужем, полусидя на подушке, на руках младенец, ловила момент, когда у него снова появятся силенки сосать.

Настольная лампа разливала теплый бежеватый свет, было тихо и уютно. Спал муж, чмокал малыш. От него, казалось, уже шел дух не помойки и несчастья, а неповторимый, правильный младенческий запах — теплого молока и благодати.

Люда не спала, глаза точно не закрывала. И был ей не сон, а видение. Будто мама-покойница явилась. Улыбается ласково и говорит:

– Это тебе Бог послал.

– Ах! — только и успела испугаться Люда, как видение растаяло.

Ребенок, очевидно разбуженный ее вскриком-толчком, принялся досасывать последние граммы. Потом малыш как бы задумался, напрягся, и раздался громкий безошибочный звук опорожнения кишечника.

– Егор, Егор! — тормошила Люда мужа свободной рукой. — Проснись!

– Что? Где? Щас… Люд, что? Он помер? Ноги кверху?

– Типун тебе на язык! Покушал и обкакался. Егорушка, а ко мне мама приходила, сказала, что нам ребеночка Бог послал.

– Какая мама? — Егор от сна отходил с трудом, обычно ему требовалось несколько минут, чтобы навестись на резкость действительности. — Эта сучка за мальцом явилась?

– Да нет же, моя мама, покойница.

– Где?

– Ну… в общем… — Люда сделала полукруг в воздухе.

– Ничего не понимаю! Спать хочу…

– Перебьешься, пойдем дитя подмывать. И надо кремом или присыпкой потом обработать.

Люда, конечно, могла и сама справиться: помыть ребенку попку, смазать кремом, надеть памперс, завернуть в самодельные пеленки. Но вместе с мужем было спокойнее и надежнее.

– Поел и опорожнился, — сказал Егор, помогая закреплять на младенце памперс, который, как выяснилось, для определения переда имел картинку в виде голубого зайца, — следовательно, пищеварение фунциклирует. А это в его возрасте главная составляющая.

– Егор, правда, он хорошенький? И такой волосатенький!

– Откормить, нормальный парень будет.

– Егор, а ко мне на самом деле мама приходила.

– В дверь звонила?

– Не насмехайся! Как тебя видела. Говорит: «Это вам от Бога подарок».

– Зачем?

– Спросишь тоже! Зачем дети? Чтобы растить.

– Мы своих вырастили.

– А этот чей?

– Лю-ю-юд! — просительно протянул Егор. — Давай завтра обсудим? Утром на работу…

– Я на работу не пойду. Загляни в кадры, скажи, что отгулы беру, но не распространяйся. Егор, а мама такая молодая и улыбалась…

– Если мои предки заявятся, пусть батя скажет, куда набор отверток сховал. Я ему из Германии, со службы, привез, до сих пор найти не могу.

– Тебе бы все шутки шутить, а я серьезно.

– Лю-ю-юд!

– Иди спать. А ребенок еще не срыгнул. Помнишь, как нашего сыночка после кормления полчаса надо было вертикально носить, пока не срыгнет?

– Не помню, Люд! Ты поносишь?

– Иди, сказала.

Ребенок так и не срыгнул, хотя Люда честно относила его на своем плече полчаса. Спать пристроила на кресле, которое плотно придвинула к кровати. Руку положила на младенца, чтобы почувствовать, когда забеспокоится. Люда не провалилась в сон, как обычно, а будто плавала по поверхности озера-забытья. И к ней по руке, сторожившей ребенка, шли токи, связывающие все сильнее и сильнее — так Люда чувствовала.

Напрасно Егор иронизировал по поводу божьего подарка. Наутро Люда проснулась с сознанием того, что не отдаст этого ребенка никому и никогда.

Весть о том, что Поповы нашли в помойке младенца, разнеслась быстро. Ира-провизор, возвращаясь с дежурства, рассказала дворничихе, включившей сарафанное радио, и скоро все женщины их дома были в курсе событий. К Люде наведывались соседки — те, кому на работу во вторую смену или домохозяйки, или пенсионерки. Всем хотелось посмотреть на подкидыша, высказаться по поводу стервы, которая ребенка в помойный ящик бросила. Не каждый день такое случается, но по телевизору нет-нет да и покажут, как брошенных младенцев находят.

