– То есть он приходил ко мне и сказал, что хочет, чтобы я вернулась. Это было неделю назад, и вот уже неделю я мучаюсь, потому что не знаю, что мне делать…

Я слегка поморщилась: разве я имею право себя жалеть? Или хуже того: искать жалости? Я мучаюсь, да, ну и тем хуже для меня, ни одному человеку в здравом рассудке и в голову не придет меня жалеть.

– Ты хочешь к нему вернуться? – спросил Максим.

– Не так это просто, Макс. Я знаю, что для тебя все просто, но… я не… у меня нет твоей благости. Я…

– Женевьева. Ты же не можешь не знать, любишь ли его еще или нет.

Какая-то часть меня, очень, увы, вредная, хотела было ответить: «Эй, мог бы и пощадить меня!», но я прекрасно знала, что он не обязан сейчас меня щадить, и так щадил уже достаточно. Я вспомнила, как раздражают его сложности на пустом месте, и сказала себе, что мы, в сущности, не созданы друг для друга.

– Да, я еще люблю его, – призналась я. – Но ведь что-то произошло у нас с тобой, и я знаю, для тебя то, что я говорю, невыносимо, потому что, я уверена, тебе все ясно, ну а мне вот неясно. Все еще неясно. Я… мне нравится быть с тобой, и я прекрасно сознаю, что мы с тобой не только… ну, сам знаешь, но ведь мы никогда не говорили…

– Тебе действительно нужны слова, чтобы разобраться в собственных отношениях?

Он сказал это без агрессивности. Он был искренне удивлен и даже, помимо легкого гнева, который я почувствовала, слегка умилен моей неприспособленностью.

– Да, – ответила я резко. – Вот такая я.

Максим покачал головой, ясно давая понять, что у него в голове не укладывается, как можно быть такой сложной на пустом месте.

– Слушай, – сказал он. – Что тут сложного? Мне нравится быть с тобой, мне с тобой хорошо, я бы хотел, чтобы у нас это продолжалось. Все очень просто. Да ты и сама это знаешь.

Я хотела было напомнить, что он никогда мне этого не говорил открытым текстом, но подумала, что ни к чему лишний раз его обижать.

– Мне, наверно, надо было дать тебе понять яснее, – продолжал Максим, – но… но ты еще не оправилась, и потом… – Он невесело улыбнулся. – Я не хотел тебя спугнуть.

Повисло тягостное молчание. Максим смотрел в окно, и на секунду мне показалось, что он сейчас заплачет. Но он повернулся ко мне и спросил:

– Короче, здесь-то ты зачем? Ты возвращаешься к «бывшему»?

– Да не знаю я!

– Ты издеваешься?

– Да не так это просто, пойми! Он разбил мне сердце! Ты не подумал, что мне страшно к нему возвращаться?

– Женевьева, я это прекрасно понимаю, но каким боком это касается меня?

– Как это – каким боком касается тебя? Мне кажется, я должна была хотя бы сказать тебе, разве нет?

Я поняла, что пришла для того, чтобы сказать ему, что больше не смогу с ним видеться. На что я до сих пор надеялась? Что невозможный статус-кво сохранится еще на какое-то время? Что все уладится чудесным образом и мне не придется принимать решение?

– Мне очень жаль, – добавила я.

– Чего тебе жаль?

– Ну, всего этого, что… мне, наверно, не надо было начинать, я должна была… Я совсем запуталась, я и сейчас еще ни фига не разобралась, но я прожила с Флорианом шесть лет, и потом, это все по моей вине…

– Все по твоей вине? – повторил Максим, словно не веря своим ушам. – Почему это по твоей вине? – Он уже сильно злился. – Я не знаю, что могло с тобой случиться в жизни, чтобы ты всегда винила во всем себя, Женевьева. Вообще-то я думаю, ты не винишь себя, скорее считаешь, что должна себя винить, и… это выше моего понимания.

Я смотрела на него и ничего не говорила. Я видела, что он ужасно зол. Краем глаза я засекла, как подошел Гаспар со своей яичницей и развернулся, почувствовав напряжение между нами.

– Я не понимаю, – повторил Максим.

– Я тоже не понимаю, что могло тебя привлечь в такой ущербной и закомплексованной женщине!

– Да брось ты!

Максим уронил обе руки на стол. Я видела, что он находит мою фразу совершенно глупой, и знала, что он прав. Но я была слишком горда, чтобы идти на попятный, поэтому только смотрела на него с упрямым видом – точь-в-точь такое выражение, наверно, бывало у Одреанны, когда ей что-то не нравилось.

– Ты умнее, Жен, – сказал Максим.

– Нет! Нет, понятно? Я умом не блещу. Не блещу, ясно? Хватит, не пытайся усмотреть что-то большее, это уже достало! Все, чего я в жизни хочу, – чтобы кто-то обо мне заботился и чтобы меня оставили в покое.

– Неправда. Ты не этого хочешь.

– Эй, ты кем себя возомнил?!

– Никем я себя не возомнил, я просто говорю тебе, что знаю, что ты хочешь большего! Вот и все!

Он повысил голос. Я вскочила, вся дрожа от возмущения, и, успев только сказать: «Ты меня даже не знаешь», быстро ушла, стискивая зубы, чтобы не расплакаться. Я выбежала, громко хлопнув дверью, и остановилась только через два квартала, чтобы перевести дыхание и повторить про себя, как мантру, что я правильно сделала. Мне было очень плохо. Этот смутный и безликий дискомфорт объяснялся, конечно, тем фактом, что я, зрелая женщина, повела себя, как невоспитанный подросток. Но я была и возбуждена. Мне казалось, что я наконец взяла себя в руки, от чего-то освободилась, совершила поступок, – неловкий, быть может, но все же поступок. Я посмотрела на часы. 11:30, сегодня суббота. Флориан должен быть дома.

