После того как мама объявила о своей беременности, первым знаком грядущих перемен стало получение папой ученических прав — в возрасте тридцати трех лет. Он попытался пристроить маму учить его водить машину, но она, по его словам, оказалась слишком нетерпелива. Мама же утверждала, что папа слишком резко реагирует на критику. Так что дедушка гонял папу на своем пикапе по пустым проселкам, как поступал и с остальными своими детьми — только они все научились водить в шестнадцать.

Затем последовала смена гардероба, правда, этого никто из нас сразу не заметил. Папа не в одночасье перелез из узких черных джинсов и фирменных футболок группы в костюмы. Все происходило более тонко и постепенно. Сначала футболки сменились застегнутыми на все пуговицы трикотажными рубашками из пятидесятых: папа откапывал их на благотворительных распродажах, пока они не вошли в моду и ему не пришлось покупать их в магазинах винтажной одежды. Затем в помойку отправились джинсы — кроме одних, безупречных темно–синих «левайсов», их папа отглаживал и надевал по выходным. В остальные дни он носил элегантные брюки с отворотами. Но когда через несколько недель после рождения Тедди папа отдал свою кожаную куртку — любимую, изрядно поношенную мотоциклетную куртку с пушистым леопардовым поясом, мы наконец осознали, что идет куда более значительная трансформация.

— Чувак, ты же это не всерьез, — поразился Генри, когда папа вручил ему куртку, — Ты же носил ее, когда еще мальчишкой был. Она даже пахнет тобой.

Папа пожал плечами, закончив беседу, и пошел взять на руки Тедди, вопившего в своей кроватке.

Через несколько месяцев папа объявил, что уходит из группы. Мама убеждала его не делать этого только ради нее. Сказала, что он вполне может продолжать играть, если не собирается уезжать с концертами на месяц и оставлять ее одну с двумя детьми. Папа ответил, что на этот счет можно не волноваться: он уходит не ради нее.

Все музыканты из группы приняли его решение как должное, один Генри был безутешен. Он пытался отговорить папу. Обещал, что они будут играть только в городе: не придется ездить, уходить на всю ночь.

«Мы можем даже начать выступать в костюмах. Будем как «Рэт пэк»[35]. Будем делать каверы Синатры. Соглашайся, чувак», — убеждал Генри.

Когда папа отказался менять свое решение, они с Генри крупно поссорились. Генри был в ярости на папу за самовольный уход из группы, тем более если на этом не настаивала мама. Папа отвечал другу, что ему очень жаль, но решение принято. К этому времени он уже подал заявление в магистратуру. Теперь он собирался стать учителем — больше никакой траты времени впустую.

— Когда–нибудь ты поймешь, — сказал папа Генри.

— Хрена с два я пойму, — огрызнулся тот.

После этого Генри не разговаривал с папой несколько месяцев. Уиллоу то и дело заглядывала к нам, чтобы выступить в роли миротворца. Она объясняла папе, что Генри просто решает, что ему важнее. «Дай ему время», — говорила она, и папа притворялся, что ничуть не обижается. Потом Уиллоу с мамой пили кофе на кухне и обменивались понимающими улыбками, будто говорившими: «Мужики такие мальчишки».

В конце концов Генри снова объявился на горизонте. Но он не извинился перед папой — по крайней мере, сразу. Несколько лет спустя, вскоре после рождения дочери, Генри однажды вечером приехал к нам в слезах.

«Теперь я понял», — сказал он папе.

Довольно странно, но другим человеком, которого преображение папы огорчило так же, как и Генри, был дедушка. Казалось бы, ему–то новый папа должен был понравиться. Они с бабушкой — люди старой закваски и не спешат угнаться за быстрым течением времени. Они не пользуются компьютером, не смотрят кабельное телевидение, никогда не сквернословят. Вообще, в них есть нечто такое, отчего с ними хочется вести себя прилично. Мама, которая материлась как тюремщик, никогда не ругалась при бабушке с дедушкой. Как будто никто не хотел их разочаровывать.

Бабушка пришла в невообразимый восторг от папиного стилистического преображения.

— Если б я знала, что все это снова войдет в моду, я бы сохранила старые дедушкины костюмы, — посетовала она в один воскресный день, когда мы заехали к ним на обед и папа снял плащ, открыв взорам шерстяные габардиновые брюки и кардиган по моде пятидесятых.

— Это не вошло снова в моду. Сейчас в моде панк, так что я полагаю, это новый способ вашего сына бунтовать, — широко улыбаясь, возразила мама. — Чей папа бунтарь? Твой папа бунтарь? — заворковала она над Тедди. Тот радостно забулькал.

— Ну что ж, он выглядит как настоящий щеголь, — признала бабушка и повернулась к дедушке: — Ты так не думаешь?

Дедушка пожал плечами.

— По мне, так он всегда хорошо выглядит. И все мои дети и внуки тоже. — Но мне показалось, ему больно об этом говорить.

Позже тем днем я вышла с дедушкой, чтобы помочь ему принести дрова. Ему понадобилось расколоть еще несколько поленьев, так что я стала смотреть, как он берет топор, чтобы порубить сухую ольху.

