Одна Жюли Вейе, казалось, понимала меня – она повторяла мне, что после случившегося со мной – это естественно, что мне трудно разобраться в своих чувствах и что я стала не в меру боязлива. «Страх мешает различить многие сигналы, знаешь ли», – сказала мне, и эту прекрасную истину я тоже занесла в список ошеломлявших меня очевидностей. Я вышла из ее кабинета, источая благодарность за такое чудесное понимание, и осознала, что еще один человек понимает меня, наверно, куда лучше, чем я сама: Максим.

Он никогда не задавал вопросов и, казалось, абсолютно ничего от меня не ждал, что заставляло меня подозревать за ним либо дьявольскую хитрость, либо способность к сопереживанию на грани сверхъестественного. Еще один вариант для размышлений был предложен Никола: «Он, может быть, просто не такой сумасшедший, как ты», что хоть и не очень мне нравилось, несомненно, заслуживало внимания. И, чувствуя себя в безопасности под покровом его мягкой терпимости, я тешила себя иллюзией, что ничего не изменится, что все так и будет дрейфовать в этих тихих водах, глубину которых я еще долго смогу игнорировать.

«Влипла!» – кричала Катрин, когда я делилась с ней этим пожеланием. Она завела привычку, с тех пор как я рассказала ей о встрече с Флорианом, кричать «влипла» всякий раз, когда я упоминала что бы то ни было, касающееся моих чувств. А между тем с Флорианом я больше не виделась. Я не сошла с ума, не поставила палатку под кустом сирени в надежде увидеть его, когда он выйдет выносить мусор или в магазин. Я не переставала повторять это Катрин, но она в ответ только смотрела на меня своим взглядом гадалки да кричала «влипла!» или толковала о своем безошибочном чутье.

Я, конечно, не сказала ей, что все-таки позвонила Флориану через день после моего визита к нему. Я оставила сообщение, которое повторяла часами, до тех пор, пока слова совершенно не потеряли смысл. Я не хотела посылать мейл или смс, нет, я хотела продемонстрировать свою непринужденность, оставив голосовое сообщение – невозмутимое, забавное и беспечное, что удалось, казалось мне, в полной мере.

«Привет, это Жен… я только хотела тебе сказать… я так быстро ушла позавчера, потому что торопилась на встречу, но я была рада тебя видеть, и хорошо, что мы еще можем посмеяться вместе. Правда, мне было очень приятно. Короче… слушай… увидимся как-нибудь, и береги себя!»

Искренность, хорошо дозированная развязность – все, что нужно. Я даже не стала подпускать юмора, чтобы не создавать впечатление, будто я пользуюсь им как прикрытием.

Но вот в чем дело: Флориан мне так и не ответил. Я не получила от него ни мейла, ни смс, ни голосового сообщения, невозмутимого, забавного и беспечного. Я была слегка задета, но меньше, чем ожидала, и решила, что лучшая позиция – безразличие. По крайней мере, я не испортила все сиропным или слезливым сообщением, говорила я себе. Честь спасена. Но порой я вспоминала его длинные ресницы, отбрасывающие тень на скулы, и вздыхала про себя, принимая эти мимолетные желания за последние содрогания моей агонизирующей любви.

Так что мне не составляло труда быть искренней, когда я твердила Катрин, что нет, я не влипла. Но сегодня, впервые за две недели, мы встретились все втроем, и она непременно хотела, пока мы шли на чтение Максима, изложить ситуацию Никола.

– Мы еще не провели разбор полетов втроем, – объясняла она.

– Это потому, что разбор полетов не нужен, – повторила я в шестой раз с тех пор, как мы вышли из квартиры.

– А может, мы с приятностью проведем разбор полетов насчет тебя и Эмилио? – предложил Никола.

– Тут и разбирать нечего, – ответила Катрин тоном обиженного ребенка. – И все равно он через пару месяцев уедет.

В самом деле, Эмилио, исчерпав все судебные ресурсы, чтобы остаться в стране, решил покинуть ее сам, пока его не депортировали, что было бы для него непереносимым оскорблением. («Я не желаю быть политзаключенным!» – скандировал он, хоть никто не понимал, с какой вдруг стати он стал бы политзаключенным.)

– И нечего мне говорить, что я влюблюсь в него как раз перед отъездом, именно потому, что он уезжает, ясно?

Мы с Никола живо запротестовали, делая вид, будто такая мысль нам никогда не приходила в голову.

– И вообще у меня другой план, – добавила она.

Слово «план» в устах Катрин обычно не предвещало ничего хорошего.

– Можно узнать, какой? – осторожно спросил Никола.

– Попозже. Пойдем ужинать после чтения, там я вам все объясню.

– Да ну, ты что, не можешь сказать сейчас?

– Нет, попозже. Этот план заслуживает сидячего положения и оптимального внимания.

Я бросила встревоженный взгляд на Никола, который ответил испуганной гримасой.

– Я знаю, что вы переглядываетесь за моей спиной! – сказала Катрин, опередившая нас на несколько шагов. – Вот видите? Безошибочное чутье!

