Мне все-таки удавалось поработать – долгими часами на диване в гостиной с ноутбуком на коленях и котами под боком, пока Никола слушал альбомы и делал записи за своим столом. Время от времени из комнаты выходила Катрин и тестировала на нас или на Ное, если он был не в школе, какие-то реплики. Роль шестнадцатилетней девочки она так и не получила, что хоть и было, несомненно, к лучшему, глубоко ее обидело и заставило еще активнее, если такое возможно, искать роль. Она выходила из дома только рано утром, а возвращаясь после полудня, кралась по коридору, в ужасе от мысли, что может столкнуться с Эмилио, который, однако, оставался квинтэссенцией крутизны и неутомимым пропагандистом, когда его встречали мы с Никола.

История моей «звездочки» из реалити-шоу была почти закончена. Я дошла до последней главы, в которой она поведала миру, как ей удалось «начать новую жизнь», став лицом сети по накладке акриловых ногтей. Такого не сочинишь, думала я, вспоминая наш разговор с Максимом. Максим, кстати, дня через три или четыре после нашей ночи прислал мне сообщение: «Драма у Гаспара сегодня утром: клиентка потребовала горячего молока. Я по тебе скучаю. Дай знать, если захочешь осчастливить старого цыгана. М.». Это послание, само собой, настолько же порадовало меня (я не сошла с ума, интерес был), насколько и разозлило (чего он хочет, зачем настаивает?).

– Не отвечай ему, – посоветовал Никола, когда я спросила мнение моих друзей за бутылкой вина. – Если у тебя нет никакого интереса к этому парню, не морочь ему голову. Просто не отвечай.

– Да уж, – вздохнула Катрин, – бедный парень.

– Будет знать! Он пытается получить свое еще разок, это нормально. Он же не говорит, что хочет построить жизнь с…

– Но…

Я не закончила фразу. Катрин и Никола ждали, а Ной, воспользовавшись случаем, ввернул, что, как говорит его учительница, очень жаль, что сегодня мы общаемся по большей части посредством текстовых сообщений и социальных сетей.

– Спасибо, мой волчонок, но…

– Что – но?

Я, собственно, спрашивала себя, не позвонить ли действительно Максиму – просто ради повторения приятной ночи. В конце концов не исключено, что именно этого он и хотел. И… и я тоже хотела, по-настоящему хотела… ощутить тяжесть его тела. Из лучших соображений? В этом я сильно сомневалась.

– Я точно знаю, о чем ты думаешь, Женевьева Крейган.

Никола смотрел на меня, скрестив на груди руки, с широкой улыбкой на лице.

– Нет, ты не знаешь!

– Женевьева! – прикрикнула Катрин делано возмущенным тоном.

– Я тоже знаю, о чем ты думаешь! – сказал Ной.

– Ну, и о чем я думаю?

– Ты думаешь, что хочешь еще вина!

Я посмотрела на мой пустой стакан.

– Ты недалек от истины, Ной.

Мы с Катрин и Никола расхохотались.

Жизнь шла своим чередом. Она текла рядом со мной, и, хоть мне было еще слишком тяжело, чтобы отдаться течению, я чувствовала его силу и неодолимую тягу этих вод. Все наладится, сказала я себе, и очень удивилась, что вправду в это верю.

Когда Никола наливал мне вина, в дверь трижды тихонько постучали. Катрин вскочила:

– Если это Эмилио, меня нет дома! – но Ной уже открывал дверь.

Это была моя сестра.

– Мой любимый меня бросил! – сообщила она с порога и, даже не сняв розовые сапожки, кинулась мне на шею.

Глава 7

Я оторопела секунд на тридцать, которые, видно, показались Одреанне слишком долгими, потому что она, оторвавшись от меня, крикнула:

– Ну, скажи же что-нибудь?

«С удовольствием, – хотелось мне ответить, – но что?» «Ничего, ничего»? «Все будет хорошо»? «Надо было чаще делать красивое и неземное лицо»? А лучше всего: «И ты сюда пришла плакать?» Я была не очень близка с сестренкой почти на двадцать лет младше меня, и ее выбор прийти со своим горем за много километров от дома в объятия почти, в сущности, постороннего человека, меня озадачил.

Еще я успела подумать, что она присвоила мою монополию на несчастную любовь, отчего тут же прониклась отвращением к себе. Меня огорчил не столько собственный эгоцентризм, сколько тот факт, что, оказывается, какая-то темная часть меня дорожила этой несчастной любовью, как будто она представляла собой хоть что-то мало-мальски завидное. Если я буду продолжать в том же духе, подумалось мне, то стану одной из тех женщин, что сотворяют из несчастной любви себе кумира. Жалкая и постыдная участь.

Одреанна смотрела на меня своими огромными синими глазами и, несмотря ни на что, еще и ухитрялась выглядеть обиженной.

– Ну ладно, ладно, – сказала я, снова обнимая ее, чем наверняка заслужила медаль за самый неконструктивный комментарий в истории. Через плечо Одреанны мне было видно, как Никола закатил глаза. Я бросила на него отчаянный взгляд, он в ответ развел руками, словно говоря: «Сама разбирайся со своими проблемами».

– Хочешь выпить, Одреанна? – предложила Катрин.

– Кэт! – одернула я ее, а Никола на диване закатил глаза еще выше.

