– Осенью. Но пока никто не знает.

– Молись, чтобы ей доносить на этот раз. – Он помедлил, затем окунул половник в теплое молоко. – Попробуй.

Я послушно взяла половник, отпила глоток пенистого парного молока.

– Хорошо?

– Да.

– Отнести в маслобойню?

– Да. Давай я отнесу.

– Не хочу, чтобы ты уставала.

– Да не устану я. – Мне приятна такая забота.

– Я сам отнесу, – нежно ответил он.

В маслобойне наша дочурка Анна – пусть тетушка будет довольна, малышку назвали в ее честь, – спала на скамье, туго завернутая в пеленки.

За мной послали королевскую барку – доставить в Хэмптон-Корт. Уильям, младенец, кормилица и я, важные, в придворных одеждах, поднялись на борт в Ли. Лошади прибудут позднее. Торжественность мгновения слегка подпортил мой муж, который до последней минуты громко давал наставления мужу Меган, остающемуся на хозяйстве.

– Уверена, он не забудет про стрижку овец, – терпеливо проговорила я, когда Уильям прекратил наконец свешиваться через перила и орать во всю глотку, как последний матрос. – Уж он наверняка заметит, когда шерсть слишком отрастет.

– Прости, – хмыкнул муж. – Опозорил тебя навек?

– Ну, поскольку ты теперь родственник самому королю, придется тебе поучиться хорошим манерам, а то ведешь себя как пьяный фермер в базарный день.

– Нижайше прошу прощения, леди Стаффорд. – Ни малейшего раскаяния в голосе. – Клянусь, доберемся до Хэмптон-Корта – буду вести себя идеально. Где прикажете мне спать, например? Думаете, чердак с сеном над конюшнями подойдет моей скромной особе?

– Сдается мне, лучше снять небольшой дом в городке. Тогда я смогу приходить каждый день и проводить там время.

– Лучше бы ты приходила туда каждую ночь, – сказал муж, особенно выделив последнее слово. – А не то придется отправиться во дворец и вытащить тебя оттуда. Ты моя жена, законная жена. Так и веди себя подобающим образом.

Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Бесполезно объяснять моему прямодушному муженьку, что в моем первом – придворном – браке я нечасто спала в мужниной постели и никто тому не удивлялся.

– Какая разница, дорогая, – он как будто угадал мои мысли, – что ты делала в первом браке. Теперь ты замужем за мной, а мне нужно, чтобы моя жена была в моей постели.

Я громко рассмеялась, прижалась к нему:

– По мне, только там бы и оставалась. Где еще мне так хорошо?


Королевская барка быстро, словно лошадь, скачущая галопом, скользит вверх по течению, гребцы ритмично, в такт барабанному бою, ударяют веслами о воду. Мы проплываем знакомые места, высокую белую башню, раскрытые, как большая черная пасть, ворота на реке у лондонского Тауэра. Густая тень моста – преддверие нескончаемых величественных дворцов и садов по берегам, шум, гам и сутолока главного речного пути большого города. Лодчонки, паромы, рыбачьи суденышки то и дело пересекают реку, тяжеловесный конный паром в Ламбете медлит, уступая нам дорогу. Уильям показывает мне серых речных цапель с неуклюжими гнездами на деревьях у самого берега. Над водой темной молнией проносится баклан, стремительно ныряет за добычей.

Многие провожают глазами несущуюся по воде королевскую барку, но улыбок что-то не видно. Я вспоминаю, как каталась по реке с королевой Екатериной, как мужчины сдергивали шапки, женщины приседали, дети посылали воздушные поцелуи. Им всем тогда казалось: король мудр и силен, королева прекрасна и добра, все будет хорошо. Но Анна и болейновское честолюбие разбили единство страны, обнажили зияющую пустоту. Теперь подданные знают – король такой же, как и все, не лучше мэра маленького, ничтожного городка, которому только и нужно, что украшать свое гнездышко, а королева, его жена, – женщина, полная страстей, желаний, честолюбия, жадности.

Может, Анна и Генрих считали – народ их простит. Нет, они ошиблись, народ никогда не прощает. Пусть Екатерина томится в заключении в холодных болотах Хантингдоншира, но о ней не забыли. Время идет, а крещения нового наследника престола не предвидится, значит ее ссылке нет никакого оправдания.

Я положила голову на такое надежное плечо мужа, задремала. Проснулась от плача нашей малютки, посмотрела – кормилица прижимает девочку к груди, сейчас будет кормить. Мои собственные, туго перетянутые груди заныли. Уильям обнял меня еще сильнее, поцеловал в макушку:

– О ней хорошо заботятся. – Какой же у него ласковый голос. – Никто ее у тебя не отнимает.

Я кивнула. Я могу приказать, чтобы ее принесли ко мне – днем и ночью. Она мое дитя – совсем не так, как те, другие. Не стоит объяснять мужу, как заныло мое сердце о тех двоих, потерянных, когда я впервые взглянула в ее голубенькие глазки. Она не заменит их, один ее вид напоминает, что у меня трое детей. Этот тепленький сверточек – в моих объятиях, а те двое где-то там, в холодном мире. И я даже не знаю, где мой сыночек преклоняет голову на ночь.

До пристани у Хэмптон-Корта мы добрались уже в сумерках, прошли огромные чугунные ворота. Барабанщик сильнее забил в барабан, мы увидели, что на пристани все готово, можно пристать. Пропели фанфары – в честь королевского штандарта, и мы сошли с барки. Теперь мы – я и Уильям – снова при дворе.

