– И поют лучше тебя?

– Нет, дурища! Но они поют хит Адели… знаешь, тот хит, который я ненавижу, где она кричит…

Я не успела еще закончить фразу, как Катрин завыла: «We could’ve had it aaaaaaall». Она-то пела фальшиво.

– Уходи оттуда, – сказала Катрин.

– Что?

– Это ХУДШАЯ песня для несчастной любви. Вообще-то через пару месяцев ты будешь слушать ее, когда напьешься, и решишь, что она про тебя. Но пока для Адели еще слишком рано.

– Можно узнать, откуда у тебя эта теория?

– Подруга. Это же Адель! Такие песни слишком бьют по мозгам. Тебе не понять.

Я вымученно улыбнулась. Катрин сумела разрулить кризис, насмешив меня.

«Спасибо», – сказала я ей и, отключившись, бегом поднялась по лестнице, чтобы не слышать конца песни. Девочки даже не посмотрели мне вслед. Видно, они решили, что на такую козу или БУ не стоит обращать внимания.

Когда около половины девятого я пришла попрощаться, они все были в пижамках и поглощали конфеты, млея перед вампирами и оборотнями «Сумерек». Моя сестра и Беатриса все же поднялись, чтобы расцеловать меня.

– Все будет хорошо, – сказала я Беатрисе.

– Ты думаешь? – простодушно спросила она. Она тоже задавалась вопросом: придет ли в себя когда-нибудь от своего романчика?

– Я уверена, – сказала я, постаравшись вложить в свой голос всю убежденность, на какую только была способна.

Она мило улыбнулась мне:

– Я тоже уверена, что у тебя все будет хорошо.

В этом как раз я далеко не была уверена, но все же погладила ее по голове. Когда я уходила, никто даже не обернулся: Роберт Паттинсон на большом плазменном экране как раз снял свитер.


В машине, когда мы ехали на вокзал, отец успокаивающе положил руку мне на бедро:

– Забавные зверушки, да?

– Кто? Одреанна и ее подруги?

– Пфф… все девчонки в этом возрасте, я полагаю.

– Не знаю, – промямлила я, – да…

Мы помолчали, только шины его автомобиля шуршали по пустынной пригородной дороге. «Я такая же была?» Я попыталась вспомнить свои отроческие годы. Полный дискомфорт, длившийся около восьми лет, перемежавшийся пару-тройку раз ослеплениями, славная чистота которых оставила по себе неизгладимую память.

«Ты была спокойнее, – сказал отец. – Все время читала». Фантастика, подумалось мне. Я уже тогда была БУ. «Но это не значит, что мне было легче тебя понять». Он удовлетворенно улыбнулся. А ведь ему нравится, сказала я себе, быть окруженным странными созданиями, которых ему трудно понять.

«Одреанна… Одреанна все говорит. Что на уме, то и на языке». Это ты хочешь так думать, мелькнуло у меня в голове. Мое отрочество было еще достаточно близко, чтобы я помнила: в этом возрасте открывают лишь маленький хвостик того урагана, который бушует внутри, сметая все на своем пути.

– Ты ничего не говорила, – продолжал Билл. – Сплошные тайны. Это у тебя от матери.

– Да, наверно, папа.

Мой отец и Катрин должны были бы каждый год спорить за золотую медаль на олимпиаде отсутствия фильтров.

– Но внутри себя ты ого-го как кипела! Я-то видел. Смотрю на тебя иной раз – сидишь в гостиной, глядишь в окно и не двигаешься, а я думаю – черт возьми! Да по ней только щелкни – можно всю планету взорвать.

– Ну, это ты хватил.

Мне не нравилось думать, что и я тоже слишком бурно кипела. Я подозревала, что так оно и было и, скорее всего, так и есть до сих пор (но разве не все мы такие? И не в этом ли величие и убожество натуры человеческой?), но мне хотелось верить, что я – не худший вариант. Я всегда по-детски гордилась тем фактом, что была самой уравновешенной из моих подруг.

– Я тебе говорю, – не сдавался Билл. – Но не видно было почти ничего! Все внутри. Там… – Он, улыбаясь, поводил перед собой указательным пальцем. – Там… я смотрел на тебя и думал: эге, эта девчонка много парней сведет с ума!

– «Сведет с ума» – в хорошем или плохом смысле слова?

– «Сведет с ума» в смысле – «сведет с ума».

Ну конечно. Бесполезно спрашивать моего отца о разнице между буквальным и переносным смыслом. Свела ли я Флориана с ума тем, что ничего не выпускала наружу? Я хотела было задать этот вопрос отцу, но не стала – слишком боялась ответа.

– Пока, чернушка моя, – сказал отец, прощаясь со мной на почти пустом перроне вокзала. – И не унывай, ладно? Найдешь другого, получше. Настоящего парня, который не боится трудностей.

Я улыбнулась ему, хотелось надеяться, оптимистичной улыбкой. Сама я была далеко не уверена, что он сообщил мне хорошую новость. «Трудность» – не означало ли это в устах мужчины попросту «сумасшедшую девку»? Я вспомнила девочек, которые ели конфеты в подвале и строили перед зеркалом «красивые и неземные» личики, чтобы понравиться будущим поклонникам. Достанет ли им веры в себя, чтобы оставаться «трудностями», невзирая на давление общества? И в их ли интересах ими оставаться?

Я поцеловала отца и сказала, чтобы он хорошенько заботился об Одреанне.