Беременных и недавно родивших в округе знали наперечет, никто без ребенка не остался. Следовательно, младенец не наш, не местный. Без прокурора сообразили: от железнодорожной станции до дома Поповых пять минут бега. Поезд Москва—Ташкент стоит десять минут. Из него и выскочила мать-стерва, добежала до первой мусорки и швырнула ребенка. Вопрос: «Как она объяснила, почему в вагон без младенца вернулась?» Ответ: «Наврала, что бабушке внучка отдала».

Визиты любопытствующих соседок большой радости Людмиле не доставляли, но пошли на пользу. Женщины нанесли одежонки, пеленок, одеялец, игрушек. Все, конечно, не новое, от подросших детей, но привередничать не приходилось. Спасибо людям, что помогли.

После обеда пришла доктор из детской поликлиники. Люда не вызывала, какая-то из мамаш ходила со своим ребенком на прием и сообщила о найденном младенце. Докторша была нестарой, но злобно-усталой. Из породы тех молодых женщин, что лиха еще не знали, не натрудились дома и на службе до синих чертиков в глазах, а уже устали.

– Где ребенок? — спросила врач, не здороваясь, не сменив уличную обувь на комнатные тапочки.

– Спит в комнате, — ответила слегка оробевшая Люда.

– Показывайте.

Врачиха распеленала спящего мальчика, провела рукой по головке, отыскивая родничок, положила младенца на живот, вытянула ножки, будто меряя, одной ли длины. Еще проделала несколько манипуляций — быстро, молча, словно имеет дело не с ребенком, крохотным человеком, а с бездушным куклой. Достала стетоскоп, воткнула проводки себе в уши, холодной бляшкой принялась тыкать в грудь, в спину мальчика. На носу врачихи были очки — узенькие стеклышки в прямоугольной металлической оправе. Очки усиливали впечатление ледяного равнодушия и безжалостности. Пририсуй докторше усики — чистый Берия.

Люда помнила педиатра Веру Петровну, которая лечила сына и дочь. Войдет с улыбкой, ласковое слово ребенку скажет, кругляшку стетоскопа ладонью погреет, прежде чем к тельцу малыша прикладывать. Развеет панику, успокоит, толковые рекомендации даст. Уйдет, а у тебя ощущение, будто добрый ангел побывал. Не то что эта… клизма очкастая.

Холодно равнодушные манеры докторши вызвали у Люды неприязнь и помогли справиться с волнением, обычно вспыхивающим при виде белого халата.

– Лучше, чем можно было ожидать, — поставила диагноз врач. Говорила себе самой, а не Людмиле. — Сейчас выписываю направление в больницу. Где у вас телефон? Надо вызвать перевозку.

Последнее слово — «перевозка» — окончательно настроило Людмилу на воинственный лад. Когда ночью во сне умер папа, от инфаркта, с утра до вечера не могли добиться, чтобы приехала «перевозка покойников».

– Мальчик пока еще жив! — гневно воскликнула Люда. — И в больнице ему делать нечего!

Старая педиатр считала, что дома стены лечат, поэтому в больницу ребенка надо класть в самом критическом положении, когда капельницы требуются. Люда боялась больниц, как рокового казенного места, где человек зависает между жизнью и смертью. Без нужды и по пустякам кто же в больницу отправится?

– Что вы несете? — скривилась докторша.

– Мальчику капельницы нужны? — уточнила Люда.

– Возможно.

– Но не точно? — допытывалась Люда.

– Послушайте! — зло блеснули очочки. — Не морочьте мне голову! Я с утра на приеме, по двум участкам. А тут еще главврач требует идти подкидыша осматривать. Я не резиновая.

– Сомневаюсь.

Докторша казалась Люде именно резиново бездушной, как надутая игрушка из полиэтилена.