Джошуа Кристиан, наверное, меньше всех представлял, что происходит – насколько грандиозен Марш, как колоссально мероприятие и какая грозит опасность, если что-то пойдет не так. Он собрался пройти от Нью-Йорка до Вашингтона и больше ни о чем не мог думать. И не хотел. Кэрриол сказала, что в конце пути ему нужно будет произнести речь на берегу Потомака. Нужно так нужно – его это нисколько не встревожило и не испугало. Слова, как и раньше, шли к нему легко. Если с ним хотят говорить, он будет говорить. Это такая малость. Но почему они считают эту малость такой важной? Идти пешком – это самое естественное из всех действий. Говорить… но это же так просто. Утешая, протягивать руки – вообще ничего не стоит. Он не способен дать истинного утешения. Люди должны искать его внутри себя, среди других людей. Но не этим ли они постоянно занимаются? Он лишь резонатор, катализатор общественного разума, направляющий душевных потоков.

В эти дни Джошуа постоянно чувствовал себя больным. Опустился в мрачнейший колодец физических и духовных страданий. Никому не говорил и не показывал, но сознавал, что просто распадается. Стали подводить кости ног, в последние месяцы измученные постоянным движением. Ходьбой без надлежащего ухода и без согревающего внутреннего тепла. Он научился засовывать руки в карманы парки, а первое время, когда ходил, держал их по швам, и они чуть не выворачивались из суставов. Голова ушла в плечи, грудь ввалилась, живот обвис, от веса согбенного туловища поскрипывали кости таза. Его пыл иссяк, когда кончилась жизненная сила, и он, перестав заботиться о себе, редко вспоминал, что пора поменять белье, хотя Билли исправно его покупал. Часто забывал надеть носки и не замечал, что термическая прокладка на его худых ногах сбилась и скаталась в бесполезные трубки.

Ему было все равно. Ничто не имело значения. Джошуа знал, что предстоящий грандиозный Марш станет для него последним. И он перестал ломать голову, чем займется, когда больше не сможет ходить. Будущее больше не имело будущего. Человеческие труды завершаются, когда человек сгорает дотла. Наступает мир, твердила ему душа. Мирный, самый долгий и крепкий сон. Такой прекрасный, такой желанный!

В последнюю ночь перед Маршем тысячелетия Джошуа лежал, вытянувшись на кровати; его мозг творил чудеса над его изнуренным телом, вспотевшим в полярных одеждах и словно превратившимся в кашу. «Но хватит жалоб. Кости, станьте бесчувственными; кожа, исчезни вместе с болью; спина, разогнись, пусть распустится узел жил. О, мои мускулы! Я буду лежать в сладком забвении, не испытывая боли, я – никакой, я – тьма кромешная, я – несуществующий. Свинцовый вес монет на моих веках – законная дань Харону – придавит мои ресницы. О, мои глаза, навечно закатитесь, чтобы больше не испытывать этой огненно-пульсирующей муки!»


Как только солнце поднялось в сладостной колыбели безоблачного неба, и небоскребы вокруг Уолл-стрит окрасились в золотистый, розовый и медный цвета, Джошуа Кристиан отправился в свой последний поход. С ним были его два брата и сестра, жены братьев и мать, которая прошла несколько кварталов, пока модные туфли не натерли ей ноги и она потихоньку не села в стоявший за углом автомобиль, которому предписывалось подвозить важных персон, если в том возникнет нужда. За этой машиной ехала «Скорая помощь» на случай, если важным людям сделается плохо.

Мэр Нью-Йорка Лайам О’Коннор рассчитывал пройти всю дистанцию до конца – в последнее время он много тренировался, а в юности считался хорошим спортсменом. Не желая ни в чем уступать, рядом шагал сенатор Симс Хиллиер Седьмой, тоже решивший добраться до Вашингтона. В колонне находились губернаторы Хаглингс Кэнфилд из Нью-Йорка, Уильям Грисуолд из Коннектикута и Пол Келли из Массачусетса, занимавшиеся тренировками с тех пор, как Боб Смит объявил о предстоящем Марше. Все они твердо решили продержаться до финиша. Отправились в путь все как один члены городского муниципалитета, начальники полиции и пожарной охраны, городской финансовый ревизор. Пожарные шли в форме, у отеля «Плаза» колонну поджидали решившие присоединиться к Маршу члены Американского легиона, Ученики Манхэттенской школы выставили танцевальную группу поддержки, весело топали студенты. Все, кто еще жил в Черном Гарлеме, назначили сбор на 125-й улице, пуэрториканцы из Вестсайда поджидали у входа на мост Джорджа Вашингтона.

Было довольно холодно, колонну трепал пронизывающий ветер, но Джошуа Кристиан отправился в дорогу с непокрытой головой и не надел на руки перчаток. Никаких церемоний на старте организовывать не стал – появился из дверей банка, где ждал участников Марша с темноты, вышел на середину улицы, словно никого не замечая, и двинулся в путь. За ним отдельной группой отправились родные, следом шли улыбающиеся, приветственно размахивающие руками городские сановники. Настроение поднимал школьный оркестр. А затем послушно, по знаку полиции, в путь двинулись обрадованные появлением Кристиана толпы.

