Она улыбнулась мне и насмешливо крикнула:

– Да здравствует королева дня!

Я скорчила гримаску:

– Перестань меня дразнить, Анна. Мне уже довольно досталось от братца.

Генрих Перси шагнул поближе, взял мою руку, поднес к губам. Взглянув на его склоненную светловолосую голову, я поняла, как высоко меня вознесла моя звезда. Это был Генрих Перси, сын и наследник герцога Нортумберленда. Во всем королевстве не нашлось бы другого с такими возможностями и таким состоянием. Сын самого богатого человека в Англии, влиянием уступающего только самому королю. И вот он склоняет голову и целует мне руку.

– Она больше не будет вас дразнить, – заверил он, поднимая голову и улыбаясь, – поскольку я веду вас обедать. Мне сказали, повара из Гринвича трудятся с рассвета, чтобы все было готово. Король уже направил свои стопы к столу, не пора ли и нам последовать за ним?

Я помедлила минутку, но королева, которая всегда придавала такое большое значение формальностям, осталась в Гринвиче, лежала там в затемненной комнате с болью в животе и страхом в сердце. На пристани толпились лишь никчемные, ничем не занятые придворные. Никому и дела не было ни до каких правил, кроме одного – победитель ступает первым.

– Конечно, – ответила я. – Почему бы и нет.

Лорд Генрих Перси предложил другую руку Анне:

– Могу ли я завладеть обеими сестрами?

– Сдается мне, Библией это запрещено, – игриво парировала Анна. – Библия, однако, разрешает выбирать между сестрами, а потом уж хранить верность выбору. Все остальное – смертный грех.

Лорд Генрих Перси рассмеялся:

– Не беспокойтесь, я смогу получить индульгенцию. Папа римский, без сомнения, отпустит мне грехи. С двумя такими сестрами как можно ожидать от смертного, что он сумеет сделать выбор!


Мы отправились домой только после того, как пали сумерки и на бледном небе начали проступать звезды. Я скакала рядом с королем, рука в руке; лошади шли неторопливой иноходью по проложенной по берегу реки дороге. Мы въехали под арку, ведущую во дворец, прямо к настежь открытой двери. Он натянул поводья, лошади встали. Король снял меня с седла и прошептал в самое ухо: «Как бы я хотел, любовь моя, чтобы ты была королевой – все дни, не только один день на пиру у реки».


– И он это сказал? – переспросил дядюшка.

Я стояла перед ним, как обвиняемый во время допроса на суде. В помещениях, принадлежащих семье Говард, за большим столом сидел дядя Говард, герцог Суррей, а рядом с ним отец и Джордж. На другой стороне комнаты, у меня за спиной, устроились мать и Анна. Я, одна-одинешенька, стояла посредине комнаты, словно нашкодивший ребенок перед старшими.

– Он сказал, что хотел бы видеть меня королевой все дни, – еле слышно прошептала я.

До чего же ненавижу Анну – разболтать такой секрет! – ненавижу отца и дядю, их ледяным сердцам ничего не стоит производить вивисекцию страстных речей любовников.

– И что, по твоему мнению, он имел в виду?

– Ничего, – мрачно ответила я. – Это просто любовная болтовня.

– Нам нужно получить хоть что-то взамен этих бесконечных ссуд, – раздраженным голосом проговорил дядя. – Пообещал он тебе какие-нибудь земли? Награду Джорджу? Нам?

– Может, намекнешь на это? – предложил отец. – Напомни ему, твой брат собирается жениться.

Я взглянула на Джорджа с немой мольбой.

– Дело в том, что король весьма чувствителен к подобным вещам, – заметил брат. – Все у него чего-нибудь беспрерывно выпрашивают. Каждое утро, когда он выходит из опочивальни и идет к мессе, выстраиваются целые ряды просителей. Сдается мне, ему нравится, что Мария совсем не такая. По-моему, она ни о чем не должна просить.

– У нее и так в ушах алмазы ценой в целое состояние, – резко вступила в разговор мать.

Анна кивнула:

– Она их не выпрашивала. Он сам ей подарил. Ему нравится выказывать щедрость, когда никто не ожидает. Пусть лучше Мария ведет свою игру. У нее такой талант – любить короля.

Я прикусила губу, чтобы ничего не сказать. Да, у меня такой талант – я его люблю. Может, мой единственный талант. А наша семейка, все эти влиятельные мужчины, они просто используют – в интересах семьи, конечно, – мой талант к любви, точно так же как используют талант Джорджа к фехтованию или отцовские способности к иностранным языкам.

– Двор на следующей неделе переезжает в Лондон, – бросил мой отец. – Король увидится с испанским послом. Вряд ли он еще что-нибудь такое сделает для Марии, пока нуждается в испанских союзниках для войны с Францией.

– Тогда придется стремиться к миру, – злобно посоветовал дядя.

– Так я и делаю. Я известный миротворец, – ответил отец. – Блажен, не правда ли, как и подобает миротворцу?