— Дедушка, разве тебе не нравится папина новая одежда? — спросила я.

Дедушка остановился с занесенным топором. Потом мягко опустил его на землю рядом со скамейкой, на которой я сидела.

— Мне очень даже нравится его одежда, Мия, — ответил он.

— Но ты выглядел таким печальным, когда бабушка об этом говорила.

Дедушка покачал головой.

— Все–то ты замечаешь. И это в десять лет.

— Это трудно не заметить. Когда ты печальный, ты и выглядишь печальным.

— Я не печальный. Твой папа, похоже, счастлив, и я думаю, из него получится хороший учитель. Вот повезет детям, которые прочтут «Великого Гэтсби» с твоим папой. Я только буду скучать по музыке.

— По музыке? Ты же никогда не ходил на папины концерты.

— У меня слабые уши. После войны. Болят от шума.

— Можно надевать наушники. Меня мама заставляет. Те, что вкладываются в уши, просто выпадают.

— Может быть, я попробую. Но я всегда слушал музыку твоего папы. Только на малой громкости. Признаюсь, я не слишком люблю все эти электрогитары — не в моем они вкусе. Но песни–то мне очень нравились, особенно слова. Примерно в твоем возрасте твой папа часто придумывал всякие увлекательные истории. Он садился за маленький стол и записывал их, потом давал бабушке перепечатать, а потом рисовал к ним картинки. Просто смешные истории про зверюшек, однако живые и остроумные. Это всегда напоминало мне ту книгу о паучихе и поросенке — как она называлась?

— «Паутинка Шарлотты»?[36]

— Точно, она. Я всегда думал, что твой папа станет писателем, когда вырастет. И в некотором смысле ощущал, что так и получилось. Тексты, которые он пишет для своей музыки — это поэзия. Ты когда–нибудь слушала внимательно, что он там говорит?

Я покачала головой, внезапно устыдившись. Я даже не осознавала, что папа писал тексты для песен. Сам он не пел, и я попросту решила, что те люди, которые стоят перед микрофонами, и на–писали эти слова. Но я же сотни раз видела, как он сидит за кухонным столом с гитарой и блокнотом. Просто я никогда не связывала эти вещи.

Тем вечером, когда мы приехали домой, я поднялась в свою комнату с папиными альбомами и плеером. Я просмотрела вкладыш со списком песен, чтобы узнать, какие песни написал папа, а потом тщательно выписала все тексты. Только увидев их нацарапанными в тетрадке для лабораторных работ, я поняла, что имел в виду дедушка. Папины стихи были не просто зарифмованными текстами. Одну песню, называвшуюся «В ожидании возмездия», я прослушивала и перечитывала, пока не выучила наизусть. Она была на втором альбоме — единственная медленная песня, которую они сделали за все время своего существования. Звучала она почти как кантри, возможно из–за кратковременного увлечения Генри «народным» панком. Я слушала ее так много, что начала напевать вслух, даже не замечая этого.

Что это, не пойму?

Я иду — но к чему, куда?

И если дойду к нему,

Что буду делать тогда?

Пусто там теперь и темно,

Где от глаз твоих таял мрак.

Но так оно

Было слишком давно —

Ночью, вчера.

Ну а это–то что уже?

Что за звук слышу я?

Так со свистом мимо ушей

Проносится жизнь моя.

Оглянусь — за моей спиной

Все меньше, чем жизнь, стократ.

И это со мной

Уже очень давно —

С ночи, вчера.

Я ухожу — что ждать?

Миг — и за двери шаг.

Ты, верно, будешь гадать,

Что же пошло не так.

Я не выбираю, но

Я устал от борьбы и драк.

И все решено

Невозможно давно —

Ночью, вчера.

— Что это ты поешь, Мия? — спросил папа, застав меня за серенадой Тедди: я катала его в коляске по кухне в тщетных попытках усыпить.

— Твою песню, — смущенно ответила я, внезапно ощутив, будто вторглась на какую–то личную папину территорию. Может быть, нехорошо вот так ходить, распевая музыку других людей без их разрешения?

Но папа, похоже, умилился.

— Моя Мия поет «В ожидании возмездия» моему Тедди. Как вам это нравится? — Он наклонился, чтобы взъерошить мне волосы и потрепать Тедди по пухлой щеке. — Что ж, не буду тебе мешать. Продолжай. А я исполню эту партию. — И он перехватил у меня коляску.

Теперь мне было неловко петь перед ним, так что я просто мычала дальше, но потом папа запел сам, и дальше мы тихонько вели мелодию вдвоем, пока Тедди не заснул. Потом папа приложил палец к губам и жестом позвал меня за собой в гостиную.

— Хочешь сыграть в шахматы? — спросил он.

Он все время пытался научить меня играть, но мне казалось, что эта так называемая игра требует слишком много труда.

— Как насчет шашек? — предложила я.

— А давай.

Мы играли молча. Во время папиного хода я украдкой смотрела на него, на застегнутую на все пуговицы рубашку, стараясь вызвать в памяти быстро тающий образ парня с обесцвеченными волосами, в кожаной куртке.