Отчего мне сразу захотелось вернуться к похотливому хасиду и сказать ему, что в трех кварталах от него есть дама, мечтающая познать все многочисленные прелести spanish fly.

Моя мать, как ни странно, вознамерилась мне помочь, ходила со мной смотреть квартиры и чересчур активно высказывала свое мнение – во всех, по ее словам, было недостаточно света и непременно «паразиты». Я не видела никаких паразитов, даже следов паразитов не наблюдалось, но у матери, похоже, был глаз-алмаз одержимой истребительницы, и она тащила меня отовсюду прочь, как от чумы. Квартиры же, в ее глазах приемлемые, все казались ей слишком дорогими – вообще, любая цена, превышающая 550 долларов в месяц (столько она платила за квартиру, где жила, надо сказать, уже пятнадцать лет), была для нее грабежом. Сколько я ни объясняла ей, что цены растут, все без толку.

Она позвонила отцу, чтобы он урезонил меня, – тот предложил решить проблему, купив для меня кондоминиум в Старом Монреале, о чем не могло быть и речи (этот отказ дорого мне стоил – меня сочли сумасшедшей все знакомые, включая Одреанну, которая кричала отцу, что пусть лучше купит квартиру для нее, когда ей исполнится восемнадцать).

Максим тоже посмотрел со мной несколько квартир и оказался судьей не менее беспощадным, чем моя мать, что со стороны человека, жившего на блошином рынке с красивым видом, меня очень насмешило. Я виделась с ним дважды за эти недели поисков – он звонил мне, я колебалась, мямлила: «Да, но не знаю, будет ли время, может быть, да, но мне бы не хотелось…», и он наконец сказал: «Слушай: я хочу тебя видеть. Ничего сложного. Но ты не должна считать себя обязанной видеться со мной».

Я пыталась объяснить ему, что для меня все «намного сложнее», но в конце концов уступала, потому что какая-то часть меня хотела видеть этого человека, такого спокойного, твердо стоящего обеими ногами на земле, с которой я давно уже не соприкасалась. Оба раза я убеждала себя, что буду льдом и чисто платонически проведу с ним день, осматривая квартиры, но оба дня перешли в приятные вечера, а потом в жаркие ночи. Было ли дело в нем или в моей неутолимой жажде? Одно только прикосновение его кожи к моей электризовало меня…

Но я все еще мечтала об объятиях Флориана, просыпаясь по ночам на раскладном диване, который, казалось, я никогда не покину. «Когда же это кончится?» – спросила я Жюли Вейе, которая, разумеется, ответила мне, что на такие вопросы ответов нет. Она, однако, гордилась мной, гордилась этим новым волевым человечком, которым я пыталась быть и которым, верилось мне временами, уже стала. Я рассказала ей и о Максиме, о том, что мне нравится видеться с ним и еще больше нравится с ним «спать» – глагол «любить», как это делал он, я употреблять отказывалась, – о страхе и неловкости, которые вызывали у меня эти новые «отношения», ведь речь шла именно о человеческих отношениях, не правда ли? Жюли улыбнулась моим тревогам и ответила: «Если он ничего не требует от тебя взамен, почему бы тебе просто не брать то, что нравится?», и я вышла из ее кабинета, в очередной раз ошеломленная очевидностью: можно доставлять друг другу удовольствие, не ожидая, что за это придется платить.

Я также исключительно гордилась тем, что смогла спокойно и, казалось мне, умно ответить на несколько осторожных мейлов, которые прислал мне Флориан. Он, видно, понял во время нашей встречи, столь бесславно закончившейся для меня, что электронная почта является более безопасным способом общения, и писал мне короткие послания, в которых, надо полагать, по десять раз взвешивал каждое слово. Мои ответы, требовавшие бесконечных сеансов мозгового штурма с Никола и Катрин, были столь же продуманны и укрепляли меня в мысли, что возобновление диалога в принципе возможно.

Я спрашивала себя всякий раз, собираясь нажать на «отправить», не жду ли бессознательно, затягивая с поиском квартиры, что Флориан позовет меня снова к себе, но мне удавалось отодвинуть эту мысль далеко, очень далеко, в чулан подсознания, загроможденный моими многочисленными неприятиями.

А потом однажды утром, отправившись в одиночестве смотреть, кажется, сто пятидесятую по счету квартиру, я нашла редкую жемчужину. Меня приняла молодая пара, до того идеальная, что я тотчас впала в депрессию: они были красивы, очаровательны, имели чудесного ребенка и жили на втором и третьем этажах изумительного трехквартирного дома, полностью отремонтированного их собственными руками и наверняка очень экологичного. Короче говоря, они были – по крайней мере с виду – воплощением моих грез об идеальном браке. Я бы, наверно, прокляла их и ретировалась, не будь они также владельцами четвертого этажа дома, светлой пятикомнатной квартиры без «паразитов», удачно расположенной и с выходящим в переулок широким балконом, на котором Ти-Гусу и Ти-Муссу хорошо будет играть (за этот критерий я держалась крепко, чем приводила в отчаяние Никола).

Я вернулась пешком к Катрин и Никола, обрадовав идеальную пару тем, что готова снять квартиру. Была чудесная погода, и отдельные смельчаки уже пили пиво и сангрию на террасах, выросших повсюду, казалось, за одну ночь. Задрав голову, я дышала полной грудью и наслаждалась хрупким и мимолетным ощущением, что все хорошо и дальше будет только лучше.

