– Как вы смеете?

– Нечего ронять на меня слезы. – Тон страшно виноватый.

– Нечего их слизывать, – выпалила я в ответ.

Он ничего не сказал, но и не отошел, постоял рядом минуту-другую, потом громко крикнул: «По коням!» – отвернулся, вскочил в седло. Маленькая кавалькада поскакала, я замахала детишкам, оба, и мальчик и девочка, забрались на скамью под окном в детской и махали мне крошечными ручонками.

Гулкий стук копыт по полому деревянному покрытию подъемного моста, длинная, прямая дорога через парк. Уильям Стаффорд скачет рядом со мной.

– Не плачьте, – внезапно просит он.

Я отвожу взгляд, пусть уж лучше убирается туда, к своему отряду.

– А я и не плачу.

– Плачете. Я не могу всю дорогу до Лондона сопровождать рыдающую женщину.

– Да не рыдаю я вовсе, – бросила я раздраженно, – хотя только что рассталась с детьми и знаю – мне их не увидеть целый год. Целый долгий год! Есть у меня право погрустить?

– Нет, – убежденно возразил он, – и я могу объяснить почему. Вы мне весьма убедительно доказали: женщине надлежит делать то, что ей семья приказывает. Вам семья приказала жить вдали от детей, позволила сестре усыновить вашего ребенка. Лучше уж бороться с ними за своих детей, чем вот так рыдать. Но если решили быть истинной Болейн и Говард, ищите счастье в покорности.

– Я желаю побыть одной, – холодно бросила я.

Он немедленно пришпорил коня, приказал передовому отряду перестроиться и следовать за мной. Теперь все позади меня, и я в одиночестве и молчании скачу так до самого Лондона – жаловаться не на что, я сама приказала.

Осень 1530 года

Двор собрался в Ричмонде, Анна сияет улыбками после лета, проведенного вместе с королем вдали от города. Они каждый день охотились, он преподносил ей подарок за подарком, то новое седло для охотничьей лошади, то новенькие лук со стрелами. Даже приказал седельщику сделать ему двойное седло, чтобы ей удобно было сидеть позади, обхватив его за талию, голова на плече возлюбленного, шепчешь на ухо нежности, пока скачешь на охоту. Куда бы они ни приезжали, все уверяли: страна в полном восторге от этой парочки и ее планов. Каждый придворный так и норовил разразиться приветственной речью, верноподданнической поэмой, устроить для них костюмированный бал или живые картины. В каждом доме их ждали розовые лепестки и благоухающие травы под ногами. Снова и снова льстецы повторяли, что Генрих и Анна, как никто, подходят друг другу и их ждет прекрасное будущее. Казалось, все идет по плану и подвохов ждать неоткуда.

Мой отец вернулся домой из Франции и только молча кивал, чтобы не потревожить идиллию. Как-то раз он бросил, обращаясь к дядюшке: «Счастливы они вместе, и хорошо, нам остается Бога за это благодарить». Мы сидели на террасе и наблюдали, как Анна упражняется в стрельбе из лука. Она прекрасно стреляла, похоже было – приз достанется ей. Только одна дама, леди Елизавета Феррерс, не уступала сестре.

– Ничего не скажешь, приятный момент, – кисло ответил дядюшка. – А то у вашей дочери характер как у бешеной кошки.

– Вся в мамашу, – весело хихикнул отец. – У Говардов все девчонки – хорошенькие штучки. У вас, видно, тоже немало было в детстве потасовок с сестрицей.

Дядя Говард даже не улыбнулся – нечего поощрять подобную фамильярность, ледяным тоном провозгласил:

– Женщине подобает знать свое место.

Мы с отцом переглянулись. Всем известны громкие скандалы в доме дядюшки. Да и было с чего скандалить. Дядя Говард открыто содержит любовницу, с того самого дня, как жена родила ему сыновей. Тетушка клянется и божится, что эта девка просто прачка и до сих пор они все свои делишки делают только на грязных простынях – никак не могут иначе. При дворе нередко прохаживались по поводу ненависти, царившей в семействе Говард. Посмотреть на них, когда они появляются вместе при дворе, когда положено, поддерживая видимость семейного счастья, – настоящий театр, да и только, он еле держит ее за кончики пальцев, а она идет, отворотивши нос, будто от него и впрямь воняет немытыми чулками и грязными воротничками.

– Не все из нас одарены вашим умением обращаться с женщинами, – отозвался отец.

Дядюшка бросил на него удивленный взгляд. Он – многолетний глава семьи – привык к почтительности. Но теперь мой отец и сам граф, а его дочурка, та, что спускает стрелу с тетивы, может вскорости оказаться королевой.

Анна повернулась, довольная выстрелом, а Генрих, не в силах даже на короткий срок оторваться от нее, вскочил с кресла, бросился к ней и при всем дворе поцеловал прямо в губы. Придворные заулыбались, зааплодировали. Леди Елизавета притворилась, что ничуть не уязвлена, уступая первенство королевской фаворитке, и получила от короля вторую награду – небольшую брошку. Анне досталось головное украшение в форме крошечной золотой короны.

– Корона, – выдохнул отец, глядя, как король протягивает приз его дочери.

Уверенным жестом Анна отбросила чепец, и вот она стоит перед всеми, блестящие черные завитки густых волос откинуты со лба. Генрих шагнул вперед, возложил корону ей на голову. Никто не смел прервать воцарившегося молчания.

