Льюис Аллен поступает в Макджилл-колледж. Софи Синклер — в Куинс-колледж. Окончив его, она собирается преподавать и копить деньги на то, чтобы поступить в театральное училище в Кингспорте. Миру Прингл этой осенью вывезут в свет. Она до того хороша собой, что никому и в голову не придет спрашивать, знает ли она разницу между прилагательным и причастием.

А моя маленькая соседка уехала навсегда из темного дома миссис Кемпбелл… уехала в свое Завтра. Если бы я оставалась в Саммерсайде, я бы страшно по ней скучала. Но так как я тоже уезжаю, я за нее очень рада. Пирс Грейсон увез ее с собой. Он не вернется в Париж, а будет жить в Бостоне. При расставании Элизабет заливалась слезами, но у нее такой замечательный отец, что слезы ее, без сомнения, скоро высохнут. Миссис Кемпбелл и Марта с большим неудовольствием отдали ее отцу — и, конечно, во всем винят меня. А я и не отпираюсь и ни чуточку не раскаиваюсь.

— За ней здесь был прекрасный уход, — величественно произнесла миссис Кемпбелл.

«И она не слышала от вас ни единого ласкового слова», — подумала я про себя. Но вслух ничего не сказала.

Уезжая, Элизабет призналась:

— Я буду страшно скучать по вас, мисс Ширли. Мы долго посылали друг другу воздушные поцелуи, а потом я поднялась в свою комнату. В глазах у меня стояли слезы. Какая же это была милая девочка, золотая головка! Она всегда казалась мне похожей на маленькую эолову арфу — малейшее дыхание любви пробуждало в ней нежный ответный звук. Я счастлива, что была ей другом — такие люди, как она, очень редки. Надеюсь, Пирс Грейсон понимает, какая у него замечательная дочка. Кажется, понимает. Напоследок он говорил со мной с раскаянием в голосе:

— Я как-то не сознавал, что она уже выросла. И понятия не имел, с какими черствыми людьми она живет. Благодарю вас тысячу раз за то, что вы для нее сделали.

Мне жаль уезжать из Звонких Тополей. Конечно, я немного устала чувствовать себя на перепутье, но мне здесь было хорошо. Я любила прохладные утренние часы, которые проводила у окна, любила свою кровать, в которую мне приходилось залезать, как альпинисту, любила свою голубую подушку-пончик и звонкий ветер в тополях. Вряд ли я где-нибудь еще буду водить такую дружбу с ветрами. И вряд ли у меня когда-нибудь еще будет комната, из которой виден и восход и закат солнца.

Я расстаюсь со Звонкими Тополями и с теми годами, что я здесь провела. Но я не выдала ни одного из поверенных мне секретов — ни тайника, куда тетя Шатти прячет карты, ни секрета примочек из пахты, который все обитательницы Звонких Тополей скрывают друг от друга.

Мне кажется, они огорчены моим отъездом… и я этому очень рада. Было бы ужасно думать, что они ждут не дождутся, когда я уеду, и совсем не будут по мне скучать. Уже неделю, как Ребекка Дью готовит только мои любимые блюда… она даже дважды извела по десятку яиц на ангельский бисквит… и каждый день ставит на стол сервиз для гостей. Из карих глаз тети Шатти при каждом упоминании о моем отъезде начинают капать слезы. Даже Мукомол, как мне кажется, глядит на меня с укором.

На прошлой неделе я получила длинное письмо от Кэтрин. Письма она пишет замечательные. Она получила место личного секретаря при члене парламента, который обожает раскатывать по свету. Это такой человек, который может вдруг сказать: «Давайте съездим в Египет» так, как мы говорим: «Давайте съездим в Шарлоттаун». Это как раз то, что нужно Кэтрин.

Она упорно твердит, что это я помогла ей изменить отношение и к жизни и к людям. «Ты и не представляешь себе, скольким я тебе обязана», — пишет она. Что ж, нельзя отрицать, кое-что я для нее сделала. И поначалу это было совсем нелегко.

Все без конца приглашают меня в гости. Я еще раз ужинала в Томгаллон-хаусе с мисс Минервой, которая опять не дала мне и рта раскрыть. Но зато она меня очень вкусно накормила и сама получила большое удовольствие от возможности поведать мне еще несколько семейных трагедий. Правда, ей не удалось скрыть своего убеждения, что ей жаль любого, кто не родился Томгаллоном, но она сделала мне несколько очень милых комплиментов и подарила очаровательное кольцо с отливающим лунным светом аквамарином. Это кольцо ей подарил отец на день рождения, когда ей исполнилось восемнадцать лет и она была молода и красива. «Да, милочка, очень красива — теперь-то мне не зазорно о себе это сказать». Я рада, что кольцо принадлежало самой мисс Минерве, а не жене дяди Александра. Тогда я просто не смогла бы его носить, а в аквамарине есть какое-то неизъяснимое очарование.