На чтение собрался весь продвинутый Монреаль – люди, которые, наверно, слушали «Arcade Fire»[67] еще до того, как группа образовалась, и имели много друзей в Вильямсбурге. Я с порога увидела Максима, который беседовал с девушкой, одетой так экстравагантно, что она выглядела маскарадным персонажем. Он тепло улыбнулся и, положив руку девушке на плечо, направился ко мне. Люди останавливали его, он приветливо отвечал, целовался с женщинами, хлопал по спине мужчин: у Максима было много друзей, и, что неудивительно, все здесь обожали его и искали его общества.

Но он шел ко мне, и это наполнило меня детской гордостью. Он показался мне сегодня еще сексапильнее обычного в белой тенниске и джинсах, и я сказала себе, что это, наверно, оттого, что он был центром внимания: пришлось признать, что, несмотря на все мои принципы, мало что делает мужчину желаннее, чем взгляды других женщин. Это ли заставило меня поцеловать его, вот так запросто, при всех этих людях, которые его знали? Я подумала, водя языком по его губам, что еще немного, и я бы помочилась около него, чтобы пометить территорию, но все равно мне было хорошо, когда я целовала его, когда чувствовала его руки, обнимавшие меня, и когда он представлял меня десяткам людей, имен которых я не запомнила.

Катрин и Никола уже с кем-то разговаривали, и я на минуту ударилась в панику, увидев со спины коротко стриженную блондинку, которая вполне могла оказаться чертовой хипстершей, – ей здесь было самое место. Но это была не она, а поэтесса, с которой Максим поспешил меня познакомить, а я поспешила купить ее сборник. «Надо покупать, – сказал нам Максим, когда мы пришли. – На таких вечерах мы делаем лучшие продажи». И мы покупали все подряд, засовывая экземпляры в огромную холщовую сумку, которую всегда таскала с собой Катрин и которая уже начала походить на котомку букиниста.

– А я не могла бы опубликовать мои пьесы в твоем издательстве? – спросила Катрин Максима, когда мы, с трудом отыскав два места у барной стойки, заняли их вчетвером.

– Кажется, они издают только поэзию, но я могу познакомить тебя с издателем, – ответил Максим, указав на молодого человека не старше тридцати, оживленно беседующего на другом конце битком набитого зала.

– Это было бы здорово, – сказала Катрин.

– Больших тиражей не обещаю.

– Слушай, ты знаешь, перед какими толпами я привыкла играть? Хорошо если в зале наберется человек тридцать.

– Примерно моя читательская аудитория, – сказал Максим, и они засмеялись, чокнувшись.

– А ты бы продолжал писать стихи, если бы не имел успеха с твоими детективами? – спросила Катрин.

– Конечно. Ты ведь тоже не бросаешь театр, правда?

– Да… но часто хочется. Так часто хочется поставить крест на всех этих чертовых прослушиваниях и… не знаю, открыть кондитерскую и продавать капкейки или еще какую-нибудь никому не нужную фигню в этом роде.

– Никто не любит капкейков, – вмешался Никола.

– Я ненавижу капкейки, – добавила я.

– Я никогда не понимал, кто покупает столько капкейков, если кондитерских такое количество, – внес свою лепту Максим.

– Кончайте поносить мой запасной вариант! – крикнула Катрин, и мы все расхохотались.

– В каком-то смысле, – заметила я, – то, что я пишу для прокорма, мои автобиографии – это как бы литературный эквивалент капкейков. Ничего хорошего, и непонятно, кто это читает, но они продаются.

– Интересно… – протянул Никола. – Может быть, тебе пора перейти на что-нибудь более питательное?

– Тофу? – предложила Катрин.

– Я предпочла бы тартифлет, – возразила я. – Обожа-а-ааю тартифлет. Картошка, вино, сало и сыр. Не изысканно, без претензий, но, черт подери, до чего вкусно.

– Так давай! – сказал Максим. – Напиши тартифлет.

Я улыбнулась ему. Я писала, и даже много, в последние две недели, и уже привычно посылала ему мои тексты. Его комментарии были конструктивными и неизменно обнадеживающими, что начало меня слегка тревожить. Я обвиняла его в пристрастности, он клялся, что «ничего подобного!», и я делала вид, будто верю. У меня получались длинные описания мест и людей, наброски сцен, моментов, но я не рассказывала историй. «Как ты придумываешь истории?» – спрашивала я Максима нарочито наивным тоном, чтобы скрыть истинную наивность моего вопроса. «Рано или поздно они сами приходят», – отвечал он, и я немного сердилась на него, потому что у него все было так просто.

Он предложил мне попробовать себя в новеллах: «Ты отлично улавливаешь настроение, атмосферу… иногда для хорошей новеллы большего и не надо», и я прямо заразилась этой идеей. Но всякий раз, открывая свой компьютер не для того, чтобы писать биографию молодого гаспезианца[68], приехавшего в Монреаль голым и босым для участия в конкурсе песни и ставшего любимцем Квебека, я чувствовала себя как в университете, когда преподаватель литературного творчества дал нам карт-бланш.

И потом – хорошая новелла не имела ничего общего с тартифлетом[69]. Хорошие новеллы – по крайней мере те, что любила я, – были вещицами чеканными, сделанными тщательно и со вниманием к деталям, чего, конечно же, не найти в грубом свинском тартифлете. Я хотела было поделиться этой мыслью с друзьями, но сказала себе, что кулинарная метафора, пожалуй, уже избита и главное, что я проголодалась.