Собственно говоря, Уильям, младенец и кормилица отправились по боковой дорожке в городок, предоставив мне идти во дворец одной. Перед расставанием муж легонько сжал мне руку.

– Не бойся, – сказал с улыбкой. – Помни, это она в тебе нуждается. Смотри не продавайся задешево.

Я кивнула, запахнула плащ, и вот я уже шагаю ко дворцу.

Меня проводили, будто я тут в первый раз, в опочивальню королевы. Стража открыла дверь, неловкое молчание, взрыв женских голосов, все приветствуют меня. Каждая норовит обнять, дотронуться до плеча, шеи, рукава плаща, капюшона, сказать, что я хорошо выгляжу, материнство мне к лицу, деревенский воздух мне к лицу, а они так счастливы снова меня видеть. Каждая – мой лучший друг, близкая родня, спрашивают, где я хочу спать, любая готова разделить со мной спальню. Они так счастливы видеть меня снова, что остается только гадать – как они так долго без меня прожили, ни одна ни словечка не написала, ни одна за меня перед сестрой не вступилась.

Я и впрямь замужем за Уильямом Стаффордом? У него и впрямь поместье и ферма? Только одно поместье? Только одно? Большое хотя бы? Нет? Вот странно-то! А как дитя? Девочка или мальчик? Как ее зовут? А где теперь муж и младенец? При дворе? Нет? Как интересно!

Я как могла отмахивалась от вопросов, пытаясь отыскать Джорджа. Его нет, король недавно отправился на прогулку с горсткой фаворитов – тех, кто умеет держаться в седле и после тяжелой попойки. Они еще не вернулись. Дамы уже переоделись к обеду и ждут мужчин. Анна у себя, одна.

Я собрала всю свою храбрость, направилась к двери. Постучала, повернула ручку, вошла.

Комната затенена, свет идет только из одного незанавешенного окна, серый свет майских сумерек. Чуть посверкивают огоньки в камине. Она склонила голову на молитвенной скамеечке. Я в суеверном ужасе, чуть не вскрикнув, замерла – королева Екатерина вот так преклоняла колени на скамеечке в надежде, что ждет ребенка, сына, который вернет ей мужа и отвратит его сердце от этих сестер Болейн. Но тут призрак королевы повернул голову – Анна, моя сестра, замученная, бледная, только глаза горят по-прежнему, а под ними тяжелые тени. Как же мне ее жалко, я бросилась к ней, схватила в объятия, только и могла, что повторять: «Анна, Анна».

Она поднялась с колен, обняла меня, склонила тяжелую голову мне на плечо. Не сказала, как по мне тосковала, как ей одиноко здесь при дворе, когда на нее никто не обращает внимания. Ей ничего не надо объяснять. Поникшие плечи сами говорят – быть королевой Анне Болейн уже не в радость.

Я ласково усадила ее в кресло, сама, не дожидаясь разрешения, села рядом.

– Как ты себя чувствуешь? – В этом все дело, это самое главное.

– Хорошо.

Нижняя губа чуть подрагивает, лицо побледневшее, в уголках губ незнакомые морщинки. В первый раз в жизни смотрю на нее и вижу – она так похожа на нашу матушку, теперь я знаю, как она будет выглядеть в старости.

– Ничего не болит?

– Нет.

– Ты такая бледная.

– Просто сил никаких, – призналась она. – Устала, мочи нет.

– Какой месяц?

– Четвертый. – Ясно, она ни о чем другом не думает, только дни считает.

– Скоро будет полегче, – пообещала я. – Первые три всегда самые тяжелые.

Я чуть не прибавила – «и последние три», но так с Анной шутить нельзя, ей лишь раз удалось доносить младенца.

– Король дома? – интересуется она.

– Сказали, ускакал на охоту. С ним Джордж.

Она кивнула:

– А Мадж там, с придворными дамами?

– Да.

– А эта белолицая сеймуровская дрянь?

– Да. – Нетрудно догадаться по описанию, что она говорит о Джейн Сеймур.

– Неплохо, – кивнула Анна. – Но вообще-то, я спокойна, когда рядом с ним ни той ни другой.

– Тебе надо быть спокойной все время. Нечего испускать желчь, когда в животе ребеночек.

Она глянула на меня и горько рассмеялась:

– Да, да, спокойной. А твой муженек с тобой?

– Не при дворе. Ты же запретила.

– Все еще от него без ума? Или устала от него и его полей?

– Я все еще его люблю. – Нет у меня настроения заглатывать ее приманку. Одна мысль об Уильяме навевает такой покой, что не хочется ни с кем ссориться, по крайней мере с такой бледной и умирающей от усталости королевой.

Она горько улыбнулась:

– Джордж говорит, ты – единственная Болейн, которая что-то понимает в жизни. Говорит, из нас троих ты оказалась мудрее всех. Богатой не станешь, но муж тебя любит, а в колыбельке – здоровый младенчик. Жена Джорджа глядит так, будто убила бы его или живьем съела, не поймешь – то ли страсть, то ли ненависть, а Генрих бабочкой порхает – то ко мне, то от меня. И эти две девчонки с сачками на изготовку.

Мне стало смешно, нелегко представить себе полноватого Генриха этакой весенней бабочкой.