В глазах Леонардо мелькнул голубоватый свет воспоминаний.

– Да-да, припоминаю. Ваше имя Аля?

– Аня, – тихо поправила я профессора. Он забыл меня или не узнал… Румянец схлынул с моих щек. Наверное, я сильно побледнела.

Старуха, заметив, что я близка к обмороку, подхватила меня под руки. Но разве ее поддержки я ждала? Девушка не обращала на нас внимания. Она, сидя на подоконнике, непроизвольно помахивала ножками. Нейлоновые колготки искрились розоватыми бликами на ее безупречных икрах. Нарядные туфельки едва держались на кончиках пальцев.

Почтенный профессор приосанился и погладил бородку. Мы с Леонардо – ровесники, но что для мужчины сорок! А студентка была так свежа и непосредственна, и прикосновения юности всегда приятны.

Профессор опять с недоумением перевел взгляд на меня: он догадывался, что мы с девушкой как-то связаны. На этот раз тень истинного узнавания оживила его серьезное лицо.

– Аня К.? – Он назвал фамилию, которая в то далекое время была моей.

У меня снова закружилась голова. На этот раз от счастья. Я поняла, что профессор тоже вернулся в свою юность. Я впилась глазами в его распахнутые зрачки. Но добрый, задумчивый его взгляд был направлен вдаль, мимо меня. И тут же, как в кино, я увидела картины его воспоминаний. Застенчивая Аня – одна из многих студенток, окружающих его в то время. Она была неплохим товарищем по лабораторным работам, но девушку в ней сокурсники не замечали. Мысли Леонардо все глубже уходили в то прекрасное время. Первый курс, наша группа, совместные прогулки до Театральной площади. Теперь рядом с ним, я знала, была чемпионка по плаванию.

Как грустно вспоминать разное!

– Черт побери! Жаль, что она оставила меня, – произнес вслух Леонардо.

И сожалели мы тоже о разном!


Резкий звонок заставил меня очнуться. Рядом не было ни милого Леонардо, ни девушки в розовой блузке, ни старухи в панаме. На подоконнике лежал кем-то забытый, свернутый в трубку чертеж. Я аккуратно развернула плотный ватман. Непонятные черточки, кружочки, зигзаги испещряли белый лист. Трудно было определить, для какого проекта, по какой дисциплине была сплетена паутина тонких линий и загадочных крючков. Мне показалось, что на листе начертаны тайные знаки моей жизни. Если бы я умела прочитать их раньше. Прочитать в том, первом чертеже! Но в институте не учили разбирать запутанный пунктир нашего будущего. Мне предстояло овладеть этим искусством самостоятельно.


Коридор вновь наполнили высыпавшие из аудиторий студенты. Я ускорила шаг, нашла дверь с надписью «Архив», толкнула ее. Здесь мне выдадут справку, выписанную на студентку с легкомысленным хвостом. И я буду перечитывать ее бесконечное число раз!

«Книга перемен»: мои петербургские адреса[1]

Автобиографическое

В круге ближнем

Я стала самостоятельно выходить на улицу лет с шести. К тому времени я знала, что живу в Ленинграде, а также запомнила свой адрес: Средняя Подъяческая улица, дом 5, квартира 7. Ныне филологи спорят о написании улицы: «Ъ» или «Ь» перед буквой «я»? Недавно я прошлась вдоль всех пятнадцати домов, разглядывая номерные знаки над входными арками, и обнаружила, что спорят уже не только филологи, но и сами знаки. Установленные в разное время, они оспаривают и орфографию – на обновленных в последние годы номерных знаках в названии улицы чаще красуется знак мягкий.

Единоборство букв мистическим образом связано с окружающей средой. Твердокаменный, бесформенный булыжник – им мостилась улица во времена моего детства – уступил место гладкому, но подверженному атмосферным воздействиям асфальту – известно, что это покрытие может и трескаться, и плавиться от жары. Попутно замечу, что и угловатые черты моего характера, такие как целеустремленность, граничащая с упрямством, перепады настроения или нетерпимость к людским недостаткам, с годами сглаживались. Я стала ровнее, мягче и терпимее, однако и ранить меня теперь легче, чем прежде. Я как будто впитала в себя тридцатую букву алфавита – «мягкий знак».

Ниже я покажу сакральную взаимосвязь других черт моей личности с изменениями материального мира, но сейчас мне придется обратить ваше внимание на местоположение улицы, на которой я выросла.

Средняя Подъяческая на топографической карте города выглядит хордой – коротким отрезком, стягивающим петлю извилистого канала Грибоедова, самой романтической водной артерии Санкт-Петербурга. Кольчатые чугунные решетки набережной канала с двух сторон как бы обрубают улицу протяженностью менее автобусной остановки. Впрочем, автобусы по ней никогда не ходили.

Поначалу эти решетки обозначали и границы моей свободы – если меня выпускали гулять одну, строго наказывали: дальше улицы ни на шаг! Однако время от времени я нарушала установленные родителями границы. Сейчас речь пойдет не о степени детского непослушания. Я расскажу о том, как, исследуя внешнее пространство, я расширяла внутренний мир. А также о необъяснимом феномене – о том, что расположенные вокруг меня учреждения меняли свои назначения и вывески, синхронно попадая в русло моей жизни. Мое взросление и моя судьба как будто вписывались в «Книгу перемен» – это древнее изобретение китайцев.