Положение спас королевский шут. Он вприпрыжку подбежал к королю, спрятался у него за спиной, выглянул из-за плеча, посмотрел на Анну:

– Госпожа Анна, госпожа Анна, похоже, целились-то в яблочко, а попали-то в яич…

Генрих со смехом обернулся, игриво замахнулся на шута, тот легко увернулся. Все облегченно расхохотались, а Анна, с короной на темных блестящих волосах, стыдливо залилась столь идущим ей румянцем, погрозила шуту пальчиком, а потом спрятала смущенное лицо на плече у короля.


Я спала в той же комнате, что и Анна, – одной из лучших во дворце в Ричмонде. Не опочивальня королевы, конечно, но почти ей не уступает. По негласному соглашению Анне досталась анфилада комнат, которую ей разрешалось украсить не хуже, чем спальню королевы, и почти так же богато, как спальню короля. Пока еще не сами покои королевы, хоть Екатерины во дворце и нет. При дворе изобретались новые правила, старыми в такой необычной ситуации не обойдешься.

Анна раскинулась на богато убранной постели, не обращая внимания на смятое платье.

– Довольна летом? – лениво спросила она. – Как дети?

– Здоровы, – коротко ответила я. Просто не желаю говорить с ней о сыне. Нет у нее права быть заботливой тетушкой теперь, когда она решила стать его матерью.

– Ты сидела во время стрельбы из лука с дядюшкой. О чем вы разговаривали?

– Ни о чем особенном, – постаралась я припомнить, – просто упомянули, что вы с королем, похоже, счастливы.

– Я ему сказала, что хочу избавиться от Уолси, он теперь на стороне королевы.

– Анна, он потерял должность лорд-канцлера, довольно уже для мести.

– Он переписывается с королевой, его следует казнить.

– Он ведь был тебе другом.

– Просто каждый играл свою роль. – Сестра покачала головой. – Чтобы короля задобрить. Уолси мне посылал форель из собственного пруда, я ему маленькие подарочки. Но я никогда не забуду, как он со мной говорил тогда – о Генрихе Перси, а он всегда будет помнить, что я Болейн, такая же выскочка, как и он сам. Он ревнует ко мне, я ревную к нему. С той самой минуты, как я вернулась из Франции, мы стали врагами. Он меня еще не знает, не понимает всей моей власти. Вот взглянет в лицо смерти – поймет. Я получила его дом. Теперь мне нужна его жизнь.

– Он старик. Потерял все богатство и титулы, все, чем так гордился. Доживает теперь свой век в епархии в Йорке. Хочешь ему отомстить – оставь его там гнить навеки. Довольно и такой мести.

– Не мне, – покачала головой Анна. – Король его все равно любит.

– Королю нельзя любить никого, кроме тебя? Даже служителя церкви, который о нем столько лет заботился, как отец?

– Нет, пусть любит только меня. Меня одну.

– Теперь ты его хочешь, да? – удивилась я.

Она расхохоталась мне в лицо:

– Ничего подобного. Но пусть ни с кем не видится и ни с кем не разговаривает, кроме меня и тех, кому я доверяю. А кому я могу доверять?

Я покачала головой – не знаю.

– Тебе, наверное, могу. Джорджу – всегда. Отцу – чаще всего. Матушке – иногда. Дяде Говарду – когда это ему самому выгодно. Тетушке – нет, она на стороне Екатерины. Может быть, герцогу Суффолку, но его жене Марии Тюдор – никогда, она меня ненавидит, считает выскочкой, забравшейся слишком высоко. Кому еще? Никому. Это все. Может, кое-кому из придворных кавалеров, они ко мне неравнодушны. Кузену сэру Фрэнсису Брайану[26], Фрэнсису Уэстону, он с Джорджем дружит. Сэру Томасу Уайетту я по-прежнему нравлюсь, и…

Она подняла пальчик в молчании, мы обе знали, о ком думаем, – о Генрихе Перси в далеком Нортумберленде, решившем никогда не появляться при дворе, несчастном до гроба, живущем в глуши с ненавистной женой, на которой его заставили жениться.

– Получается десять, – тихо продолжала сестра. – Только десять человек во всем мире желают мне добра. А все остальные ждут не дождутся, пока я не свалюсь с той высоты, куда забралась.

– Но кардинал, должно быть, ничего против тебя теперь не имеет. Он все равно всю власть потерял.

– Тогда самое время его уничтожить. Прямо сейчас, когда он всю власть потерял, беспомощный старик.


Интригу затеяли герцог Суффолк и дядюшка Говард, но все нити вели к Анне. Дядюшка добыл доказательства переписки кардинала с папой, и король, который уже сместил старого друга с важной должности, снова повернулся против него – приказал арестовать кардинала.

Анна сама выбрала посланца для этой важной миссии. Пусть знает, кого он когда-то обозвал дурочкой и выскочкой. Генрих Перси Нортумберленд отправился в Йорк к Уолси предъявить ему обвинение в измене и сопровождать его в долгом пути в Лондон, где кардиналу предстояло остановиться не в богатом доме в Хэмптоне, теперь принадлежащем королю, не в роскошном лондонском имении, уже переименованном в Уайтхолл и доставшемся Анне, – нет, ему, предателю, предстояло заключение в Тауэре, пусть там дожидается суда, а потом, как другие, выйдет оттуда только для того, чтобы проделать короткий путь к эшафоту.