Томгаллон-хаус выглядит великолепно, особенно сейчас, когда его окружают тенистые деревья и цветущие кустарники. Но я никогда бы не променяла наш с тобой еще не обретенный дом на Томгаллон-хаус со всеми его цветниками и привидениями.

Не то чтобы я так уж возражала против ненавязчивого аристократического привидения. Моя единственная претензия к Аллее Оборотней — это то, что там нет никаких оборотней.

Вчера я в последний раз прогулялась вечером по кладбищу, постояла возле могилы Герберта Прингла и подумала, что он, может быть, и там иногда похохатывает, вспоминая эпизод с мышью в церкви. А сейчас я прощаюсь с Царем Бурь: на его челе лежит закат, а в маленькой извилистой долине у его подножия густеет тьма.

Я немного устала за последний месяц — и экзамены, и прощальные визиты, и всякие незаконченные дела. Когда я приеду в Грингейбл, целую неделю буду бездельничать — просто бродить по лугам и рощам. Помечтаю вечером у Дриадиного ключа, прокачусь по Лучезарному озеру на ладье из лунных лучей или на плоскодонке мистера Барри, если ладьи не окажется на месте. Буду собирать цветы в лесу и землянику на выгоне мистера Гар-рисона. И просто сидеть на ступеньке крыльца у задней двери, смотреть на звезды и слушать шум моря.

А когда эта неделя кончится, приедешь ты… И больше мне ничего не будет нужно.

Когда на следующий день Энн стала прощаться с обитательницами Звонких Тополей, Ребекки Дью не оказалось в гостиной, и тетя Кэт вручила Энн письмо:

«Дорогая мисс Ширли. Я прощаюсь с Вами письмом, потому что боюсь, слезы не дадут сказать мне ни слова. Вы прожили под нашей крышей три года. Наделенная от рождения добрым нравом и склонностью к естественным увеселениям молодости, Вы тем не менее никогда не отдавались бессмысленным удовольствиям легкомысленной и ветреной толпы. Вы вели себя с утонченной деликатностью в любых обстоятельствах и по отношению к любому человеку, особенно к пишущей эти строки. Вы всегда щадили мои чувства, и мысль о Вашем отъезде повергает меня в глубочайшую меланхолию. Но нам не должно роптать на испытания, ниспосланные Господом Богом.

Все жители Саммерсайда, которые имели честь Вас знать, будут оплакивать Ваш отъезд, а одно смиренное сердце останется преданным Вам навсегда. Я буду молиться, чтобы Вы были счастливы и благополучны в этом мире и познали вечное райское блаженство в мире грядущем.

Что-то подсказывает мне, что Вы не долго будете оставаться мисс Ширли, а вскоре соединитесь со своим избранником — не сомневаюсь, очень достойным молодым человеком. Пишущая эти строки, которой судьба отказала во внешней привлекательности и возраст которой уже дает себя знать (хотя у меня еще хватит силенок на десяток-другой годков), никогда не осмеливалась тешить себя матримониальными надеждами. Но она не отказывает себе в удовольствии радоваться свадьбам своих друзей, и я хочу от глубины души пожелать Вам долгого и безоблачного брачного союза. (Только не ждите от Вашего мужа слишком многого — он всего лишь мужчина.)

Мое уважение и — да позволено мне будет так выразиться — моя любовь к Вам никогда не ослабеют, и иногда, когда Вам больше нечего будет делать, вспоминайте, что есть на свете такой человек, как Ваша покорная слуга

Ребекка Дью. 

P. S. Благослови Вас Господь!»

Энн свернула письмо. Она была глубоко растрогана, хотя и понимала, что большинство фраз списаны Ребеккой Дью из ее любимой книги «Об этикете и изящных манерах». Но это отнюдь не означало, что они не были выражением искренних чувств, а уж постскриптум шел прямо из доброй души Ребекки Дью.

— Скажите дорогой Ребекке Дью, что я ее никогда не забуду и что я каждое лето буду приезжать к вам в гости.

— Мы тоже вас не забудем, — рыдала тетя Шатти. — Никто не сможет отнять у нас дорогих воспоминаний.

— Никто, — подтвердила тетя Кэт.

Но когда, отъезжая от Звонких Тополей, Энн оглянулась, старый дом послал ей последний привет: из окна башенной комнаты Ребекка Дью неистово размахивала большим белым полотенцем.

  • 1
  • …
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46