После обеда я занимался с Лизой. Это была типичная представительница племени ТП, классическая обезьяна с гранатой. Но при этом хорошенькая и кокетливая блондинка с ногами от ушей. Мы катались уже третий раз, в предыдущие она активно строила мне глазки, но дальше дело не пошло. Это интриговало.

— Лиза, если будешь смотреть на дорогу, а не на свой маникюр, познакомлю тебя с енотом, — пообещал я, когда она едва увернулась от трамвая.

— Это теперь так называется? — хихикнула она, покосившись игриво и тут же вильнув рулем вправо, вслед за глазами.

— Что «это»? — не понял я. А когда понял, хохотал, пока Лиза чуть не подбила полноразмерный Лексус.

Разумеется, лучше смотреть на дорогу она не стала, поскольку это вообще было за гранью ее способностей, но после занятия мы поехали ко мне. Знакомиться с енотом.

А может, все-таки оставить его у себя, промелькнула крамольная мысль. Девушки любят енотов.

Но Тошке Лиза не понравилась. Едва она протянула руку его погладить, он окрысился, оскалил зубы и чуть ее не цапнул.

— Они не любят запах духов, — я выступил в роли адвоката дьявола.

Квартира, конечно, требовала уборки, но я решил, что это подождет. Накормленный под завязку, Тошка спрятался в свою коробку и не мешал нам. Не прошло и часа, как мы с Лизой оказались в постели. Я добросовестно изучал ее анатомию и уже готов был перейти к более активным действиям, когда дверь распахнулась под напором мохнатой туши. Туша эта мгновенно оказалась на кровати, все так же оскалившись.

Подхватив поперек живота, я выставил Тошку за дверь, но через несколько минут все повторилось. Лиза раздраженно дернула краем губ. В туалете был такой же слабый замок, как и в двери комнаты, поэтому я включил в ванной свет и затолкал туда возмущенно голосящего енота.

Далее все пошло ко взаимному удовольствию, но когда мы вернулись в реальность, Лиза прислушалась и спросила удивленно:

— Он там у тебя что, ванну принимает?

Открыв дверь, я на секунду остолбенел, а потом сообщил еноту, что, несомненно, состоял в интимных отношениях с его енотской матерью, причем в особо циничной форме.

Смеситель у крана был такой же, как и на кухне, рычагом. Вода лилась в ванну и не вытекала: в сливном отверстии застрял носок. Вокруг Тошки плавали флаконы и тюбики, до которых ему удалось дотянуться, а сам он самозабвенно стирал. Все, что вытряхнул из корзины для белья: светло-серые брюки, белую рубашку, майку, носки. И голубое платье Лизы, брошенное в ванной. И мою красную футболку — еще ни разу не стиранную! Вода, в которой сидела эта долбанная прачка, была малиновая, а все, что плавало в ванне, — розовое в разводах.

Когда Лиза увидела, во что превратилось ее платье, с ней началась истерика.

— Да оно стоит дороже, чем вся твоя одежда, вместе взятая! — вопила она.

— Послушай, прекрати орать! — разозлился я. — Скажи, сколько надо, я тебе скину завтра деньги на карту. А сейчас дам шорты и футболку, доедешь до дома. Не на метро все-таки.

— Ты охренел совсем? Да меня муж убьет, если я домой припрусь в мужских шортах.

Ага, так у нас, оказывается, муж есть? Желание сделать из Тошки чучело капельку приугасло. Само по себе наличие мужа меня мало волновало, а вот такие предъявы очень даже бесили.

В результате Лиза кое-как высушила платье утюгом и поехала к подруге, которая по телефону пообещала одолжить какую-то одежду. Уже в дверях она повернулась и сказала ядовито:

— Знаешь, Антон, я попрошу, чтобы мне дали другого инструктора.

— Твое право.

Закрыв за ней дверь, я с удивлением сообразил, что с того момента, как я привел Тошку домой, прошло всего двое суток. А как будто несколько месяцев.

На следующий день я попросил знакомого мента из клиентов пробить адрес прописки по номеру мобильного. И съездил туда — ожидаемо на Чайковского. Но никто не открыл. Еще через день я вспомнил анекдот про еврея, который пришел к раввину пожаловаться на свою тяжелую жизнь. Раввин посоветовал купить козу. Через некоторое время еврей снова пришел и пожаловался, что жизнь стала совершенно невыносимой. Раввин посоветовал продать козу. Еврей продал — и понял, что такое счастье.

У меня была коза, то есть енот, и моя жизнь была воистину невыносима.

На пятый день ВКонтакт пришло сообщение от некой Ольги, которая интересовалась содержимым Тошкиного медальона. Я ответил и тут же получил еще одно послание.

«Наталья — моя подруга, — писала Ольга. — С ней произошел несчастный случай, она в больнице, телефон пропал. Она очень беспокоится о Тошке. Позвоните ей, пожалуйста».

— Ну что, жопа, нашлась твоя мамаша, — сказал я еноту, старательно полоскавшему в тазу украденную печенину, и набрал номер из сообщения.

6. Наталья

— Таточка, ты пообедать зайдешь?

Я задумалась. Есть хотелось, тем более, дома толком ничего не было. А что было — за неделю с лишним благополучно протухло. С другой стороны, вряд ли моя голова настолько пришла в норму, чтобы выдержать психическую атаку. От встречи с электричеством мозг и так пострадал, а мама не могла не есть его кофейной ложечкой.