На Подъяческой с твердым знаком, мощенной крепкими булыжниками, автомобили появлялись редко и дети играли на проезжей части. Одной из игр была игра «обмен домиками», а домиками становились круглые чугунные крышки над люками. У водящего ребенка своего места не было, его целью было захватить временно опустевший чугунный кружок в тот момент, когда непоседливые хозяева, перебегая из «домика» в «домик», обменивались «жилплощадью». Прочны ли были крышки над люками? Сегодняшним умудренным взглядом я провожу незримую параллель между той игрой и пословицей: «Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах». Увы, этот трагический закон постигаешь не сразу.

Берега канала Грибоедова, как и других рек города, одеты в гранит, а сама набережная высоко поднята над поверхностью воды. Зимой вода слегка подмерзает, но лед тонок и слаб, потому что его подмывают теплые сточные воды. Однако для детей было неодолимым искушением проверить прочность буроватой наледи, тем более что каменные ступени спуска обрывались у самой кромки подмерзшей воды. Мы с девочками спустились на нижнюю ступеньку лестницы – одна из подружек оказалась смелее всех. Я всего лишь поддерживала ее за руку, когда она ступила на рыхлый лед. Лед треснул, крошась, и нога девочки провалилась, образовав небольшую прорубь. К счастью, в тот же момент или мгновением раньше – у меня всегда была хорошая реакция – я дернула ее руку на себя. Мы обе благополучно упали на каменную площадку, а не в ледяную воду. Сейчас в таких случаях говорят, что спас ангел-хранитель.


Другие уроки, полученные мною на зимней улице, были вполне безопасны.

В середине минувшего века дворники в нашем городе убирали снег вручную, лопатами, сгребая его с тротуаров и мостовой в сугробы. Затем снегом нагружали огромный лист фанеры – к ней, как к саням, привязывалась веревка, – и дворники, в большинстве своем женщины, волокли фанеру со снежной горой вдоль улицы в сторону канала. Здесь лопатой перекидывали снег через решетку, все на тот же непрочный лед.

Частенько дети – числом от трех до пяти – впрягались вместе с любимой дворничихой тетей Катей в импровизированные сани и тащили груженную снегом фанеру, налегая грудью на веревку (помните крестьянских ребятишек с картины Перова «Тройка»?). Зато на обратном пути наша орава гурьбой валилась на холодную, пятнистую от прилипшего снега фанеру, и добрая тетя Катя в одиночку волокла ее. Мы радостно визжали на всю округу.

И так несколько ходок. Вновь снежная гора на фанере – любишь кататься, люби и саночки возить. Эту пословицу я выучила крепче остальных мудрых изречений.

Кристаллики снега, налипшего на варежки и рейтузы, как крупинки счастья, до сей поры сверкают в моей душе.


А вот как я узнала о том, что внутреннее не всегда равнозначно внешнему.

Наша ватага, бегая по улице, любила заглядывать в низкие оконца производственных помещений, потому что окна квартир были занавешены плотными шторами, но, возможно, нам уже дали понять, что в чужие комнаты заглядывать нехорошо. Зато окна всякого рода контор были открыты взглядам прохожих. Ярко освещенные электричеством полуподвалы просматривались насквозь, как залитые светом аквариумы.

Однажды мы обнаружили, что в скромном двухэтажном доме на углу (Средняя Подъяческая, дом номер 1) размещается фабрика по изготовлению клавишных инструментов. До той поры я видела пианино мельком, в комнате у соседей, и оно казалось мне инструментом, похожим на барабан, только барабанчиков – клавиш – было много. Так вот: замерев перед низкими окнами ярко освещенного цеха, вернее, прилипнув любопытными носами к стеклам, мы увидели «раздетое» пианино – без ящика.

Пианино стояли как скелеты без кожи: открытые взору струны, молоточки, деревяшки, обклеенные фетром. Этот цех оказался для меня в сто раз интереснее сломанной игрушки. Очередное открытие: музыкант ударяет по клавишам-барабанчикам, а играют, как выяснилось, молоточки, касающиеся струн.

Через несколько лет, когда я уже ходила в средние классы школы, цех по изготовлению пианино куда-то переместился, а в просторном полуподвале поставили ряды швейных машин. Теперь, заглядывая в низкие окошки, мы видели работниц в почти одинаковых косынках. Они, склонившись над машинками, строчили полотняные бюстгальтеры – здесь расположился филиал швейной фабрики «Трибуна». Эта перемена профиля производства вполне синхронно совпала с годами моего взросления – китайская «Книга перемен» не дремала – в тот период я как раз начала обращать внимание на нижнее дамское белье. Помню, нас – на тот момент уже одиннадцатилетних девчонок – смешили горы готовой продукции. Чашки лифчиков казались непомерно большими – мы и подумать не могли, что всезнающие Небеса показывают наши будущие размеры.