Он возвращался ко мне на горе Мон-Руаяль, которую я покрывала ради такого случая бесчисленными фруктовыми деревьями в цвету; возвращался у озера на закате солнца, где я наивно надеялась увидеть его всякий раз, идя с прогулки; возвращался на Бруклинском мосту с маячившим на заднем плане Манхэттеном – что и вовсе не имело никакого смысла, но нравилось моему жаждущему романтики сердцу. На мосту Искусств? Почему бы и нет. Но это у нас уже было: мы были знакомы всего три дня и целовались до потери дыхания на этом мосту, слишком подходящем для влюбленных. Неужели Флориан все забыл?..

Меня быстро доводили до ручки эти бесплодные мечты, которым, я это прекрасно знала (будь ты проклято, здравомыслие!), никогда не суждено осуществиться. Меня трясло, я выходила из себя, но не совсем, недостаточно, и представляла, как отвинчиваю себе голову и отфутболиваю ее подальше, точно заправский форвард.

Тогда я пыталась вообразить себя с Максимом или с любым другим мужчиной, у которого не было лица, и голоса, и тела, и кожи, и губ, и глаз Флориана, но результат был тот же: в моих мечтах связь с другим служила лишь для того, чтобы вновь завоевать обезумевшего от ревности Флориана. Я была искренне впечатлена тем, как долго может длиться несчастная любовь и как не хочет сердце отвлечься. Сколько еще я буду мечтать о мужчине, который меня бросил? Я была совершенно неспособна представить, что это когда-нибудь кончится. Это было также немыслимо, как дать отрезать себе обе ноги или проснуться однажды утром в мужском теле.

Я возвращалась в чересчур большой дом с изрядным желанием выпить, но пока держалась. Вместо этого я погружалась в кулинарные изыски, которые имели два преимущества: занимали руки, отвлекая от попыток писать, и оправдывали многочисленные походы в деревенскую лавку, где я могла подолгу беседовать с хмурой кассиршей, неотразимо привлекательной в моих глазах, ибо она была, как-никак, человеческим существом.

Как же эта женщина, с которой в других обстоятельствах я никогда бы не заговорила, притягивала меня! Я хотела знать о ней все и находила тысячи оправданий, одно другого хуже, чтобы продолжить наше общение. Прогноз погоды больше не имел от меня тайн, и ничто на свете не интересовало меня так, как история этого магазинчика. Женщина отвечала мне терпеливо, на заброшенную мной удочку женской солидарности не клевала, и я уезжала, чувствуя себя немного глупо и рассказывая вслух в машине отсутствующей Катрин о провале моих попыток сближения.

Наконец, на пятый день, встретив усталый взгляд кассирши при виде меня и обнаружив, что морозильник в кухне не закрывается из-за шести пирогов со свининой и двух сотен равиолей с кабачками и шалфеем, которые я там складировала, приготовив вручную, я сказала себе, что с моим подходом что-то не так. Я больше не выходила из кухни, разве что ездила в лавку за кабачками и объезжала пять соседних деревень в поисках шалфея. На прогулки я забила: я возвращалась после них слишком злая, слишком раздраженная чрезмерным самоанализом. Но разве не это было моей целью? В тот вечер я сказала себе, что промежуточный итог моего уединения, пожалуй, глубоко патетичен и довольно смешон: я уехала просто-напросто для того, чтобы констатировать, что я невыносима.

Я не понимала, нет, реально не понимала, как меня может выносить кто бы то ни было; мне хотелось позвонить Флориану, сказать ему: «Ты правильно сделал!» и бросить трубку. Более того, мне хотелось уйти в монастырь или на худой конец уехать и начать новую жизнь где-нибудь подальше отсюда, может быть, в Ирландии, где моя фамилия распространенная и никто не станет показывать на меня пальцем, шепча другим на ухо: «Только не ведись на разговор о ее несчастьях, барабанные перепонки лопнут, не успеешь оглянуться». Я чуть было не позвонила Никола, чтобы попросить его быть со мной честным и спросить, действительно ли я – всемирный эталон по части хронической невыносимости, но сдержалась: этот нарциссический жест сам по себе был достаточно невыносим.

«Так, – сказала я котам, усевшись вместе с ними перед потрескивающим в камине огнем. – Надо что-то делать». Можно было включить мегателевизор и тупо посмотреть американский экшен или бразильский сериал. Можно было сделать то же самое с беспроводным роутером и часами шарить во Всемирной паутине в поисках скучных развлечений: тут тебе и толстяки, падающие в свадебные торты, и дерущиеся котята, и межрасовые конфликты – только выбирай. Можно было позвонить Катрин и попросить ее приехать ко мне. Можно было налепить еще две сотни равиоли. Или можно было – проще всего – приложиться к остаткам виски Билла.

Позже, после трех стаканов, я оказалась перед лицом своей неудачи – и в прекрасном настроении. Я все еще не позволяла себе звонить кому бы то ни было или посылать мейлы, но танцевала перед камином, разговаривая сама с собой, а потом, после еще одного стакана, принялась писать. Валяй, говорила я себе. Дай себе волю. Перетекай в каждую фразу. Я нанизывала смутные образы на легкий символизм и, очевидно, потому, что из-под моего «пера» выходил трэш, была убеждена, что творю большую литературу. Я легла спать пьяная и полная недоброй и нездоровой радости, даже не включив лампу-карусель.