— Не знаю, мам, — замялась я. Почему-то никогда не получалось взять и отказаться. Начинала мямлить, оправдываться и в результате все равно сдавалась. — Обещала за Тошкой сразу приехать, как выпишут. Человек ждет.

— Человек не знает, когда тебя должны выписать, — отрезала мама. — Если терпел твое чудовище неделю, потерпит еще пару часов.

И это тоже была правда. Я сказала Антону, что меня выписывают в пятницу, не уточнив время, потому что не знала. Он предлагал привезти Тошку, но я решила, что заберу сама. Все равно собиралась съездить в клинику, а дом Антона был по пути… ну, почти по пути. Черт, не очень по пути, конечно, но мне совсем не хотелось, чтобы незнакомый парень заходил в мою съемную конуру, где Тошкиными стараниями царил вечный бардак. Не говорить же: «Вы во дворе подождите, я спущусь». Легче было сделать крюк.

Когда Антон позвонил в первый раз, мы болтали довольно долго. Он рассказал подробно, как нашел Тошку на бульваре посреди Чернышевского, как снял адресник и пытался дозвониться мне. Как забрал этого бандита к себе и искал меня через соцсети. И что у Тошки все в порядке: ест, стирает, ходит в лоток, спит в коробке, играет в игрушки. О его безобразиях упомянул вскользь, но я не сомневалась, что шороху тот навел основательно.

Потом Антон звонил еще дважды, спрашивал, как у меня дела, рассказывал о Тошке. Разговаривать с ним было приятно. Мне нравился его голос, интонации, сама манера говорить. Словно он улыбался. Разумеется, будь у меня под рукой интернет, я бы тут же полезла ВКонтакт на его страницу, но не у соседок же телефон просить. Поэтому вообразила себе какой-то гибрид Алекса Петтифера, Зака Эфрона и молодого Джоша Холлоуэя. Разумеется, я отдавала себе отчет, что при личной встрече, скорее всего, буду разочарована, но это как-то мало беспокоило. В конце концов, мне все равно не нужны были новые отношения. Или… нужны?.. Нет, точно не нужны. Не сейчас.

Смущал идиотский статус, о котором сказала Ольга: «свободен, как ветер». Ну просто фу-у-у. Хотя, может, она и права, может, это только стеб. К тому же подобрать потерявшегося духа разрушения, неделю держать его у себя, разыскивать хозяйку — о многом говорит. Плохой человек вряд ли стал бы этим заниматься.

В общем, мне просто было любопытно на него взглянуть.

— Хорошо, — вздохнула я. — Пообедаю.

Такси остановилось у маминого дома. Бросив взгляд через перекресток, туда, где жалобно раскорячился мой Матиз, я поплелась за ней к парадной.

Двадцать три года из двадцати шести я прожила в типичном питерском доходном доме. Напоминающем красавицу в грязном лифчике и рваных трусах, надетых под бальное платье. Фасады, отделанные рустом на манер флорентийских палаццо, атланты, маскароны, львиные головы, грифоны, угловые эркеры башенкой. Это все с улицы, с Чайковского и Чернышевского. Да и центральный двор ничего так, а вот дальше… Хоть кино о блокадном Ленинграде снимай.

Мы жили во внешней, «господской», части дома, выходящей на Чайковского. Там были роскошные лестницы, огромные комнаты и высокие потолки. А моя школьная подруга Катя — во внутреннем флигеле. Туда даже заходить было страшно. Как и подниматься по узкой темной лестнице со стоптанными ступенями.

Впрочем, в нашей роскошной трешке на втором этаже, да еще и с эркером, имелся один существенный изъян. Она была коммунальной. Когда-то ее выделили из восьмикомнатной. Нам достались огромная ванная и туалет, а вот кухня отошла в другую часть, поэтому наша, оборудованная в бывшей комнате прислуги, оказалась сравнительно небольшой. Еще у нас был длинный широкий коридор, по которому я в детстве каталась на велосипеде, и кладовка, забитая общим хламом.

До войны в двух комнатах жили с тремя детьми мои прабабушка и прадедушка, инженер-путеец. В блокаду прабабушка и двое старших детей умерли, а младшего эвакуировали с детдомом, но эшелон по пути разбомбили. Прадед, вернувшись с фронта, был уверен, что вся его семья погибла. Каким-то чудом ему удалось получить обратно одну из комнат. А в конце пятидесятых неожиданно оказалось, что мой дед жив. Отслужив срочную, он вернулся в Питер и поселился у своего отца.

С бабушкой дед познакомился в шестьдесят третьем, уже после его смерти. Родился мой отец, и тут они столкнулись с проклятьем большого метража, знакомого многим обитателям питерских коммуналок. Двадцать восемь квадратов на троих — слишком жирно, чтобы поставили на очередь. Даже на кооператив. Конечно, две соседские семьи под боком не пять и, тем более, не пятнадцать, но все равно то еще удовольствие. Кто так жил — знает, кто не жил — тому не объяснить.

Как только разрешили приватизацию и продажу жилья, еще до моего рождения, отец, подавшийся из комсомольских функционеров в бизнес, выкупил вторую комнату. А с третьей получилась засада. Баба Маша продавать ее наотрез отказалась. Питерцы, всю жизнь прожившие в центре, — это особая каста. Они, скорее, согласятся до смерти делить туалет и кухню с соседями, чем переедут на выселки. Мои родители тоже могли купить приличную квартиру в новостройке, но уперлись.