Мишель Зевако - Эпопея любви

Великан вернулся во двор и удивился:

— Странное дело! Кто и зачем закрыл главные ворота? Бем забеспокоился и, оглядевшись, увидел двух Пардальянов. Шевалье тут же бросился к Бему:

— Так это ты выбросил в окно тело господина де Колиньи?

Спрашивал Жан совершенно спокойно. Бем выпрямился, надулся спесью и заявил:

— Конечно, я, гугенотский воробушек! Ну и что?

— И ты убил адмирала?

— Конечно, я, кальвинист проклятый!

— И чем ты его убил?

— Да вот этим самым! — ухмыльнулся Бем, показывая окровавленную рогатину.

Он расхохотался и добавил:

— И на вас рогатины найдутся, псы гугенотские! Эй, все ко мне! Бей еретиков!

Но крик застрял у Бема в глотке. Пардальян-старший, словно клещами, сдавил ему пальцами горло.

— Не дергайся, дружочек! За тобой должок…

Бем попытался освободиться, но живые тиски давили все сильней. Полузадушенный, хрипящий великан жестом показал, что готов слушаться. Старый вояка разжал пальцы.

— Что вам нужно? — спросил Бем, не скрывая испуга.

— От тебя? Ничего! — сказал шевалье. — Хочу лишь освободить землю от такого чудища.

— Так вы убить меня хотите?

— А разве ты умеешь драться? — пожал плечами Жан. Бем отпрыгнул в сторону, вытащил левой рукой шпагу, а правой — кинжал и встал на изготовку. Шевалье же расстегнул пояс и отбросил шпагу.

— Вот, какое оружие тут нужно! — произнес он и неторопливо поднял с земли рогатину.

Шевалье перехватил ее поудобней и пошел на великана.

Бем улыбался: шпага его была длинней рогатины, он рассчитывал заколоть молодого безумца, а потом заняться стариком. А шевалье спокойно шагал навстречу богемцу, Пардальян-старший наблюдал, стоя в стороне и скрестив руки на груди.

Жан надвигался на великана, лицо молодого Пардальяна изменилось до неузнаваемости, глаза пугали своей неподвижностью. Бем сделал два-три выпада, но шевалье отбил удары шпаги, и не успел богемец опомниться, как рогатина оказалась приставлена к его груди. Бем попятился, сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. В растерянности он начал бестолково отбиваться и с ужасом увидел, что ни один из ударов не достигает цели. Рогатина, как заколдованная, все время оказывалась у самой его груди.

В конце концов Бем оказался прижат к воротам. Прямо перед собой он увидел угрожающее лицо шевалье. Великан понял, что для него наступила роковая минута:

— Что же мне, умирать? — прошептал он. — Неужели Господь…

Это были последние слова Бема. Он сделал отчаянную попытку ударить кинжалом, но шевалье опередил его. Молодой Пардальян нанес один, только один удар…

Рогатина вонзилась с неистовой яростью, прошла насквозь через грудь и впилась в деревянные ворота. Бем оказался пригвожден к порталу дворца Колиньи и умер на месте…

Шевалье поднял свою шпагу, надел ее и взял за руку отца, который без единого слова, без единого жеста наблюдал за этой сценой. Оба Пардальяна спокойно вышли через боковую дверь.

Не прошло и двух минут, как во двор выбежал Моревер. Он обошел, вместе с солдатами Гиза, весь дворец, этаж за этажом, разыскивая беглецов с великим усердием. Когда стража прекратила поиски, Моревер почувствовал приступ отчаяния. Куда же девались Пардальяны? Он спустился вниз и снова принялся обходить этаж за этажом.

— Удрали! Ускользнули от меня! Но я разыщу их! — Моревер твердил эти слова, перемежая их проклятиями.

Охваченный яростью, наемный убийца выскочил во двор и вдруг застыл как вкопанный, даже речи лишившись от испуга…

К главным воротам дворца был пригвожден труп, насквозь пронзенный рогатиной… Моревер узнал Бема…

Через минуту Моревер пришел в себя и заметался по двору как безумный, возбужденно бормоча:

— Они прошли здесь… это их след…

Однако Моревер скоро убедился, что ни во дворце, ни во дворе никого не было: одни трупы. Усилием воли он заставил себя успокоиться, подумал и рассчитал, как ищейка, выбирающая, по какому следу идти. Тут взгляд его упал на какой-то сверток, валявшийся во дворе. Моревер поднял сверток, развернул тряпки и узнал голову Колиньи. Наемный убийца схватил за волосы голову адмирала.

— Трофей, пожалуй, пригодится! — процедил Моревер сквозь зубы. — Кому бы ее отнести? Гизу? Королеве? Гиз сейчас в проигрыше. Отнесу-ка я это королеве Екатерине!

И Моревер покинул дворец Колиньи.

Оба Пардальяна, выйдя на улицу, обсуждали свои дальнейшие действия.

— Нам надо попытаться выбраться из Парижа, — сказал Пардальян-старший.

— Нам надо попытаться добраться до дворца Монморанси, — возразил сын.

— Но ты же сам говорил: Монморанси — католик, ему ничего не угрожает…

— Я в этом не уверен. Надо идти во дворец.

— Сказал бы уж правду — хочу увидеть малышку Лоизон! — проворчал бывалый солдат.