– Будь моя воля, – ответил он уже из окна машины, – не было бы на свете никого счастливее моих двух дочек.


– Выпить! – заорала я с порога.

– Т-С-СССССССССССС! – зашипела на меня Катрин, достигнув уровня децибелов, наверняка превышавшего мой крик. – Ной спит.

– Ох! Упс…

Я еще не привыкла к расписанию, которое предполагало проживание под одной крышей с маленьким мальчиком.

– Выпить, – повторила я шепотом.

– Я не могу, – ответила Катрин. – Я сижу с малышом, и потом – надо учить тексты. У меня завтра прослушивание.

– А можно узнать, на какую роль?

– Роль подростка в молодежном сериале, – сказала Катрин с такой забавной мимикой, что я прыснула.

– Слушай, тебе тридцать четыре года!

– Ну да, а среднему подростку на квебекском телевидении двадцать восемь, так что…

Я все-таки принесла нам из кухни два стакана вина.

– Это несложно, – сказала я Катрин, вспомнив сестренку и ее подруг. – Просто выглядеть перманентно обиженной… и убежденной, что только ты знаешь истину.

– Твоя сестра не изменилась, насколько я поняла?

– Если бы… она еще и объяснила мне, что мой любимый ушел, возможно, из-за того, что я настолько считала его своим, что перестала краситься, когда была с ним вдвоем? Послушать ее, так нельзя, чтобы любимый видел меня ненакрашенной? И все это с вопросительными знаками в конце предложений?

– А у нее есть парень?

– Похоже на то.

Как я ни старалась, в моих словах прозвучало слишком много горечи. Моя четырнадцатилетняя сестренка, квинтэссенция поверхностности, на мой взгляд, и та имеет парня, а я своего потеряла – это угнетало меня ужасно. Она дала мне и другие советы, которые явно произвели впечатление на Беатрису, а меня просто разозлили. Больше всех мне понравился следующий: «Делай красивое и неземное лицо перед зеркалом, а когда он на тебя посмотрит, притворись, что не замечаешь и не сразу меняй лицо».

– Тебя хватило сдержаться, или ты сочла своим долгом объяснить ей, что она смешна? – спросила Катрин.

Я надула губы:

– Ах, брось, Кэт! Это ее день рождения!

– Да, но какой смысл, если все современные девочки думают так же?

Катрин посмотрела на меня, явное понимая: это не феминистка во мне не соглашалась с Одреанной, а, скорее, не изжитая до конца девчонка.

– Как ты думаешь, мы перестанем когда-нибудь быть девчонками? – спросила я Катрин.

– Напомню тебе, что я учу текст, который говорит как раз девчонка шестнадцати лет.

– Да. Это так нелепо… Беседуя с компанией подростков в подвале, я говорила «взрослые», имея в виду отца и Жозиану. Не себя.

– Я знаю.

– Флориан был взрослым, – сказала я.

– Угу.

– Не знаю, хорошо ли это… я хочу сказать: к этому надо бы стремиться, нет?

– Могу я еще раз напомнить тебе возраст героини, которую я надеюсь однажды сыграть на телевидении?

Я подняла свой стакан в знак согласия.

– Роль большая? – спросила я, кивнув на бумаги, над которыми склонилась Катрин.

– Это сквозная роль. Только ради этого… Думаю, я согласилась бы сыграть цветочный горшок, если бы это означало постоянную работу.

– Ну, уж…

– А что? Мне нужны деньги! И мне нужно играть!

– Цветочный горшок?

– Все равно что.

– Тебе не кажется, что это немного странно?

– Хотеть сыграть цветочный горшок? Нет, сыграть можно все.

– Да нет, я хотела сказать… я не хочу разводить грошовую психологию…

Невыносимое начало фразы, однозначно указывающее на то, что говорящий как раз и собирается разводить грошовую психологию.

– Но тебе не кажется, что есть что-то как бы… демонстративное в такой потребности сыграть роль?

– Думаешь, ты не играешь?

В ее вопросе не было агрессивности. Просто замечание, но в моем состоянии я сама простерла его на все мое прошлое, на всю мою жизнь. «До какой степени можно играть? – спросила я себя. – Надо или не надо?» Я, конечно, подозревала, что существуют странные экземпляры, которые всегда абсолютно честны и безупречно подлинны. Но они пугали меня, пожалуй, не меньше, чем вечные комедианты, великие актеры повседневности, те, о которых никогда не знаешь, чувствуют ли они на самом деле то, что говорят, или так усиленно притворяются, что и сами в это верят. Есть ли золотая середина между двумя этими крайностями? Я провела рукой по лицу.

– Мне надо еще выпить, Кэт.

– Нико в баре, иди к нему, если хочешь.

Образ Никола, сидящего за кружкой светлого пива в приглушенном свете бара, вдруг показался мне маяком в ночи. Мне бы, наверно, следовало заподозрить, что неспроста я вижу нечто столь спасительное в факте присутствия друга в баре и что лучше мне было бы лечь спать, но я, недолго думая, надела пальто.


Огни бара ложились красивыми золотистыми пятнами на сугробы перед витриной. Я улыбнулась, представив себе тепло большого зала, улыбку Никола и стакан вина, ожидавшие меня за дверью. Я сразу увидела Никола, который поднял голову и просиял при виде меня. Никола, с его светлыми волосами, с его довольным и всегда готовым к радости видом, часто напоминал мне золотистого ретривера. Я никогда ему этого не говорила – кому понравится быть похожим на собаку, – но для меня это был комплимент.