— О чем, блин, вы только думали?

— Я хочу видеть Мию, — говорит Адам.

Уиллоу поворачивается к нему и вдруг съеживается, как будто кто–то открыл внутри ее клапан, выпустив весь воздух. Она протягивает руку и касается щеки Адама.

— Конечно, ты хочешь. — Она вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— С вами все в порядке? — спрашивает Ким.

Уиллоу игнорирует вопрос.

— Пойдем посмотрим, как можно провести тебя к Мие.

При этих словах Адам оживляется.

— Думаете, у вас получится? У той старой медсестры на меня зуб.

— Если эта старая медсестра — та, о ком я думаю, то не имеет значения, есть ли у нее на тебя зуб. Это не ее дело. Давайте пойдем к родственникам Мии, а потом я выясню, кто здесь отвечает за нарушения правил, и проведу тебя к твоей девушке. Ты ей нужен сейчас. Больше чем когда–либо.

Адам кружится на месте и обнимает Уиллоу с такой силой, что ее ноги отрываются от земли.

Уиллоу всегда приходит на помощь. Точно так же она спасла Генри, папиного лучшего друга из его группы, который раньше был безнадежным пьяницей и гулякой. Когда они с Уиллоу встречались уже несколько недель, она велела ему завязать и привести себя в порядок — или до свидания. Папа утверждал, что куча девиц предъявляли Генри ультиматумы, пытаясь заставить его остепениться, и все они остались рыдать на обочине. Но когда Уиллоу упаковала свою зубную щетку и посоветовала Генри повзрослеть, рыдал уже Генри. Потом он осушил слезы, повзрослел и стал трезвым и моногамным. И вот прошло уже восемь лет, у них есть ребенок. Уиллоу в этом плане просто волшебница. Возможно, поэтому, после того как они с Генри сошлись, она стала маминой лучшей подругой — она такая же жесткая, как гвоздь, мягкая, как котенок, феминистская стерва. И возможно, поэтому она была одной из любимиц папы, хотя ненавидела «Рамонз» и считала бейсбол тоской зеленой, в то время как папа жил ради «Рамонз» и почитал бейсбол религиозным орденом.

Теперь Уиллоу здесь. Уиллоу медсестра. Уиллоу, которая не считает «нет» ответом — здесь. Она проведет Адама ко мне. Она позаботится обо всем.

«Ура! — хочу я прокричать. — Уиллоу здесь!»

Я так бурно радуюсь ее приезду, что только через несколько минут понимаю, почему она здесь. А когда понимаю, меня будто электрическим разрядом поражает.

Уиллоу здесь. Если она в моей больнице, значит, у нее больше нет никаких причин оставаться в своей. Я знаю ее достаточно хорошо и понимаю, что она никогда не оставила бы Тедди там. Пусть даже я здесь — Уиллоу осталась бы с ним. Он был ранен и привезен к ней на лечение. Он был ее пациентом, ее главной заботой.

Я думаю о том, что и бабушка с дедушкой в Портленде, со мной. И все в комнате ожидания говорят обо мне, никто из них не упоминает папу, маму или Тедди. Я думаю о лице Уиллоу — с него словно стерли всю радость — и о том, что она сказала Адаму, будто теперь он нужен мне больше, чем когда–либо.

Вот так я и понимаю: Тедди тоже умер.

* * *

Схватки у мамы начались за три дня до Рождества, и она настояла, чтобы мы пошли за подарками к празднику вместе.

— Разве тебе не надо лежать, или ехать в родильный центр, или что–нибудь еще в этом духе? — спросила я.

Мама скорчила рожу сквозь спазм.

— Не–а. Схватки еще не настолько сильны и пока идут только через каждые двадцать минут. Когда у меня начались схватки с тобой, я вычистила весь наш дом, сверху донизу.

— Схватилась со схватками, — пошутила я.

— Ты нахалка, ты это знаешь? — сообщила мама. Она сделала несколько вдохов–выдохов. — Еще не скоро. Пойдем же, доедем до торгового центра на автобусе. Я сейчас не расположена садиться за руль.

— Может, стоит позвать папу? — спросила я.

Мама рассмеялась.

— Мне вполне хватит этого ребенка, не хватает еще только с ним возиться. Мы позвоним ему, когда я буду готова рожать. Лучше уж со мной будешь ты.

Так что мы с мамой бродили по торговому центру, останавливаясь каждые две минуты, чтобы она могла присесть, перевести дух и стиснуть мое запястье так крепко, что оставались яркие красные следы. И все же это было странно веселое и плодотворное утро. Мы купили подарки для бабушки с дедушкой (свитер с ангелом и новую книгу об Аврааме Линкольне), и игрушки для ребенка, и новые резиновые сапоги для меня. Обычно мы ждали праздничных распродаж, чтобы покупать такие вещи, но мама сказала, что в этом году мы будем слишком заняты беготней с подгузниками.

— Сейчас не время быть прижимистыми. Ох! Вот черт! Извини, Мия. Пойдем съедим по пирожку.

Мы пошли в кафе. Мама взяла себе ломтик тыквы с банановым кремом. Я выбрала чернику. Когда мама доела, она оттолкнула тарелку и объявила, что готова ехать к акушерке.

