На следующий день две осужденные за проституцию и хранение кокаина заключенные поучали новенькую – симпатичную, лет семнадцати, девчушку.

– Неудивительно, что ты вляпалась, – говорила одна из ветеранш. – Прежде чем называть хмырю свою цену, надо сначала его пощупать – нет ли на нем оружия. И никогда не говори, что ты от него хочешь. Пусть он сам скажет, что он хочет от тебя. Тогда, если парнишка окажется копом, это будет считаться провокацией. Ясно?

– И еще обращай внимание на руки, – добавила другая профи. – Если клиент утверждает, что он из рабочих, у него должны быть грубые руки. Это тебе предупреждение. Многие копы рядятся в рабочую одежду, но забывают о том, что у них на ладонях мозолей нет.


Время текло ни быстро, ни медленно. Это было просто время. Трейси вспомнила афоризм святого Августина: «Что есть время? Я это знаю, доколе меня не спрашивают. Но как только просят объяснить, теряю всякое представление».

День заключенных был всегда одинаков:

4.40 – предупреждающий звонок;

4.45 – подъем, одевание;

5.00 – завтрак;

5.30 – возвращение в камеру;

5.55 – предупредительный звонок;

6.00 – построение на работу;

10.00 – физкультурный двор;

10.30 – обед;

11.00 – построение на работу;

15.30 – ужин;

16.00 – возвращение в камеру;

17.00 – комната отдыха;

18.00 – возвращение в камеру;

20.45 – предупредительный звонок;

21.00 – отбой, выключение света.


Правила никогда не менялись. Все заключенные были обязаны являться в столовую, разговоры в строю не допускались. В маленьких ящичках в камерах разрешалось хранить не более пяти единиц косметики. Кровати надлежало заправлять перед завтраком и в течение дня содержать в порядке.

В тюрьме звучала собственная музыка: бряканье звонков, шарканье ног по цементу, хлопанье дверей, дневной шепот и ночные крики, потрескивание раций охраны и стук подносов в столовой. И везде колючая проволока, высокие стены, одиночество, отрешенность от мира и давящая атмосфера ненависти.

Трейси стала образцовой заключенной. Ее тело автоматически реагировало на тюремную рутину: решетка ее камеры в положенное время открывалась и закрывалась к отбою, звонок оповещал о том, что пора на работу, и тот же звонок сообщал, что рабочий день кончен.

Тело Трейси было телом заключенной, но ум оставался свободным и строил планы побега.


Осужденным не разрешалось звонить на свободу, но сами они могли ежемесячно принимать два звонка по пять минут. Трейси позвонил Отто Шмидт.

– Думаю, вам будет приятно узнать. Похороны были вполне пристойными. Я оплатил счета.

– Спасибо, Отто. Я… вам очень благодарна. – Говорить было не о чем.

Больше Трейси никто не звонил.

– Тебе, подруга, лучше позабыть о внешнем мире, – сказала ей Эрнестина. – Там у тебя никого не осталось.

«Ошибаешься», – мрачно думала Трейси.

Джо Романо.

Перри Поуп.

Судья Генри Лоуренс.

Энтони Орсатти.

Чарлз Стенхоуп-третий.


Трейси снова встретила Большую Берту на физкультурном дворе. С одной стороны двор ограничивала внешняя тюремная стена, с другой стороны – стена внутренняя. Заключенные каждое утро проводили там по тридцать минут. Это было одно из немногих мест, где не запрещались разговоры, и женщины, собираясь группами, делились перед обедом последними новостями и слухами. Когда Трейси впервые попала во двор, у нее возникло внезапное ощущение свободы, но в следующую минуту она поняла: это от того, что она оказалась на свежем воздухе. Высоко над головой светило солнце, плыли кучевые облака, и где-то далеко в небе парил самолет.

– Эй, ты! Я искала тебя, – раздался чей-то голос.

Трейси обернулась и увидела огромную шведку, с которой столкнулась в первый свой день в тюрьме.

– Слышала, завела себе черную лесбу. – Трейси хотела пройти мимо, но Большая Берта железной хваткой стиснула ее запястье. – От меня так просто не уходят, – выдохнула она. – Будь паинькой, littbarn. – Берта грузным телом придавила Трейси к стене.

– Отвяжись!

– Надо тебя как следует полизать. Понимаешь, о чем я? Будешь вся моя, älskade.

– Убери от нее свои грязные лапы, жопа! – прозвучал знакомый голос. Позади стояла Эрнестина Литтл чеп. Она сверкала глазами и сжимала большие кулаки, солнце сияло на ее выбритом наголо черепе.

– Ты для нее недостаточно мужик, Эрни!

– Зато я достаточно мужик для тебя! – взорвалась чернокожая. – Еще раз сунешься к ней, жеребила, и я надеру тебе задницу!

Внезапно воздух наполнился электричеством: амазонки с неприкрытой ненавистью сверлили друг друга глазами. «Они готовы из-за меня убить друг друга», – подумала Трейси. Но сразу поняла, что к ней это не имеет никакого отношения. Вспомнила, что однажды сказала ей Эрнестина: «В этом месте надо драться когтями и зубами, иначе крышка. Нельзя, чтобы тебя поливали грязью, а то ты труп!»

Первой спасовала Большая Берта. Презрительно посмотрев на Эрнестину, она бросила:

– Я не спешу. – И процедила Трейси: – Ты здесь надолго, малышка. И я тоже. Увидимся. – Повернулась и пошла прочь.