Явленная назавтра неудача оказалась более жестокой. Голова раскалывалась, а написанное вчера сразу погрузило меня в глубокое уныние: я официально и однозначно признала себя худшим писателем на свете. Я не сказала ничего нового, даже от моего яда разило банальностью, я ухитрялась быть слащавой, пытаясь быть трэшевой, и была, судя по содержанию моих дурных абзацев, полна горечи, от которой обратились бы в бегство все мужчины мира. Я поскорее удалила файл и пошла пить кофе на галерее над озером. От свежего воздуха полегчало, и я решила, в последней отчаянной попытке сохранить свою ребяческую идею об идеальном уединении, прокатиться на велосипеде. Велосипеды всех членов семьи стояли в сарае за тремя санями, и я села на Жозианин, стоивший, наверно, дороже машины Никола.

Я вернулась через час; суставы ныли, зато голова прошла, и я была полна решимости писать, на сей раз – на трезвую голову. Я быстро позавтракала и расположилась за столом в столовой, лицом к озеру.

Я долго смотрела на экран компьютера. Что же я могу сказать? Столько лет я пересказывала чужие слова и прекрасно знала, что у всех, даже у «звездочек» реалити-шоу с ограниченными интересами и микроскопическим размахом, есть своя история. Все что-то пережили. Но мне не хотелось писать о себе. Меня от себя тошнило, и, мысля трезвее и яснее, чем вчера, я не находила в себе особого интереса. Я подумала о Максиме и его детективных романах. Он-то сочинял истории, он был совершенно свободен. Что же могу сочинить я? Осталась ли еще на свете непридуманная история? Мне вспомнился курс литературного творчества в университете. Преподаватель всегда задавал нам темы с очень жесткими рамками, на что мы постоянно жаловались. А потом однажды он дал нам то, чего мы требовали с самого начала, – карт-бланш. Я тогда часами, целыми вечерами сидела перед своим стареньким «Макинтошем» в недоумении и тревоге. Карт-бланш давал мне слишком большую свободу, и я не знала, как ею распорядиться.

Я все же писала весь день, встала только один раз, чтобы разморозить равиоли с кабачками, которые мне определенно удались. Я описывала озеро, пейзаж, заставляя себя каждый час живописать в нескольких абзацах малейшие вариации света по мере прибывания дня. Это была, конечно, поденщина, но удовлетворение приносила. Я чеканила фразы, рылась в словарях, искала незатасканные метафоры, находила забытые названия цветов и оттенков – давненько я всем этим не занималась, пока писала биографии.

Я пыталась создать историю несчастной любви, вспоминая преподавателя английской литературы, который повторял нам «write what you know»[62], но, видимо, забывал добавить «по прошествии времени». Слишком близко было мое горе, и «из-под пера» выходила длинная жалоба, очень похожая на мое представление о дневниках Одреанны. Я все же сохранила написанное – среди всего этого маразма затесалось несколько фраз, казавшихся мне хорошо построенными, по крайней мере, я испытала реальное удовлетворение, когда их писала.

Я начала также набрасывать портрет человека, способного говорить попросту то, что думает (но другие уже делали это до меня, и лучше). Рассказ о писателе, задумавшем написать величайшую историю любви всех времен. Но что прикажете делать мне? Самой написать величайшую историю любви всех времен? Я даже не смогла сохранить свою собственную. А еще мне захотелось описать жизнь обычной семьи, но, хоть я с удовольствием и даже с легкостью рисовала портреты персонажей, куда их девать, не знала.

Около половины восьмого, яростно описав закат солнца и даже не пытаясь больше избежать штампов и общих мест («последние всполохи дня окрасили небо багрянцем», «светило медленно утонуло в темных водах озера ночи»), я закрыла компьютер и пошла налить себе виски. Я смертельно скучала и казалась себе смешной – этот загородный дом, этот замысел, все выглядело жалко. Я пробыла здесь всего шесть дней и, хоть сама не знала толком, чего ожидала от своей эскапады, но уж точно была уверена: я приехала не для того, чтобы кропать дерьмовые метафоры и пить виски по двадцать долларов за глоток.

Мне захотелось позвонить Никола, но я была слишком зла, чтобы выносить его добродушные шпильки. Катрин тоже вывела бы меня из себя разговорами о моем процессе, об «этапах» и еще каких-нибудь дебильных теориях, о которых я не хотела слышать. Я взяла телефон и позвонила Максиму.

– Алло? – ответил он осторожным тоном, свойственным всем монреальцам, когда они видят на определителе другой региональный код.

– Это Женевьева.

– Ах, вот как…

– И хочу тебе сразу сказать, что я не пьяна. Пока еще нет.

Я услышала на том конце провода безмятежный смех Максима.

– Как дела?

– Дела дерьмово, Макс. Дела такие, что я не могу себя выносить, когда я совсем одна, и вчера я спросила у продавщицы в магазине, каким шампунем она пользуется. Дела такие, что я пишу дерьмо и что… – Я сбилась. Я была так возбуждена оттого, что говорю с живым человеком, с кем-то, кроме женщины из магазина, что меня понесло. – Я… я хотела поговорить с кем-нибудь земным.