По правде говоря, мы никогда не обсуждали, буду ли я присутствовать при родах. Я всюду ходила с мамой и папой, так что это как бы подразумевалось. Мы встретились со взвинченным папой в родильном центре, который был совсем не похож на лечебное учреждение. Он располагался на первом этаже какого–то дома и внутри был заставлен кроватями и ваннами «джакузи», медицинское оборудование благоразумно убрали с глаз подальше. Акушерка–хиппи ввела маму внутрь, а папа спросил меня, хочу ли я тоже пойти. К этому моменту я уже слышала, как мама выкрикивает ругательства.

— Я могу позвонить бабушке, и она заберет тебя, — сказал папа, отшатываясь от маминой ширмы. — Это может занять некоторое время.

Я покачала головой: я нужна маме, она так сказала. Потом присела на одну из кушеток в цветочках и взяла журнал с лысым младенцем на обложке, вид у младенца был довольно глупый. Папа убежал в комнатку с кроватью.

— Музыки, черт подери! Музыки! — завопила мама.

— У нас есть прекрасная Эния. Очень успокаивает и расслабляет, — предложила акушерка.

— В жопу Энию! — взвизгнула мама, — «Мелвинз»! «Ерс»![29] Сейчас же!

— Я все взял, — сказал папа и врубил диск с самой громкой, буйной, перегруженной гитарными аккордами музыкой, какую я когда–либо слышала.

По сравнению с ней все быстрые энергичные песни, которые папа слушал обычно, казались воздушными, словно переборы арфы. Эта музыка была первобытной, и от нее мама, кажется, почувствовала себя лучше. Она начала издавать низкое утробное кряхтение. Я просто сидела молча. Иногда она выкрикивала мое имя, и я вбегала к ней. Мама поднимала на меня глаза, по ее лицу градом лил пот.

— Не бойся, — шептала она, — женщины могут вынести самую адскую боль. Когда–нибудь ты это узнаешь. — И снова кричала. — Твою мать!

Я уже два раза видела роды в одной программе по кабельному телевидению, и женщины там обычно некоторое время кричали — иногда ругались, и их заглушали пиканьем, но это никогда не продолжалось дольше получаса. Через три часа мама и «Мелвинз» орали по–прежнему. Во всем родильном центре стояла тропическая влажная духота, хотя на улице было всего около пяти градусов тепла.

Приехал Генри. Войдя и услышав шум, он застыл как вкопанный. Я знала: все, что касалось детей, приводило его в состояние паники. Я подслушала, как мама с папой говорили об этом и о том, что Генри отказывается взрослеть. Он явно испытал шок, когда у мамы с папой появилась я, а теперь был совершенно обескуражен тем, что они решили завести второго ребенка. Мои родители вздохнули с облегчением, когда Генри и Уиллоу снова сошлись.

«Наконец–то в жизни Генри появился взрослый человек», — сказала тогда мама.

Генри посмотрел на меня; его лицо было бледным и мокрым от пота.

— Черт, Ми. Может, тебе не стоит это слышать? Да и мне, пожалуй, тоже.

Я пожала плечами. Генри плюхнулся рядом со мной.

— У меня грипп или что–то в этом роде, но твой папа позвонил и попросил привезти какой–нибудь еды. И вот я здесь. — Он протянул мне воняющий луком пакет из «Тако белл»[30]. Мама испустила еще один стон. — Мне надо идти. Не хочу распространять заразу и все такое. — Мама закричала громче, и Генри прямо подпрыгнул на месте. — Ты уверена, что хочешь здесь тусоваться? Можешь поехать ко мне. Там Уиллоу, она обо мне заботится. — Он улыбнулся, назвав ее имя. — Она и о тебе тоже может позаботиться.

Он встал, собираясь уходить.

— Не надо. Я в порядке. Я нужна маме. Вот только папа, кажется, не в себе.

— Его уже тошнило? — спросил Генри, усаживаясь обратно на кушетку.

Я рассмеялась, но по его лицу поняла, что он не шутит.

— Его вырвало, когда ты рождалась. Он чуть в обморок не грохнулся, прямо на пол, — и я не могу его винить. Парень был совсем никакой, и врачи хотели вытолкать его взашей… сказали, что так и сделают, если ты не выйдешь через полчаса. Твоя мама от этого так перепугалась, что освободилась от тебя через пять минут. — Генри улыбнулся, облокачиваясь на кушетку . — Такие дела. Но я тебе вот что скажу: когда ты родилась, он рыдал, как младенец.

— Эту часть я уже слышала.

— Какую часть слышала? — сдавленным голосом спросил папа, забирая пакет у Генри. — «Тако белл», Генри?

— Обед чемпионов, — ответил тот.

— Сойдет. Умираю с голоду. Тут у нас все серьезно. Мне надо поддерживать силы.

Генри подмигнул. Папа вытащил буррито и предложил мне. Я покачала головой. Он начал разворачивать еду, когда мама зарычала и заорала акушерке, что готова тужиться.

Акушерка просунула голову в дверь.

— Похоже, мы уже близко, так что, наверное, вам стоит поесть позже, — сказала она. — Идите обратно.

Генри пулей вылетел из дверей родильного центра. Я пошла вслед за папой в комнату, мама теперь сидела и тяжело дышала, как больная собака.

— Вы хотите смотреть? — спросила акушерка папу, но он только покачнулся и стал бледно–зеленым.

— Я лучше здесь посижу, — сказал он, хватая маму за руку.

Она яростно отпихнула его.