Поняв, что не сможет бросить вызов Гидеону, Дендре кое-как взяла себя в руки. Перестала дрожать. Орландо был прав: не нужно ничего предпринимать. Она не пара мужу. Никогда не была парой. Он будет делать все, что захочет, а она – покорно исполнять его желания. Ей ничего не остается, кроме как ждать казни. Разве только спастись бегством…

Разглядывание Гидеона издали оказало гипнотическое воздействие на Дендре. Она поняла, что никогда не сможет убежать. Потом произошло нечто необъяснимое: Дендре, по своей природе никогда не пытавшаяся взглянуть на себя со стороны, занялась именно этим. Воспоминания превратились в яркие картины, проносившиеся перед ней, словно кадры фильма, который она была вынуждена смотреть против своей воли.

Орландо вернулся с бокалом вина. Сестра задумчиво смотрела сквозь него; он спросил почти шепотом:

– Ты как будто в другом мире, далеко-далеко отсюда. Скажи, ты в порядке?

Дендре увидела глубокую озабоченность в лице брата и погладила Орландо по щеке. Приняв у него бокал, взяла под руку и повела обратно к той скамье, на которой они только что сидели. Двери в музей были открыты, и поток мужчин в черных смокингах, дам в вечерних платьях медленно, но непрерывно струился мимо брата с сестрой.

Дендре едва замечала гостей. Яркие картины собственной жизни перенесли ее в другое время, в другое место, к той жизни, которую она утратила в любви к Гидеону.

– Я на самом деле далеко, снова в Бруклине. Помнишь? Мы были юными, счастливыми и ничего не опасались. Мы были довольны жизнью, не знали и не хотели ничего лучшего. Если не принимать во внимание ушедшей юности, мечтаний матери, нашей самонадеянности, мы все еще как будто живем там.

– Дендре, время не стоит на месте.

Да, но продолжает существовать как воспоминание или как багаж, который мы несем всю жизнь. Я вспоминаю, какой была до встречи с Гидеоном. Какой беззаботной была наша жизнь в Бруклине! Помнишь, как мы гордились, что родились и выросли там, среди выходцев из Европы. Я помню, как познакомилась с Гидеоном. Я сидела на садовой скамейке в Вашингтон-сквер. Стоял солнечный день. Я собиралась позавтракать, держала в руках пакет, приготовленный мамой: бутерброд с языком и швейцарским сыром между толстыми ломтями ржаного хлеба с тмином, книше с мясом, половину маринованного огурца и еще три больших креплаха. И купила стаканчик кофе. Орландо засмеялся:

– Один из легких ленчей нашей мамы. Она была замечательной кухаркой, но очень плохим диетологом.

– Но ты никогда не говорил ей об этом?

– Нет, ни разу.

Я тоже. Она была нашей богиней, опорой нашей жизни. Чего ради было нам обижать маму?.. Гидеон, когда я заметила его, наблюдал за двумя игроками в шахматы. Я подумала, что еще не видела такого красивого мужчины. Он был таким большим и… совершенным, что походил на древнегреческого бога. Излучал одновременно силу и нежность. Он достал из кармана джинсов фляжку, и помню, как я поразилась, когда он сделал из горлышка несколько глотков и протянул ее шахматистам. Раньше я ни разу не видела, чтобы мужчина пил на улице. Через пару минут он заметил меня. Сперва мои ноги. Уставился на них. На мне было легкое черное пальто – дело происходило в начале апреля. Оно было распахнуто, и я запахнула его, чтобы закрыть ноги. Гидеон громко засмеялся и подошел ко мне. «Ты пялилась на меня», – пояснил он вместо приветствия. Он меня поймал, я растерялась. И ответила – да. Он спросил почему, и я ответила, что еще ни разу не видела мужчину, который пьет прямо на улице. Тут Гидеон подсел ко мне. Бесцеремонно распахнул мое пальто и улыбнулся. «У тебя великолепное тело, очень чувственное, – сказал он. – Оно любит солнце. Не закрывайся от меня. Я очень голоден. Не поделишься со мной своим завтраком?»

– И ты поделилась? – спросил Орландо.

– Я не знала, что еще делать. Отодвинулась от него и разорвала бумажный пакет. Разложила на нем еду. «Какая гора еды на ленч! Ты всегда так ешь?» – сказал он. Я сочла этот вопрос странным. Разве не все так едят? Я была уверена, что да. В нашей семье все так ели, наши друзья тоже. Для меня это было нормой. Помню, как удивилась тогда… «А ты нет?» – ответила вопросом на вопрос. «Нет, к сожалению», – признался он и спросил, с чего начинать. «Я начну с бутерброда», – сказала я и отдала ему половину. Там был ломоть мяса толщиной в дюйм, сыра – в полдюйма… ну, ты знаешь маму. Она не умела отрезать ломоть хлеба меньше чем в дюйм толщиной.

Орландо засмеялся:

– Зато папа умел.

Дендре тоже улыбнулась.

– Мама всегда говорила: это потому, что он всю жизнь кроил шкурки животных.

– Удивительно, когда мы были детьми, мне ни разу не приходило в голову, какой они были странной парой и, однако, как дружно жили в браке, несмотря на разницу в характерах.

Дендре пропустила это замечание мимо ушей и продолжала:

– Гидеон спросил, я ли делала этот бутерброд. Помню, я ответила, что нет, в нашей семье еду готовит мать. «Я рос в доме, где бутерброды были тонкими, почти прозрачными. И был вечно голоден, – сказал он. И спросил, запуская зубы в креплах: – А что это?»

Дендре снова засмеялась.

