Однажды вечером он был на работе — настраивал звук для портлендской группы «Клод» — и просто повалился грудью на пульт. К приезду «скорой» он уже был мертв. Дурацкая аневризма мозга.

Смерть Керри всколыхнула весь наш город. Он был здесь своего рода постоянной величиной: яркая личность, искренний, открытый, энергичный парень, всеобщий любимчик с копной белобрысых дредов. И он был молод, всего тридцать два. Все наши знакомые собирались на его похороны, которые проводились в его родном горном городке, в двух часах езды. Мама с папой, конечно, ехали, и Адам тоже. Так что, хотя я чувствовала себя самозванкой, без спросу влезающей в чужой смертный день, я решила тоже поехать. Тедди остался с бабушкой и дедушкой.

В родной город Керри отправился целый караван машин. Мы четверо втиснулись к Генри и Уиллоу, у которой был такой срок беременности, что на ее животе не застегивался ремень безопасности. Все по очереди рассказывали смешные истории об усопшем. Про то, как Керри, известный левый радикал, решил протестовать против войны в Ираке. Он собрал группу парней, и все они, вырядившись в женские платья, отправились на местный вербовочный пункт, чтобы записаться в армию. Или про то, как Керри, брюзгу атеиста, бесил тот факт, что Рождество превратилось в источник наживы, и потому он ежегодно проводил Веселый антирождественский праздник у себя в клубе и устраивал конкурс на исполнение самых извращенных версий рождественских гимнов. Затем он предлагал всем сбросить их дрянные подарки в большую кучу посреди клуба. Но вопреки местному обычаю Керри не сжигал их на костре — папа рассказал, что он отвозил все это в благотворительную организацию имени Святого Венсана де Поля в качестве пожертвования.

Пока все говорили о Керри, атмосфера в машине была легкой и веселой, как будто мы ехали в цирк, а не на похороны. Но это казалось правильным, в самый раз для Керри, в котором всегда бурлила неистовая энергия.

Однако сами похороны получились совсем иными. Церемония была ужасно тоскливой — и не потому, что хоронили человека, трагически умершего молодым из–за какой–то артериальной ерунды. Прощание проходило в огромной церкви, что казалось странным, ведь Керри был убежденным атеистом, но это я еще могла понять. В общем–то, где же еще устраивать прощание? Меня больше удивила сама служба. Пастор, очевидно, никогда даже не встречался с Керри, потому что в своей речи произносил одни только общие фразы — о добром сердце усопшего и о том, что, несмотря на его печальный уход, он получает сейчас свою «небесную награду».

Никто не дал слова ни друзьям–музыкантам покойного, ни жителям города, где Керри провел последние пятнадцать лет. Вместо этого встал какой–то дядя из Бойсе[31] и начал рассказывать, как учил шестилетнего Керри ездить на велосипеде, как будто овладение велосипедом стало решающим моментом в жизни его племянника. Закончил он уверениями, что Керри сейчас шествует с Иисусом. Я заметила, как моя мама налилась краской при этих словах, и немного забеспокоилась, как бы она чего не сказала. Мы иногда ходили в церковь, так что мама вроде бы не имела ничего против религии. Зато имел Керри, причем по полной программе, а мама яростно защищала людей, которых любила, и оскорбления в их адрес принимала близко к сердцу. Друзья иногда называли ее за это «Мать–медведица». У мамы уже практически шел пар из ушей к тому времени, как служба окончилась тошнотворным переложением песни Бетт Мидлер «Wind Beneath My Wings».

— Хорошо, что Керри умер, потому что эти похороны его уж точно добили бы, — высказался Генри. После церковной службы мы решили пропустить официальный обед и отправились в недорогой ресторанчик.

— «Wind Beneath My Wings»? — удивился Адам, рассеянно взяв мою руку и дуя на нее. Он часто так делал, чтобы согреть мои вечно холодные пальцы. — А почему не «Amazing Grace»? Она все–таки традиционная…

— Но не вызывает тошноту, — перебил Генри. — А лучше бы сыграли «Three Little Birds» Боба Марли. Вот это было бы более достойно Керри и показало бы, каким парнем он был.

— Эти похороны вовсе не восхваляли жизнь Керри, — прорычала мама, дергая свой шарф. — Они отвергали ее. Как будто убивали его снова.

Папа мягко положил руку на мамин сжатый кулак.

— Ну, успокойся. Это была всего лишь песня.

— Это была не всего лишь песня, — возразила мама, отдергивая руку, — а то, что она олицетворяла: весь этот фарс. Ты–то должен это понимать.

Папа пожал плечами и печально улыбнулся.

— Может, и должен. Но я не могу злиться на его родных. Думаю, эти похороны были их попыткой вернуть сына.

— Не надо, — сказала мама, качая головой. — Если они хотели вернуть сына, почему им было не уважить жизнь, которую он выбрал? Почему они никогда не приезжали его навестить? Не поддерживали его музыку?

— Мы не знаем, что они думали обо всем этом, — ответил папа. — Давай не будем судить слишком резко. Наверное, ужасно тяжело хоронить своего ребенка.

— Поверить не могу, что ты ищешь им оправдание, — возмутилась мама.

— Я и не ищу. Просто думаю, что выбор музыки не может служить основанием для таких выводов.

— А я думаю, сочувствовать и быть размазней — это разные вещи!