Я пробежала несколько кварталов, отделявших меня от моего бывшего дома, и перешла на шаг только в сотне метров от кондоминиума, чтобы не прийти запыхавшейся и взмокшей. Я не знала, что скажу Флориану, – мне по-прежнему было страшно, но появилось желание двигаться или, вернее, что-то сдвинуть. Черт с ними, с приличиями, говорила я себе, вспоминая откровенно злые шпильки, которые отпускала Максиму. Он сам спровоцировал меня, твердила я про себя, он повел себя по-хамски, надо же, возомнил, что знает меня лучше, чем я сама! Он ошибался. Это Флориан знал меня лучше, чем я сама. Флориан, у двери которого я теперь стояла.

Я позвонила, молясь, чтобы он оказался дома, – если он не откроет, подумалось мне, у меня не хватит духу ждать, да и вернуться еще раз я вряд ли смогу. Я сразу услышала шаги внутри, и дверь распахнулась.

Флориан стоял на пороге, невероятно красивый, в старой белой футболке и джинсах, которым, насколько я помнила, было лет десять. Подняв к нему глаза, я хотела сказать хоть что-нибудь, но слова не шли. Слышал ли Флориан удары моего сердца? Я чувствовала, как они становятся реже, спокойнее, как будто это сердце, терзавшееся столько месяцев, вновь обрело свое место, свою форму и свой объем. Я робко улыбнулась, и Флориан, которому солнце било прямо в лицо, поднял глаза к небу и тоже улыбнулся, как будто только сейчас узнал меня. Он протянул ко мне руку, и я припала к его футболке, потом к его шее и к его губам.

– Я пришла, – только и сказала я.

– Да. Да. Ты пришла.

Глава 19

Все окна обеих квартир были распахнуты настежь, впуская почти теплый ветерок, даже после заката солнца не приносивший свежести. Ной бегал из квартиры Эмилио в свою через коридор, крича: «Мы как будто живем на всем этаже! Можно мы так и останемся? У нас как будто замок!» Никто так и не осмелился сказать ему, что причиной этого праздника был отъезд Эмилио, которому, разумеется, не продлили аренду, и он отбывал завтра, 1 июля. Ной думал, что его кубинский друг просто переезжает, и у нас не хватало духу открыть ему правду.

Жил Эмилио почти до карикатурности скромно, так что собраться ему было легко: всего несколько коробок стояли в комнате, а свою кровать, вернее старый матрас, брошенный прямо на пол, он оставлял, как и кофейный столик, служивший ему, чтобы писать письма и псевдокоммунистические листовки.

– У тебя нет никакой мебели в гостиной? Дивана? Кресла? Хоть чего-нибудь? – спросила я, помогая ему укладывать в коробку внушительное собрание книг, которые он таскал с собой из страны в страну.

– Зачем? – ответил он с печальной улыбкой. – Моя гостиная была у Нико и Катарины.

За эти месяцы он все перепробовал, чтобы остаться. Но его аренда истекла, нависла угроза немедленной депортации, и он решил сам положить этому конец и уехать.

– Начну с Нуэва-Йорка, – сказал он нам. – Это недалеко, приедете ко мне. И аmericanos поспокойнее относятся к иммигрантам без документов.

– На самом деле, – вставил Никола, – они гораздо, гораздо хуже.

И они заспорили в последний раз с явным обоюдным удовольствием. Эмилио знал, что Никола прав, но, понятно, не хотел уезжать без последнего бесплодного и не в меру бурного спора со своим другом. Мы с Катрин смотрели на них, умиляясь и в очередной раз спрашивая себя, как отреагирует Ной на отъезд друга. Эмилио хотел сам сообщить ему печальную новость, но без конца оттягивал момент прощания, и теперь, когда он настал, все еще колебался, пытаясь набраться храбрости при помощи больших порций текилы.

– Не сейчас, – сказал он в пятнадцатый раз за вечер, передавая мне бутылку. – Попозже.

– Твой автобус уходит через три часа, – напомнила я.

Он уезжал на автобусе рано утром, а Никола вызвался доставить ему его коробки, как только у него будет адрес в Нью-Йорке. Эта перспектива прельщала обоих: Никола мечтал набить свой автомобильчик книгами на испанском, а Эмилио обещал сводить его на петушиные бои «с двумя моими кузенами, которые вершат закон в Спэниш-Гарлеме». Мы с Катрин грозили увязаться за ними, чтобы подпортить мальчишник, и они притворно шарахались, хотя Эмилио, мы все это понимали, с удовольствием познакомил бы Катрин с ночной жизнью этого района, который он хорошо знал, пожив там немало в одну из своих многочисленных прошлых жизней.

Он грустно кивнул и посмотрел на Ноя, в очередной раз пробежавшего мимо. Мы сидели на ступеньках, ведущих на верхние этажи, а обе квартиры, ставшие «замком», полнились веселым и все более нестройным гомоном – десятки друзей пришли попрощаться с Эмилио. Публика была самая разношерстная: наши друзья, более или менее близкие знакомые, музыканты-цыгане, с которыми Эмилио познакомился вчера в баре и уговорил зайти, к нашему с Никола неудовольствию, ибо мы терпеть не могли цыганскую музыку, и прежние победы Эмилио (от кинопродюсерши, которую как раз сейчас очаровывала Катрин, до будущей антропологини, пришедшей со своим новым другом, студентом-социологом).