Шевалье побледнел. Он ни разу не упоминал о Лоизе, но слишком много о ней думал. Поэтому Жан лишь повторил:

— Пойдемте, отец. Вдруг на маршала напали, и мы там можем очень пригодиться…

При мысли о том, что орда фанатиков может ворваться к Лоизе, шевалье вздрогнул и ускорил шаг.

— Ну, знаешь ли… — рассердился отец. — А вдруг Монморанси заодно с этими убийцами? Он ведь — правоверный католик.

Шевалье, потрясенный, даже остановился.

— Да! — прошептал он. — Это было бы ужасно… Отец, я должен убедиться сам. Неужели отец Лоизы — из тех, кто убивает, прикрывшись именем Господа!..

Лишь только оба Пардальяна покинули улицу Бетизи, им стало ясно, что каждый шаг в Париже чреват опасностями. Город превратился в огромное поле сражения; нельзя было перейти улицу, не наткнувшись на трупы; на каждом перекрестке прохожий рисковал жизнью. Однако то, что происходило, трудно было назвать битвой: скорей шла резня, разворачивалось массовое избиение.

В каждом квартале, на каждой улице преследовали любого, кого подозревали в малейшей симпатии к протестантам, независимо от того, был человек католиком или гугенотом. Одинаковые чудовищные сцены разыгрывались во всех уголках Парижа. С наступлением дня резня обрела фантастический размах. То же творилось и в провинции, и в больших городах. В Париже безумие длилось целых шесть дней…

Этим ясным августовским утром люди в столице потеряли человеческий облик. Как хищные птицы, терзали они плоть несчастных. Рассказывали, что женщины пили кровь жертв. Всех пьянил удушливый и горький дым, запах горящих тел… Среди пелены огня и дыма мелькали искаженные ненавистью лица, метались тени, красными молниями взвивались кинжалы.

Кровь, повсюду кровь! Она заливала стены, брызгала на одежду, застывала в больших лужах на мостовой, окрашивала сразу замедлившие свой бег ручьи. Но, странное дело, некоторые кварталы оставались совершенно спокойными; были улицы, обитатели которых в течение нескольких часов и представления не имели, что Париж объят огнем и залит кровью.

На небольшом базарчике во дворе, за церковью Сен-Мерри, торговки и хозяйки мирно беседовали. Они удивлялись лишь беспрестанному звону колоколов. А в ста шагах от Сены, недалеко от Бастилии, старики играли в шары или грелись на солнышке…

Но вне подобных немногочисленных оазисов весь город являл собой картину великого бедствия: горели сотни домов, тысячи трупов устилали улицы.

Вот что увидели Пардальяны в этот день, в воскресенье, в праздник Святого Варфоломея.

Отец и сын упорно пытались прорваться напрямик ко дворцу Монморанси. Но им приходилось то отступать к городским стенам, то возвращаться, то сворачивать. Они не могли сопротивляться мощному циклону, который взбаламутил все людское море…

Сколько времени они уже шли? Куда их занесло? Этого ни отец, ни сын не знали. Они стояли, уцепившись за какую-то коновязь под навесом, к которой их прижал неудержимый людской поток. В десяти шагах справа грабили чей-то особняк. Перед домом свалили вытащенную мебель, столы, стулья. Кто-то поджег все это, и запылал костер.

Из дома появился человек, таща за собой труп.

— Да здравствует Пезу! — вопила толпа вокруг костра.

Труп принадлежал герцогу де Ла Рошфуко, а выволок тело действительно Пезу. Шевалье де Пардальян сразу узнал его, несмотря на стелющийся дым. Пезу шагал, засучив рукава, походкой разъяренного тигра. И приспешники, окружившие вождя, также напоминали тигров; глаза их пылали, губы кривились в усмешке. Тигры… кругом одни тигры…

— Сороковой! Молодец, Пезу! — заорал кто-то.

Пезу улыбнулся и подтащил труп к костру. У несчастного Ла Рошфуко было перерезано горло, и кровь струилась из широкой раны.

Пезу и его банда окружали разгоревшийся костер. Пезу взобрался на стол и поднял тело, собираясь закинуть его на вершину костра. Но вдруг он передумал, подхватил труп, и хищное выражение появилось на лице его. Словно в бредовом кошмаре, Пардальяны увидели, как Пезу приник ртом к открытой ране… Затем размахнулся и швырнул тело в костер. Потом он слез со стола, вытер окровавленный рот и прорычал:

— Так пить хотелось!

Толпа воплем приветствовала бандитов Пезу, а те уже мчались по улице, выискивая очередную жертву, и наконец исчезли за поворотом. Последним удалился Пезу, приговаривая:

— Сорок первый! Мне теперь нужен сорок первый! До наступления вечера я уничтожу не меньше сотни…

— Пойдем! Скорей пойдем отсюда! — сказал Пардальян-старший, побледнев от отвращения. Он изо всех сил вцепился в плечо сына, чтобы не дать шевалье кинуться на Пезу.

Они сориентировались и вновь попытались выбраться ко дворцу Монморанси. Отчасти им это удалось, по крайней мере, они вышли к Сене, но тут их подхватил другой поток. Они оказались в самой гуще толпы и схватились за руки, чтобы не потерять друг друга. Их занесло в начало улицы Сен-Дени, во двор какого-то красивого особняка. Из дома доносились стоны умирающих, а толпа во дворе била в ладоши и горланила: