Я даже пришла через несколько часов в состояние эйфории под действием алкоголя, романтических комедий и долгих разговоров с котами и/или своим отражением в большом зеркале в прихожей, сводившимся, собственно, к одному: «Пошел на хрен, Флориан, я сама все решаю!» Стемнело, белые рождественские огоньки, которые Катрин повесила на окна еще в незапамятные времена праздников, освещали квартиру мягким успокаивающим светом, и мне казалось, будто я в коконе.

«Пошел на хрен, Флориан со своей долбаной Билли Джин», – повторила я невозмутимым котам, доедая завалявшийся в холодильнике чили-кон-карне[53]. И, чтобы проиллюстрировать свои слова совсем уж ясно, я взяла телефон и позвонила Максиму Блэкберну.

Глава 10

Чаша была огромная. И полная. Но мне очень хотелось пить. Стоя в какой-то сказочной реке, над которой склонялись ветви ивы, я жадно пила прямо из большой чаши. Я призывала утоление жажды прохладой чистой воды – ничего, казалось мне, не было сладостнее, чем пить ее. Но я пила, пила галлонами, и все без толку – жажда продолжала жестоко мучить меня.

Проснувшись наконец, я обнаружила, что пить хочется еще сильнее, чем во сне, но реки под ногами не было – и никакой чаши с прохладной водой поблизости не наблюдалось. Вдобавок чудовищно болела голова, а сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Я провела рукой по лицу, пытаясь собрать воедино вчерашние воспоминания. Чили-кон-карне, водка, монологи перед зеркалом в прихожей и… я с трудом повернулась на смятых простынях: Максим.

Он спал рядом со мной, не издавая ни звука, и его безмятежное выражение и свежий цвет лица говорили о том, что он-то вчерашнее помнит. Я прикрыла глаза согнутой рукой в смутной и тщетной надежде, что, если я не буду видеть мир, он, быть может, забудет обо мне в ответ. Но коты, чье шестое чувство всегда срабатывало точно в момент моего пробуждения, уже влезли на одеяло, требуя пищи. Я хотела было подышать на них, в надежде отпугнуть (или мгновенно усыпить алкогольными парами), но Ти-Мусс уже стоял на груди Максима и старательно мял ее лапками.

– Нет… нет… Иди сюда, – прошептала я коту, как будто это могло возыметь хоть какое-то действие. Ти-Гус тем временем уже навис над моей головой и, сообщая о своем присутствии яростным мурлыканьем, тянулся лапкой к моему лицу.

– Эгей, малыш! – сказал Максим, проснувшись, и принялся щедро гладить Ти-Мусса, который тоже решил показать, на что способен по части мурлыканья. – Красавец, котик! Красавец! – Ти-Мусс не мог опомниться: за шесть лет похвальных усилий он так и не добился от Флориана ничего, кроме проявлений равнодушия, граничащего порой с раздражением.

– Привет… – робко сказала я (голосом, который был октавы на три ниже моего). Максим повернулся ко мне и широко улыбнулся. Один мой глаз был закрыт лапкой Ти-Гуса, но и в другом он мог прочесть весь мой конфуз.

– Ну, как оно утром? – спросил он, посмеиваясь.

– Надо ли отвечать?

Он покачал головой сокрушенно и весело, и я закрыла свободный глаз рукой.

– Ох, какой стыд… какой стыд…

– Да нет…

– Да, стыд… такой стыд, что дальше некуда!

Я помнила мой звонок, потом приход Максима – я открыла дверь и буквально набросилась на него со всей элегантностью и сдержанностью, на какие была способна после четырех? пяти? восьмидесяти коктейлей? Остаток вечера всплывал у меня в памяти урывками: неловко срываемая одежда, улыбка Максима, мои губы на его шее, наши сплетенные тела на…

– Ой, мамочки! – ахнула я. – Кэт и Нико вернулись?

– Не думаю…

– Надо срочно прибраться.

Мы трахались практически на всех поверхностях в квартире – отрывочные картинки в моем мозгу были бы (при других обстоятельствах) в высшей степени эротичными, но в моем нынешнем состоянии каждая била наотмашь. Стол в столовой – трах! Диван – трах! Рабочий стул Нико – трах! Стена перед большим зеркалом – трах!

– Ох, какой стыд… такой стыд, что ДАЛЬШЕ НЕКУДА! – повторила я и поднялась слишком быстро. – А-а-а… – простонала я и снова села.

– Да перестань, – сказал Максим, все еще смеясь.

– Ты что? Я звоню тебе в… не помню, в котором часу, зову в гости, я вдрызг пьяна, и…

– Эй! Разве похоже, что я жалуюсь?

– Нет, но… – Я легла на спину, отчего снова страшно заболела голова. – Ты, наверно, считаешь, что я последняя…

Я не закончила фразу, не в силах найти слово, которое отразило бы мою спутанную мысль.

– Брось… – сказал Максим, садясь в постели и прижимая к себе кота, который заходился счастливым мурлыканьем. – Ты можешь злиться на себя, но… – Он посмотрел на меня с насмешливой улыбкой. – Тебе, я вижу, и так не в дугу, короче… если хочешь вдобавок есть себя поедом, давай. Только не взваливай это на меня.

Он говорил не сердито и не сурово, скорее – решительно и убежденно. Он не видел ничего плохого или смешного в случившемся, кроме разве что моей собственной реакции. Я почувствовала себя глупо, но стало немного легче. Я снова попыталась встать, крепко держась за лоб, как будто это могло помочь. Максим смотрел на меня, откровенно потешаясь.

– Я помогу тебе, – сказал он.

– Нет! Нет-нет…

– Это прямо обалдеть, как же ты любишь страдать! Не хочу напоминать тебе о плохом, короче, я видел тебя вчера и представляю, как раскалывается у тебя голова сейчас.

Я застонала при одном упоминании о том, что он видел меня вчера.

– О-о-ооох… как ты мог… – Я сделала неясный жест, пытаясь, чтобы он вышел недвусмысленным. – С женщиной в таком состоянии?

– Позволь мне открыть тебе большой секрет о мужчинах и их отношении к женщинам в состоянии опьянения…

Я снова жалобно застонала, натягивая свитер и легинсы, валявшиеся на полу.

– По идее, – добавил Максим, – стыдно должно быть мне. Это же я воспользовался моментом твоей слабости.

– А ведь правда!

– Ну вот. Короче, дашь ты мне тебе помочь?

Я обернулась и посмотрела на него. В его больших глазах действительно не было и тени осуждения. Ну конечно, сказала я себе. Самый непринужденный и продвинутый парень в городе. Но от этой непринужденности, действовавшей мне на нервы неделю назад, сейчас почему-то было хорошо. Я кивнула и медленно поднялась.

Нанесенный квартире урон оказался меньше, чем я боялась. Я быстро обошла гостиную и подобрала два валявшихся презерватива, возблагодарив небо, младенца Иисуса и святого покровителя пьяных женщин, что Ной не вернулся раньше и не нашел их до меня. Максим в джинсах и футболке (вчера я не обратила никакого внимания на его одежду, но сегодня была почти разочарована, не увидев коричневых вельветовых штанов) ходил между гостиной и кухней, ставя на место мебель. Меньше чем через четверть часа все следы наших игрищ были уничтожены, а в квартире приятно пахло кофе.

– Ты сварил кофе? – поразилась я.

– Подумал, что тебе это не повредит…

– Спасибо… Я… Ты…

Мне хотелось побыть одной, чтобы переварить чувство вины, стыд и похмелье, но какая-то часть меня не хотела, чтобы он уходил. Я знала: оставшись одна, я снова начну анализировать (более трезво на сей раз) каждую секунду моего обеда с Флорианом – а это, с моими обнаженными нервами, большого удовольствия не сулило. Странно, подумала я, глядя, как Максим снимает с плиты кофейник из нержавейки. Пока он здесь, можно подумать, что мне не так уж плохо.

– Выпьешь кофе? – спросила я.

– Ты уверена? Если выставишь меня за дверь, я не обижусь.

– Нет… нет, я уверена.

Еще не было десяти, Катрин, Никола и Ной вернутся не раньше полудня. Мы расположились на залитом солнцем диване, и я рассказала Максиму о моей несчастной любви.

– Дерьмово, – сказал Максим, когда я закончила.

– Ага. Дерьмово.

Я рассказала все до мелочей, так здраво и так точно, что сама удивилась. А он слушал меня очень внимательно, реагировал именно когда надо и как надо и главное – ни разу ни в какой момент в нем не мелькнуло жалости ко мне. Конечно, ему было за меня горько, но он явно не считал, что я достойна жалости, и за это я была ему очень благодарна.

– Короче, ты понимаешь, – сказала я, – мне еще и за это стыдно. Это был ночной звонок пьянчужки, страдающей от несчастной любви. Хуже не придумаешь.

Максим улыбнулся:

– Это верно. Не скажу, чтобы я был доволен.

Я тоже улыбнулась ему:

– А ты… тебе когда-нибудь бывает тревожно? Не по себе? Хоть иногда?

Он рассмеялся, показав красивые белые зубы:

– Ну да. Часто.

– Что-то не верится.

– Тем лучше.

– Потому что это не вписывается в образ.

– Какой образ?

– У тебя вид, будто тебе всегда так… хорошо. Хорошо с самим собой.

– Господи, – удивился Максим, – с какими же людьми ты имела дело?

– Что ты хочешь сказать?

– Я не понимаю, – ответил он, вставая и направляясь в кухню, – с какими людьми ты имела дело, если удивляешься, что кому-то просто комфортно жить…

Я помолчала, не поднимаясь с дивана. Это был хороший вопрос, вопрос, на который в моем состоянии и хвостик ответа было не поймать, поэтому я предпочла сосредоточиться на пляшущих в солнечном луче пылинках.

– Как ты думаешь, можно позаимствовать у Ноя хлопья? – крикнул Максим из кухни.

– Это не Ноя, это Нико… Ну да, бери… – рассеянно ответила я.

Вопрос Максима не давал мне покоя, мягко перекатываясь в моей голове. Вчерашние слова Флориана переплелись с многочисленными ответвлениями, образовав замысловатое созвездие, которое я лениво разглядывала издалека, как смотрят на звезды летним вечером. Мне придется к нему приблизиться, я это знала, или хотя бы рассмотреть его более вдумчиво через какой-то внутренний телескоп, но я трусливо оттягивала этот момент. Все равно мне не хватало энергии, чтобы предаваться самоанализу в какой бы то ни было форме. Лучше было, забавы ради, искать космические метафоры для моего состояния духа.

– Держи, – сказал Максим, протягивая мне мисочку, в которой плавали хлопья в подернутом желтизной молоке. – Не яичница Гаспара, но должно помочь.