Кристиан был спокоен и немного суров. Шагал, не глядя по сторонам и высоко держа голову, смотрел куда-то между камерами фургонов Си-би-эс и Эй-би-си, которые обогнали машину Эн-би-си, чтобы держаться впереди колонны. Корреспонденты получили строгое указание не стоять на пути Кристиана и не пытаться брать у него интервью. Никто не посмел нарушить запрет, тем более через четыре квартала после старта к этому времени шагающие журналисты успели настолько выдохнуться, что не смогли бы задавать вопросы. Кристиан шел так быстро, будто решил, что единственный способ добраться до Вашингтона – бурное начало, которое позволит ему впоследствии снизить темп.

Десять тысяч, двадцать тысяч, пятьдесят тысяч, девяносто тысяч… Толпа росла: из боковых улиц в колонну вливались все новые люди. Вдоль всего пути плечом к плечу стояли военные и полицейские, торжественно отдававшие честь Кристиану, когда он проходил мимо. Нескончаемая волна поднимающихся рук растянулась на мили. Блестящие значки, пряжки, пуговицы кокарды – оцепление стояло в свежевычищенной и отглаженной форме и выглядело и чувствовало себя великолепно.

Из Сохо и Гринич-Виллидж хлынул поток ярких, пестро одетых людей, приплясывающих под музыку самых невообразимых инструментов. Перья на шляпах, плывущие по ветру цветные шарфы, бусы, блестки, на одежде бахрома и яркая тесьма. Над южной границей Центрального парка, словно стрекозы, парили вертолеты, объективы камер были наведены на появляющегося из каньона Пятой авеню Джошуа Кристиана, за которым спешил миллион растекающихся по Мэдисон, Парковой, Шестой и Седьмой авеню людей. Но только сотни две успевали идти с ним в ногу, их глаза сияли, лица были подставлены весеннему манхэттенскому ветру.

Из Центрального парка с музыкой и песнями вслед за остальными выплеснулись приезжие, проболтавшие и просмеявишиеся всю ночь. Те, кто оказался рядом с джаз-оркестрами, пританцовывали и подпрыгивали, соседи менестрелей с гитарами и лютнями, стараясь подражать их ритму, то наклонялись, то разгибались – будто неуклюжие птицы исполняли ритуальный танец. Под аккомпанемент духовых оркестров шли по-военному строго: левой-правой, левой-правой, а под мелодии флейт и волынок – словно плыли. Кто-то взгромоздился на ходули, кто-то прыгал на шестах с пружинами. Были и такие, кто встал на руки. Но большинство просто шли и восхищались теми, кто предпочитал передвигаться таким необычным способом. В колонне были Арлекины и Пьеро, рыжие клоуны, Рональды Макдональды, Клеопатры, Марии-Антуанетты, Кинг-Конги, капитаны Хуки. Человек пятьсот оделись в римские тоги и несли на плечах кресло с полководцем-триумфатором при полных регалиях. Шли члены клубов боевых искусств в мешковатых балахонах с поясами разных цветов. Лошади и мотоциклы попали под запрет, но колясок было в изобилии – и на каждой самодельная мачта с лисьим хвостом, хромированные части обмотаны мишурой. Шел шарманщик с обезьяной на плече, обезьяна кривлялась и пронзительно визжала, шарманщик пел надтреснутым тенором. На одноколесных велосипедах прокатили три господина в длиннополых сюртуках и цилиндрах, украшенных поеденными молью павлиньими перьями. Никто не догадался поместить одноколесные велосипеды в раздел запрещенных, и они выиграли спор с полицейскими. На утыканной гвоздями доске проехал факир; его тянули закутанные в шафрановые одеяния обритые наголо ученики. На голом животе факира были нарисованы водяные лилии. Несколько китайских драконов длиной в сотню человек извивались и наскакивали друг на друга среди грома барабанов, цимбал и грохота петард. Чернокожий человек семи футов ростом в царственном наряде зулусского принца из перьев и бусин нес сквозь толпу боевое копье ассагай; на острие был надет предохранитель из пробки в виде разрисованного и украшенного перьями черепа поверженного в битве врага.

Вызванная болью кажущаяся безучастность Кристиана дала трещину у музея Метрополитен, где большая толпа поджидавших колонну людей стала забрасывать его цветами: желтыми нарциссами, гиацинтами, последними отцветающими крокусами, сорванными в траве, розами, цветками вишни, гардениями. Джошуа свернул с дороги и, перейдя широкую мостовую, подошел к тем, кто стоял за кордоном полицейских и солдат. Протянул к ним руки между одетыми в жесткие мундиры военными, смеясь их радости и рассовывая цветы, которые ему удалось поймать, по их карманам. Кто-то криво возложил ему на голову венок из крупных маргариток, на шею повесили гирлянду из бегоний. Джошуа сделал шаг к ступеням музея – почитаемый князь весны, весь в цветах своих обожателей. Их аромат бодрил мозг, и он, поднявшись по лестнице, раскрыл толпе руки. Его слова подхватили чуткие микрофоны, которые власти предусмотрительно разместили, чтобы люди слышали, что говорит их кумир. И они замерли, внимая.

– Жители моей страны, я люблю вас! – выкрикнул он сквозь слезы. – Идите со мной по этому прекрасному миру! Наши слезы превратят его в рай! Отбросьте горести, забудьте печали! Человечество переживет самый жуткий мороз. Идите со мной, взявшись за руки, братья и сестры! Зачем тужить, если у кого-то нет брата или сестры – ведь все люди братья и сестры. Идите со мной! Идите со мной в будущее!