Чернокожая посмотрела ей вслед.

– Дрянная маманька. Та самая сестра из Чикаго, которая угробила своих больных. Нашпиговала цианидом и смотрела, как они загибаются. И этот ангел милосердия запал на тебя, Уитни. Поганое дело. Тебе никак не обойтись без защитника. Она от тебя не отстанет.

– Поможешь мне бежать?

Зазвенел звонок.

– Пошли пожуем, – предложила Эрнестина.

В ту ночь Трейси лежала на кровати без сна и думала об этой женщине.

Хотя Эрнестина больше не пыталась касаться ее, Трейси не верила ей. Она не могла забыть, что эта самая Эрнестина со своими товарками с ней сделала. Но чернокожая была нужна Трейси.


Каждый день после завтрака заключенным разрешалось провести час в комнате отдыха, где они смотрели телевизор, разговаривали, читали свежие газеты и журналы. Трейси листала какой-то журнал, когда в глаза ей бросилась фотография – свадебный снимок Чарлза Стенхоупа-третьего: под руку с молодой женой он выходил из церкви; оба смеялись. Трейси словно обухом по голове ударили. Глядя на его счастливую улыбку, она испытала боль, которая сменилась холодной яростью. Трейси хотела связать с этим человеком жизнь, а он отвернулся от нее, позволил расправиться с ней, убить ее ребенка. Но это случилось в другом месте, в другое время – в другом мире. То была фантазия. А ныне – реальность.

Трейси захлопнула журнал.


В дни посещений можно было легко догадаться, к кому из заключенных приходили друзья или родственники. Заключенные принимали душ, надевали чистую одежду, подкрашивались. Эрнестина всегда приходила после свиданий улыбающаяся и радостная.

– Мой Эл, – объяснила она Трейси. – Ждет, когда я выйду отсюда. И знаешь почему? Потому что ни одна женщина не даст ему то, что я.

Трейси смутилась.

– В сексуальном плане?..

– А то… Заруби себе на носу, детка: то, что происходит в этих стенах, не имеет никакого отношения к воле. Иногда нам нужно потрогать теплое тело и чтобы нас потрогали – сказали, что нас любят. Что мы кому-то небезразличны. И черт с ним, что все не по-настоящему и не надолго. Но это все, что у нас есть. А когда я выйду отсюда, – Эрнестина широко улыбнулась, – стану долбаной нимфоманкой.

Что-то в ее поведении озадачило Трейси, и она решилась спросить:

– Эрнестина, почему ты защищаешь меня?

– Ради забавы, – пожала плечами чернокожая.

– Я хочу знать правду. – Трейси замялась. – Твои подруги… они делают… все так, как ты прикажешь.

– Естественно, а то я им куски из жоп повыдираю.

– Но я-то не такая.

– Ты недовольна?

– Просто интересно.

Эрнестина немного подумала.

– Ну, хорошо, – наконец проговорила она. – У тебя есть нечто такое, чего нет у меня. – И, присмотревшись к выражению лица Трейси, добавила: – Не то, что ты подумала. Этого у меня как раз навалом. В тебе есть шик, настоящий шик, как в крутых леди из журналов «Вог» и «Таун энд кантри», где все разодеты и пьют чай с серебряных подносов. Ты из их мира. Не представляю, как ты вляпалась на воле в дерьмо, думаю, тебя кто-то подставил. – Она взглянула на Трейси и почти застенчиво продолжала: – В жизни мне попадалось не так много приличных вещей. Ты одна из них. – Эрнестина отвернулась, и ее слова прозвучали едва различимо: – Извини за ребенка. Мне в самом деле жаль…

В тот вечер, когда погасили свет, Трейси прошептала в темноту:

– Эрни, мне надо отсюда выбраться. Помоги мне, пожалуйста.


Эрнестина стала учить ее тайному языку тюрьмы. Трейси услышала, как во дворе разговаривали женщины:

– Эта коблиха скинула пояс и легла под серую телку. Теперь поостерегись – будем кормить ее с ложки на длинной ручке…

– Она была почти на выданье, но попалась на снежке – сцапал твердокаменный коп и потащил к мяснику. Теперь накрылась ее выписка. Ну, пока, на ручки тебе.

Для Трейси все это звучало как полная тарабарщина, словно трепались между собой марсианки.

– О чем это они? – спросила она.

Эрнестина разразилась хохотом.

– Ты что, не понимаешь по-английски, детка? Если лесбиянка скидывает пояс, значит, она превращается из «мужчины» в «женщину». А эта связалась с серой телкой – значит, с белой, вроде тебя. Теперь ей нельзя доверять и следует держаться подальше от нее. Попасться на снежке значит засыпаться на героине. Твердокаменный коп – это тот, который живет по закону и его не подкупишь; он ее застукал и отволок к мяснику, то есть к тюремному врачу.

– А что такое «на выданье» и «на ручки»?

– Вижу, ты совсем не врубаешься. На ручки – это выйти на поруки под честное слово, а выданье – день освобождения.

Трейси понимала, что она не дождется ни того, ни другого.


Стычка между Эрнестиной Литтлчеп и Большой Бертой произошла во дворе на следующий день. Заключенные под наблюдением охраны играли в софтбол. Большая Берта была бэттером, а на первой базе стояла Трейси. Скандинавка отбила мяч, бросилась вперед и повалила ее на землю. Сама села сверху, и Трейси почувствовала ее руку между ног.