Дойдя до угла улицы, где жили Катрин и Никола, я увидела на ступеньках подъезда Максима. Он сидел с книгой в руках и как будто кого-то ждал. И потому, что он был красив на солнце, потому, что так потеплело, и все было, наконец, прекрасно, я спряталась за почтовым ящиком.

Глава 11

– Ты просто балда, – повторил Никола, кажется, в тысячный раз, с тех пор как мы вышли из квартиры. Мы стояли в очереди, чтобы войти в маленький зал, где Катрин и ее труппа показывали сегодня свою экспериментальную пьесу, в окружении людей, которые в большинстве своем были, как и мы, друзьями и родными актеров.

Ноя оставили с Эмилио – это было разумно, учитывая, что в последней пьесе Катрин, на которую его взяли, чудовище-минотавр бодро предавалось содомскому греху с женщиной и двумя юношами. Ной, к счастью, уснул до этой сцены, но Никола в дальнейшем предпочел держать его подальше от экспериментов Катрин, которая назвала его мракобесом и тупицей, – впрочем, Никола в данных обстоятельствах и не возражал.

– Правда, – сказал Никола, качая головой и смеясь. Он собирался в тысячу первый раз повторить мне, что я балда, но я оборвала его резким «ХВАТИТ!», от которого вздрогнули две молоденькие студентки перед нами. – Мало того что Макс приходил ко мне, – продолжал Никола, – но даже если бы он пришел к тебе… кто же прячется за почтовым ящиком, Жен? А? Кто прячется за почтовым ящиком? – Одна из двух студенток, видимо, развеселившись от этой картинки, повернулась к нам. Я глупо улыбнулась ей, словно говоря: «Ну да, это я такая сумасшедшая», и она опустила глаза, немного смутившись, но все еще посмеиваясь.

– Я же не знала, что он приходил к тебе, – процедила я сквозь зубы.

Этот разговор начался еще в квартире и уже сильно меня раздражал. Никола же было очень смешно.

– Ты бы узнала, если бы подошла и спросила его. Но ты предпочла спрятаться за…

– ХВАТИТ!

Между тем за почтовым ящиком я простояла недолго. Я развернулась и пошла обратно, пригнувшись, как жуликоватый персонаж в старой французской комедии. Я шла на цыпочках и даже успела подумать, что, будь рядом камера, я повернулась бы к ней, чтобы прошипеть «тс-с-сс» и подмигнуть детям. Направилась я к ближайшему кафе, где села и принялась «плести кружева», по удачному выражению Никола, издавна называвшего меня «кружевницей». «Плести кружева» означало разбирать ситуацию за пределами разумного и анализировать ее до полного абсурда. Я и вправду была кружевницей. Когда я принималась за дело, мало кто мог со мной сравниться в упорстве и умении делать самые немыслимые выводы из самой заурядной ситуации. Ничего оригинального в этом не было. Я подозревала, что почти все женщины и изрядный процент мужчин более или менее регулярно «плетут кружева» в вопросах любви, работы или просто морали. Разве что буддистским монахам да одной-двум культиваторшам лаванды, думаю, удавалось не увлечься этим вредным занятиям. Но я могла только позавидовать их прекрасной мудрости.

Сидя в маленьком кафе, я «плела кружева» с почти болезненным усердием. Я не знала меры. Подстегиваемая моим раненым эго, которое после ухода Флориана только и ждало целительного бальзама, я говорила себе: готово дело, Максим думает, что мы пара. Он считает наши «отношения» свершившимся фактом, он убежден, что ему больше не надо звонить мне, – можно просто нарисоваться, он ожидает, что я буду рада его видеть, уверен, что мне ничего другого не хочется в этот прекрасный весенний день, кроме как проводить время в его обществе, он хочет быть моим любимым, он влюблен в меня, он решил, что мы поженимся, – о боже, он пришел, чтобы сделать мне предложение и хочет от меня детей!

Ничтожно малая часть меня, еще пребывавшая в здравом уме, прекрасно понимала, что все это бред сумасшедшего. Я знала, что преувеличиваю, что мои выводы грешат самонадеянностью (чтобы не сказать больше), но меня несло, «кружева» плелись сами собой, и я не могла остановиться…

Эти нездоровые мысли я пережевывала битый час, после чего вернулась за свой почтовый ящик посмотреть: свободен ли путь. Я успела выстроить различные планы, чтобы отговорить Максима создавать со мной семью: я буду ледяной и безжалостной, я скажу ему, что бесполезно ждать от меня чего бы то ни было, что мое скорбящее сердце закрылось наглухо несколько недель тому назад и не откроется ради его прекрасных глаз.

Но Максима у подъезда больше не было, и я отложила свой жестокий сеанс разбивания иллюзий на потом. Я осторожно поднялась в квартиру, которая была пуста, и продолжила «плетение кружев» (еще слишком рано, зачем он это делает, я не готова, он что-то не так понял или просто слишком влюбчив?). Только несколько часов спустя Никола, смеясь и разводя руками, сообщил мне, что Максим приходил к нему, потому что у Никола были билеты на спектакль для него. Он сам назначил ему встречу дома, но опоздал; погода была прекрасная, под рукой оказалась хорошая книга, и Максим решил подождать на улице.