– Я объяснила, что это равиоли с мясной начинкой, потом стала описывать книше как пирог с мясом или картошкой и луком. Гидеон никогда не слышал о еврейской еде. Он был голоден как волк. Я наблюдала, как он поглощал все это, и помню, какой восторг испытала, когда он объявил, что ему понравилась еврейская еда. Я даже отдала ему свой кофе. Доев все, Гидеон улыбнулся мне, и я почувствовала себя безнадежно влюбленной. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Дендре Московиц». – «При таком теле, как у тебя, Дендре, и матери, которая так стряпает, я готов немедленно на тебе жениться, поэтому, наверно, следует представиться. Я – Гидеон Пейленберг из Сент-Луиса, голодающий художник, который со временем будет царить в мире искусства. Ты веришь мне?» «Да», – сказала я. Я действительно поверила, Орландо. «Идем со мной». – И он, взяв меня за руку, потянул со скамьи. Собрал остатки нашего завтрака, продолжая держать меня за руку. Потом мы подошли к урне и бросили объедки туда… Я спросила, куда мы идем, и он ответил: в его мастерскую на Нижнем Бродвее. Спросил, где я живу, и, услышав ответ, рассмеялся: «И как я не догадался! У тебя жуткий бруклинский акцент. Нужно как-то избавляться от него». Орландо, мне так отчетливо это помнится, словно было вчера. Как я выдернула у него руку, обидевшись на его замечание. Какую испытала зависть к тому, что у него произношение образованного, культурного человека. «Я горжусь своим акцентом, – заявила я, – и тем, что родилась в Бруклине. Это самый замечательный из пяти районов города, не считая, конечно, Манхэттена. Но Манхэттен – это нечто особое. Ты никогда не бывал в Бруклине?» Я видела по лицу Гидеона, что его удивила, может, даже слегка позабавила моя привязанность к родному району. «Нет, – ответил он. – Знаю только, что он находится на другом берегу Ист-Ривер…»

– Ты лепечешь о прошлом, дорогая. А нужно думать о настоящем. Прошлое мертво, и незачем его воскрешать, – перебил сестру Орландо.

– Для тебя – может быть, но не для меня. Для меня прошлое словно новая демонстрация старого фильма, который я должна посмотреть. И как знать? Может, внимательный взгляд в прошлое поможет мне разобраться в настоящем. Ты, уехав из Бруклина в Гарвард, расстался со своим окружением: мной, мамой и папой, нашим простым маленьким миром великодушных семей и зеленых парков.

– Да, – кивнул он.

– И думаешь, что я нет, так ведь?

Нет, дорогая, ты переехала, но захватила Бруклин с собой. Даже сейчас, здесь, когда весь мир принадлежит тебе, когда твой муж удостоен высших почестей, ты будто бы хочешь принизить его жизнь и труды, да и свои тоже, ради образа жизни среднего класса, экономной, зато бестревожной жизни, какую мы вели в годы своей бруклинской юности. Дендре, глупо оглядываться, перепрыгивая через овраг. Можно упасть в него.

– Это что, оскорбление?

– Нет, милая, предостережение. А теперь давай присоединимся к Гидеону, забудем о тревогах и неприятностях. Ты совершенно не похожа на себя. Просто неузнаваема.

Орландо попросту не понял. С Дендре произошло нечто очень важное. Спящая царевна проснулась.

– Иди, я тут хочу поговорить кое с кем, подойду потом, – сказала она брату.

Едва Орландо скрылся в толпе, Дендре направилась в гардероб, подала номерок и получила длинную шиншилловую шубу. Одевшись, Дендре почувствовала, что это экстравагантное, роскошное произведение искусства в самый раз по ней. Она вышла из музея на холодный свежий воздух и прошла несколько кварталов, потом остановила такси и поехала в центр, на Двадцать седьмую улицу, туда, где она подходит к Гудзону. Среди темных тихих домов бросалась в глаза мигающая неоновая вывеска «Содружество».

Дендре вошла с улицы – этим поздним вечером там не было ни людей, ни машин – в греческий ресторан и была встречена громкими, визгливыми звуками бузуки и бурным приветствием Димитрия Константиноса, владельца. Она увидела исполнительницу танца живота Ясмин, которая вертелась перед множеством большей частью пустых столиков.

«Содружество» оживлялось и заполнялось до отказа клиентами с полуночи до пяти утра. Одинокие греческие матросы, греческие судовладельцы, стосковавшиеся по дому иммигранты, даже коренные ньюйоркцы охотно посещали это заведение как средоточие гостеприимства и веселья.

Щелчок пальцами, и Дендре подвели к одному из столиков у эстрады, где Димитрий сам снял с нее шубу и придвинул стул. Ясмин кивнула и помахала рукой Дендре, не сбиваясь с ритма танца.

– Вы сегодня выглядите королевой, – улыбнулся Димитрий, целуя ей руку.

– Ты сама любезность, – отозвалась она.

Дендре все нравилось в этом шумном, веселом ресторанчике, куда они с Гидеоном выбирались ради духа Греции, которую оба любили. Они скучали по этой стране, когда не появлялись там долго, и приезжали в «Содружество»: здесь их ждала не особенно хорошая греческая кухня, невообразимая греческая музыка, множество Ясмин, перебывавших там за годы. Гидеону нравился дух товарищества, царивший в ресторане, далеком от мира искусства. Нравилась пестрая публика. Художник любил как следует выпить с каким-нибудь незнакомцем и танцевать по-гречески соло, чего не делали многие из греков: то была форма самовыражения, к которому они не стремились.