– Ох, – только и ответила я.

– Да, ох, – повторил Никола.

Я почувствовала себя, в порядке очередности: глупой, смешной, самонадеянной, сконфуженной и, наконец, немного разочарованной. Я, конечно, не сказала Никола, что моему бедному эго в конечном счете не была неприятна мысль, что такой мужчина, как Максим, безумно в меня влюбился. Мое бедное эго даже втайне желало разбить иллюзии Максима – ему, этому подлому эго, хотелось, в свою очередь, причинить кому-то боль. Я сама была чуточку возмущена этим злобным и мстительным желанием, которое проросло во мне, точно сорная трава, и выбрало мишенью Максима – человека, которого я уважала и который всегда был со мной добр и безупречно честен.

– Я не виновата, – сказала я Никола. – Это несчастная любовь сводит меня с ума.

Я от души надеялась, что это правда – что существует некая внешняя причина для оправдания столь некрасивых внутренних мотиваций.

– Да уж… – вздохнул Никола. – Долго еще ты будешь все валить на несчастную любовь?

Я ткнула его кулаком в плечо, признавая тем самым, что его вопрос уместен, но для меня неудобен. Я думала об этом, пока мы собирались в театр, и продолжала думать в очереди, которая никак не двигалась: неужели я уподоблюсь тем, кто списывает на прошлое несчастье все свои косяки? В биографиях, которые я писала, было полно таких людей, убежденных, что имеют все права (начиная с права быть чудовищно эгоцентричными), лишь потому, что судьба нанесла им жестокий удар.

– И вообще, – сказал мне Никола, когда мы уже приближались к наспех сооруженной кассе. – Если даже Максим на тебя запал… тебе-то что с того?

– А что, он тебе сказал?

– Нет, дурища! Я просто спросил. Стоит только затронуть краешек этой темы, как у тебя начинается мандраж.

– Так это потому, что я не хочу, чтобы это случилось, вот и все! Я не хочу, Нико… Я не готова, я не… я боюсь, понятно? Я по-настоящему боюсь. Это слишком большая ответственность.

Никола посмотрел на меня и, казалось, разглядел что-то в моем лице, что его тронуло. Он улыбнулся и взял меня за плечи.

– Все правильно, – сказал он. – Думаю, подвернись мне даже лучшая девушка на свете в первый год после разрыва, я бы тоже замандражировал.

– Правда?

– Ну, да.

– Ты не мог сказать мне это раньше, вместо того чтобы надо мной смеяться?

– Но я-то никогда не прятался за почтовым ящиком…

– Иди ты…

Он обнял меня, и я, улыбаясь, прижалась к его груди.

– Все утрясется, – сказал Никола. – Вот увидишь, рано или поздно все утрясется.

Я не стала делиться с ним своими мыслями, но про себя подумала, что по прошествии пяти лет он так и не встретил новую любовь, да, казалось, и не ждал ее. Несчастным он не выглядел, но смирился ли? Я никогда его об этом не спрашивала – видно, слишком боялась ответа. Катрин несколько недель назад, слишком много выпив, высказала пожелание увидеть нас, в конце концов, вместе, и мы оба содрогнулись, как будто речь шла о кровосмешении. Мы не были созданы друг для друга и знали это – но были ли мы созданы еще для кого-то? У меня не было ответа на этот печальный вопрос, и мне, в этой очереди театралов, вдруг стало страшно, что у Никола его тоже нет.

Маленькая труппа Катрин, состоявшая из четырех девушек и единственного мужчины, который был и режиссером (я не стала зацикливаться на том факте, что мужское меньшинство руководит по преимуществу женской труппой), поставила короткую пьесу на тему ожидания. Четыре женщины, собравшись вокруг голого дерева, которое было единственной декорацией, ждали мужчину. Все они представляли разные грани женственности: одна была романтичной и мечтала о любви, другая ждала лишь мужского семени, третья готовилась к конфронтации и надеялась свести счеты и, наконец, четвертая, которую играла Катрин, ужасно боялась того, что будет. Сработано было грубо, тексту порой настолько не хватало тонкости, и мы с Никола щипали себя, чтобы не рассмеяться, зато вдохновения хватало, и реплики, само собой, трогали мое сердце.

Итак, женщины ждали – о приходе мужчины было заявлено с самого начала – и беседовали или произносили монологи на тему своих надежд и тревог. Пьеса была плодом коллективного творчества, и я узнавала в некоторых тирадах мысли и чувства, которыми Катрин уже делилась со мной. Текст был наивный, пылкий и экзальтированный, как моя подруга, как большинство пьес экспериментального театра, которые мне доводилось видеть. Пьеса заканчивалась приходом мужчины – зрители его не видели, о нем сообщали крики женщин. «Он пришел!» – кричали они поочередно, с разными интонациями, от муки до боевого клича и экстаза.

Немногочисленная публика вскочила с мест, когда упал занавес (собственно занавеса в этом крошечном зале не было, просто притушили свет), и разразилась бурными аплодисментами. Мы с Никола орали: «У-у-уууу!» – любой рок-концерт позавидовал бы – мы гордились нашей подругой и радовались, что спектакль оказался достаточно хорош, чтобы мы могли от души ее поздравить. (Мы хранили горькие воспоминания о таких провальных пьесах, что приходилось выдавать банальности типа: «Вы, похоже, реально получали кайф», а Катрин, разумеется, все понимала.)