Папина гримаса была едва заметна, но этого хватило, чтобы Адам сжал мою руку, а Генри с Уиллоу обменялись взглядами. Генри тогда пришел папе на выручку.

— У него с родителями не так, как у тебя, — сказал он. — То есть твои, конечно, старомодны, но они всегда поддерживали то, что ты делал, и даже в самые сумасбродные годы ты был хорошим сыном и хорошим отцом. Всегда дома, на воскресном обеде.

Мама заржала, как будто слова Генри подтвердили ее точку зрения. Мы все повернулись к ней, и наши ошарашенные лица, похоже, привели ее в чувство.

— Просто я здорово расстроилась, — сказала она.

Папа, видимо, понял, что других извинений прямо сейчас не дождется. Он накрыл ее ладонь своей, и на этот раз мама его не оттолкнула.

— Я просто думаю, — неуверенно заговорил он после короткого молчания, — что похороны очень похожи на саму смерть. У тебя могут быть какие–то пожелания, какие–то планы, но в конце концов ты уже ничего не контролируешь.

— Еще чего! — возразил Генри. — Просто надо сообщить о своих пожеланиях правильным людям, — он повернулся к Уиллоу и заговорил в ее огромный живот: — Итак, слушайте, семья. На моих похоронах никому нельзя быть в черном. А музыку я хочу какую–нибудь веселенькую и старомодную. Например, «Мистер Ти Экспириенс»[32]. — Он поднял глаза на Уиллоу. — Поняли?

— «Мистер Ти Экспириенс». Я позабочусь об этом.

— Спасибо, а чего хочешь ты, дорогая? — спросил ее Генри.

Не медля ни секунды, Уиллоу ответила:

— Поставь «Илз»[33], песню «Р. S. You Rock My World». И я хочу такую зеленую церемонию, когда хоронят под деревом. Так что сами похороны должны быть на природе. И никаких цветов. То есть тащи мне сколько угодно пионов, пока я жива, но когда умру, лучше отправь от моего имени пожертвование в какую–нибудь хорошую благотворительную организацию вроде «Врачей без границ».

— Вы уже все продумали, — восхитился Адам. — Все медсестры так делают? Уиллоу пожала плечами.

— Если верить Ким, это означает, что ты очень глубокий человек, — сказала я. — Она говорит, мир делится на тех, кто представляет собственные похороны, и тех, кто нет, а умные и художественно одаренные люди естественным образом попадают в первую категорию.

— А ты в какой? — спросил меня Адам.

— Я хочу «Реквием» Моцарта, — сказала я и повернулась к родителям. — Не волнуйтесь, я не самоубийца, ничего такого.

— Ой, да ладно, — сказала мама, помешивая свой кофе. Ее настроение улучшалось на глазах. — Пока я росла, я много фантазировала о своих похоронах. Мой лодырь папаша и приятели, которые плохо со мной обращались, будут рыдать над моим гробом — естественно, красным, — а играть будет Джеймс Тейлор[34].

— Дай–ка угадаю, — вмешалась Уиллоу. — «Fire and Rain»?

Мама кивнула, они с Уиллоу рассмеялись, и скоро все за столиком покатывались со смеху, да так, что слезы текли по щекам. А потом мы плакали, даже я, знавшая Керри не слишком хорошо. Плакали и смеялись, смеялись и плакали.

— А что теперь? — спросил Адам маму, когда мы успокоились. — Все еще приберегаете теплое местечко для мистера Тейлора?

Мама заморгала, как всегда делала, раздумывая о чем–то. Потом повернулась к папе и погладила его по щеке. Они редко проявляли свои чувства на людях.

— В моем идеальном сценарии мы с моим добрым глупым мужем умираем одновременно и быстро, когда нам по девяносто два года. Я не знаю точно как. Может быть, в Африке, на сафари — потому что в будущем мы богаты; а что такого, это же моя фантазия. Так вот, нас подкашивает какая–нибудь экзотическая болезнь, и однажды вечером мы засыпаем, прекрасно себя чувствуя, но уже не просыпаемся. И никакого Джеймса Тейлора. На наших похоронах будет играть Мия. Если, конечно, удастся вытащить ее из ныо–йоркской филармонии.

Папа ошибся. Да, нельзя контролировать собственные похороны, но иногда можно выбирать смерть. И я невольно признаю, что часть маминого желания и вправду сбылась: она ушла вместе с папой. Но я не буду играть на ее похоронах. Возможно, ее похороны также будут и моими. В этом есть что–то умиротворяющее: уйти всей семьей, никого не оставить. Однако меня не покидает мысль, что мама не обрадовалась бы такому исходу. По правде говоря, Мать–медведица пришла бы в дикую ярость от того, как сегодня разворачиваются события.

02:48

Я вернулась туда, где все началось: в палату интенсивной терапии. Точнее, мое тело. Я–то все время сидела здесь, слишком уставшая, чтобы двигаться. Мне очень хотелось бы заснуть. А еще лучше — чтобы нашелся какой–нибудь наркоз или другое средство, отгородившее меня от этого мира. Я хочу стать такой же, как мое тело, тихой и безжизненной, послушной куклой в чьих–то руках. У меня нет сил решать. Я больше не хочу всего этого. Я говорю вслух: «Я этого не хочу». Потом оглядываю палату и понимаю всю нелепость своих слов. Неужели кто–нибудь из этих изувеченных людей в восторге от пребывания здесь?