Переезд двора всегда являет величественное зрелище, нечто среднее между деревенской ярмаркой, балаганом и ристалищем. Все было организовано кардиналом Уолси, при дворе, да и во всей стране, всяк подчинялся его команде. Он сражался бок о бок с королем в «Битве шпор» во Франции, заведовал провиантом, и ни в одном походе солдаты не ели так обильно и не спали так мягко. Он улавливал все, что ни происходило, а перевозя двор с одного места на другое, обращал внимание на мельчайшие детали. Что бы ни делалось в политике, он все знал: где остановиться, какого лорда осчастливить визитом во время королевского летнего путешествия. И в хитрости ему не откажешь – ни в коем случае не беспокоил короля подобными вопросами, чтобы молодому Генриху доставались одни только удовольствия, пусть думает, будто припасы, слуги и все такое прочее само собой падают с неба.

Именно кардинал определял, кто в каком порядке переезжает. Сначала едут пажи, над головами развеваются штандарты с гербами всех лордов королевского кортежа. Потом через некоторое время – пусть пыль уляжется – выступает сам король на лучшем коне, седло красной кожи и попона богато украшены всеми атрибутами королевской власти. Над головой вьется королевский стяг, рядом скачут приятели, которых он выбирает заново каждый день: мой муж Уильям Кэри, сам кардинал Уолси, мой отец, а за ними бесчисленная королевская свита – эти скачут как хотят, то осаживая коней, то снова пришпоривая. Вокруг свободным строем, с пиками наперевес личная королевская охрана. И не то чтобы они его защищают – кому придет в голову нападать на короля? – но толпу, собирающуюся в каждом городке или селении у нас по дороге, чтобы поприветствовать монарха и потаращить глаза на великолепие кортежа, оттесняют.

Потом снова никого, пусть пыль уляжется. И тут кортеж королевы. Она верхом на старой, покойного хода лошади под дамским седлом – королева всегда на ней ездит. Платье спадает крупными неуклюжими складками, шитая парча топорщится. На голове замысловатая шляпка, глаза чуть прищурены – солнце светит слишком ярко. Королеве нездоровится. Я знаю, я была рядом с ней, когда она садилась утром на лошадь, и слышала – забираясь в седло, она тихонько ойкнула, как от боли.

За королевской свитой остальные домочадцы – кто верхом, кто в повозках. Распевают песни, попивают эль, чтобы в горле оседало поменьше пыли. Всем нам весело и беззаботно, настроение праздничное, двор покидает Гринвич и едет в Лондон. Начинается новый сезон пиров и забав, и кто знает, что случится в этом году?


В Йоркском дворце у королевы маленькая, чистенькая, уютная комната. У нас всего несколько дней, чтобы все распаковать, разложить по местам. Король, как обычно, наносит утренние визиты, а с ним и придворные, среди них лорд Генрих Перси. Его светлость и Анна нередко сидят бок о бок у окна, головы склонились друг к дружке, – трудятся над одной из поэм, сочиняемых лордом. Он клянется и божится, что станет под ее руководством великим поэтом, а она утверждает, что ему в жизни ничему не выучиться и все это пустая трата времени, убиваемого на подобного болвана. Сдается мне, не девушке из семейства Болейн, родившейся в маленьком замке в Кенте, у которой всех владений – горстка полей в Эссексе, подобает называть болваном сына герцога Нортумберленда, но Генрих Перси только хохочет, зовет ее слишком суровой учительницей и убеждает всех, что его талант еще покажет себя, дайте только срок.

– Кардинал вас спрашивал, – говорю я лорду Генриху.

Он поднимается не торопясь, целует руку Анне и направляется на поиски кардинала Уолси. Анна собирает бумаги, над которыми они так самозабвенно трудились, и складывает их в свой ящичек для письменных принадлежностей.

– И что, прорезался его поэтический талант? – спрашиваю я.

Анна с улыбкой пожимает плечами:

– Он, право, не Уайетт[17].

– А что касается ухаживаний – здесь он Уайетт?

– Он не женат, а потому весьма привлекателен для тонко чувствующих особ.

– Высоковато будет, даже для тебя.

– Не знаю, не знаю. Я его хочу, он хочет меня, почему бы и нет.

– Попроси отца поговорить с герцогом, – саркастическим тоном советую я. – Посмотрим, что герцог на это ответит.

Анна отвернулась к окну. Внизу виднелись бесконечные ухоженные лужайки Йоркского дворца, почти теряющиеся внизу у реки.

– Не собираюсь просить отца. Поверь мне, сама соображу, как справляться со своими делами.

Я чуть не расхохоталась, но вдруг поняла – сестра говорит серьезно.

– Анна, ты одна ни с чем не можешь справиться. Он еще так молод, тебе самой только семнадцать, такие дела самостоятельно не решают. У его отца уже наверняка все планы готовы, а у наших – отца и дядюшки – тоже небось на тебя свои виды. Мы не сами по себе, мы – из семьи Болейн. Поэтому нами и руководят, направляют нас куда следует. Посмотри на меня!

– Да, именно, посмотрите-ка на нее! – Она внезапно резко повернулась, излучая, казалось, зловещую силу. – Замуж выдали еще ребенком, а теперь – королевская любовница. Вдвое глупее меня и вполовину не так образованна, а туда же – в самом центре двора! А я – я никто! Быть при тебе фрейлиной – ничего другого не остается. Не желаю больше тебе прислуживать, Мария, это ниже моего достоинства.