– Извини, – спохватилась Катрин. – Машинально. Мороженого? Шоколаду? Мороженого с шоколадом?

Она, пожалуй, возбудилась. Мою подругу всегда тянуло на чужую беду, как ночную бабочку на свет. Что-то происходило, она могла помочь, быть полезной! Во мне вдруг шевельнулось предчувствие обувной коробки, набитой плохо отпечатанными буклетами о цигуне и втором рождении…

– Садись же, – пригласила я Одреанну, и та мешком плюхнулась рядом с Никола.

– Ты не поверишь? – сказала она, пытаясь дотянуться до моего стакана, так и стоявшего на столе, который я поспешно прибрала. Как я могла поверить или не поверить?! Неужели Одреанна была до такой степени озабочена своей скромной персоной, что думала, будто все только и думают о ее романе?! Я попыталась вспомнить собственное отрочество и тогдашнее ощущение себя центром Вселенной – с этим, пожалуй, следовало считаться.

– Одре, я… как ты сюда добралась?

За неимением четкого мнения о ее проблеме, я переключилась на практические вопросы.

– На поезде, потом на метро? – ответила моя сестра тоном, ясно дававшим понять, что никогда, никогда за всю историю человечества никто не задавал столь дурацкого вопроса.

– А… папа и Жозиана знают, что ты здесь?

– Мне четырнадцать лет?

Все тот же тон. Какой человек пришел бы просить помощи и поддержки, подчеркивая жирными штрихами дебильность (относительную, казалось мне) своей собеседницы? Одреанна.

– Что произошло, деточка? – спросила Катрин, садясь рядом с ней. Она вдруг стала само сочувствие. Я и Никола с улыбкой переглянулись.

– Ее парень бросил! – пропел Ной, направляясь в свою комнату.

– Эй! – взвилась Одреанна. – Он совсем того?

Я кусала губы, чтобы не расхохотаться.

– Не слушай его, – продолжала Катрин. В комнате разыгрывалась человеческая мини-драма, этого она упустить не могла. – Расскажи нам.

Я почти с облегчением услышала, как Одреанна в том же тоне «нет-ну-ты-типа-тупая?» ответила:

– Ну вот, мой любимый меня бросил, и я не знала, куда податься, вот и приехала сюда?

– А можно спросить, почему ты приехала сюда? – вмешался Никола. – Именно сюда?

– Да! – подхватила Катрин. – Вы ведь даже не очень ладите!

Ее отсутствие фильтров поистине поражало.

Одреанна посмотрела на Катрин, явно готовая облить ее царственным презрением, но тут ее нижняя губа задрожала, и в одну секунду она вдруг стала совсем маленькой девочкой.

– Да ну! – всхлипнула она. Она по-прежнему была обижена, но трогательный фасад, старательно выстроенный при помощи туши «Мейбеллин», черного лака для ногтей и манер, полностью осыпался, и ее обида сразу перестала быть смешной. Я легонько шлепнула Никола, чтобы он подвинулся, села и обняла ее за плечи.

– Ну ладно, ладно, – повторила я во второй раз. Одреанна привалилась ко мне. Теперь она плакала горючими слезами:

– Я не знала, куда податься! Я не хотела говорить маме и…

– И что?

Я вспомнила подружек, которых видела в подвале несколько дней назад. Разве они, с их едва распустившейся женственностью, не были идеальными наперсницами? Эти девочки напомнили мне стайку бабочек, порхающих вокруг любви, как они ее себе представляли, завороженные этой странной штукой, столь же пугающей, сколь и желанной. (Тут я, разумеется, во многом проецировала на себя: это меня и страшила, и манила любовь в пору моего отрочества. Одреанна и ее подруги просто казались мне более понятными, когда я так легко приписывала им преходящие эмоции, которые обуревали меня двадцать лет назад.)

– Я не могу рассказать об этом подругам? – сказала Одреанна, лихорадочно теребя шнурки своего рюкзачка-кенгуру. – Я… я не хочу, чтобы они знали, что я лузер и даже не могу удержать своего парня!

Она окончила фразу рыданием, уткнувшись лицом в мое плечо. Мне было так обидно, так горько за нее, что я сама чуть не заплакала. До чего же мы дошли, в самом-то деле? Мы думаем, что неудача в любви делает нас париями? Я в этом смысле оказалась еще более жалкой, чем моя сестра: уж в тридцать два-то года могла бы и наплевать на взгляды окружающих! Особенно в таких обстоятельствах! У меня никого не осталось, кроме нее да пары друзей, которые скорее умерли бы, чем дали мне почувствовать, что я «лузер».

Я хотела что-то сказать, но тут подошел Ной. Он держал под мышки Ти-Мусса. Кот болтал задними лапами в пустоте, поджав хвост, с обреченным видом добрых животных, когда их тискают дети.

– Держи, – сказал Ной и положил Ти-Мусса Одреанне на колени. – Когда Жен грустно, она всегда берет кота.

Одреанна уставилась на него – казалось, она искала в своем непреложном своде надлежащих ответов наиболее подходящий к случаю. Игнорировать мальчика? Послать его подальше вместе с другими ему подобными БУ? Однако она прижала кота к груди и, вымученно улыбнувшись Ною, пробормотала недоверчивое: «Спасибо?»

– Поди-ка сюда, – шепнула Катрин Ною, обнимая его. – Какой ты у меня добрый! А? Какой ты у меня внимательный!