Актрисы и режиссер быстро смешались с публикой, излучая энергию, которая приходит после окончания удачного спектакля.

– Тебе понравилось? – спросила меня Катрин. – Я не хотела тебе рассказывать, пока ты не посмотришь, потому что мы об этих вещах часто говорили… Это было не слишком глупо?

– Совсем не глупо, почему ты спрашиваешь?

– Ну, знаешь… когда говорят о любви, это часто выглядит глупо…

Она почти смутилась, что было для нее редкостью, и вдруг показалась мне такой трогательной.

– Не беспокойся, – сказала я. – Ни на грамм не глупо. Да, про любовь, но точно не глупо…

– Потому что, знаешь… все говорят о любви… и мы тоже, а потом злимся на себя, но…

– Кат… у вас отлично получилось.

Я оглядела зал. Довольно известная журналистка как раз направлялась к выходу. Во время спектакля я несколько раз видела, как она улыбалась.

– Мне кажется, у вас даже будут неплохие отзывы в прессе.

Глаза Катрин, обведенные черным, блестели. «Мы идем праздновать в маленький бар по соседству. Вы с нами?» Мы вежливо отказались – Никола торопился освободить Эмилио от обязанностей няньки, а мне хотелось быть где угодно, только не в маленьком баре с актерами, празднующими успех спектакля, к которому я не имела никакого отношения. И мы с Никола пошли домой пешком по маленьким улочкам города, обсуждая пьесу и надежды на лучшее для нашей подруги.

– Ей бы хорошую критику, – говорил мне Никола. – Она ведь хорошо играет, правда? Или это потому, что она моя кузина, мне так кажется?

– Нет, она хорошо играет. Просто супер.

Катрин действительно была лучшей актрисой в маленькой труппе. «Ей бы хорошую критику», – повторила я про себя, скрестив пальцы. Мы принялись фантазировать: наконец-то она имеет головокружительный успех, становится самой востребованной актрисой в Квебеке, потом получает роль на подмостках Бродвея! А заканчивалось все апофеозом на подиуме театра «Кодак» в Голливуде – церемонией вручения премии «Оскар», где Катрин, со слезами на глазах, говорила, что ничего бы не свершилось без ее дорогих друзей Никола и Женевьевы… В этом мы тоже «плели кружева», но в хорошем смысле.

Мы как раз прикидывали, что будем делать с небольшим состоянием, которое Катрин станет ежегодно посылать нам из Голливуда в знак любви и благодарности, когда вошли в квартиру, где Ной готовился лечь спать. Он пулей подлетел к отцу, кинулся ему на шею, а мне сказал: «А ты прячешься в почтовых ящиках!», отчего Никола чуть не умер со смеху.

– Это кто ему рассказал? – спросила я мужчин, которые смотрели на меня с невинным видом.

– Ты прячешься в почтовых ящиках, потому что боишься, что Максим в тебя влюбился, – со смехом уточнил Ной.

– Я не пряталась в почтовых ящиках, – возразила я, собрав остатки достоинства. Ной, которому на остатки моего достоинства явно было наплевать, пожал плечами и сказал: «По-моему, ты действительно все усложняешь на пустом месте».

Было что-то унизительное в том, чтобы услышать правду о себе от мальчишки восьми с половиной лет от роду. Будь это хотя бы взрослый человек, я могла бы протестовать, спорить, защищаться, призвав на помощь всю логику и все лукавство, на какие была способна, но что я могла против обезоруживающего простодушия ребенка? Ной с высоты своих восьми лет понял то, что многие мужчины (да и женщины тоже) не могут понять всю жизнь.

Я все усложняла на пустом месте или почти пустом, и тот факт, что я далеко не единственная так делаю, меня не утешал. Я легла спать, думая о Максиме, которому посчастливилось ничего не усложнять, и почувствовала себя полной дурой, что вот так сбежала от него, не умея вести себя просто.

«Зачем просто, когда можно сложно?» – часто говорил мой отец, насмехаясь над матерью, Жозианой или двумя своими дочерьми. Я всегда ругалась с ним, напоминая, что очень многие мужчины тоже склонны усложнять, и называла папу женоненавистником. Он смеялся, отмахиваясь от моих возражений: «Может, я и женоненавистник, но я хоть ничего не усложняю», – гордо говорил он тем же тоном, каким заявлял: «Дела «культурные» я оставляю бабам». Того факта, что он путал простоту с глупостью, отец совершенно не осознавал, и это заставляло меня задаться вопросом: не путаю ли я сложность с умом, что было ничуть не лучше.

Я рассеянно играла с Ти-Гусом, который лежал рядом со мной на одеяле, задрав все четыре лапки, и пытался ухватить зубами мои пальцы, когда запищал мой телефон, уведомляя, что пришло сообщение. Это был Флориан, всего несколько строчек. Его фирма получила заказ на реставрацию старого здания в новом «модном» районе. Он слышал, что я ищу квартиру, и желал мне успеха. Еще несколько осторожных слов о весне и в конце: «Надеюсь, что у тебя все хорошо», искреннее и без околичностей.