— Действительно, кто? — хохотнула Ребекка Дью.

— Я не одобряю, когда дети неуважительно относятся к старшим, мисс Дью, но должна признаться, что когда Берти Друк однажды запустил в нее шариком из жеваной бумаги — только малость промазал, — я дала ему домой пакетик пончиков, хотя, конечно, не сказала, за что. Он был рад до смерти — пончики ведь не растут на деревьях, а эта жадина миссис Друк никогда не печет детям ничего вкусного. Нэнни и Ди — я об этом ни одной живой душе, кроме вас, не говорила — назвали свою старую куклу с треснутой головой тетей Марией и, когда старуха их выбранит, топят ее в бочке с дождевой водой — куклу, конечно, а не старуху. Сколько раз они это делали — не сосчитать. Но вы не поверите, мисс Дью, какой номер она выкинула позавчера вечером!

— Я про нее чему хочешь поверю.

— Она опять на что-то обиделась и не стала есть ужин. Но поздно вечером забралась в кладовку и съела ужин, который я приготовила для доктора — все до последней крошки, дорогая мисс Дью. Как только Господь Бог такому попустительствует?

— Не надо богохульствовать, мисс Бейкер, — твердо заявила Ребекка Дью. — Сохраняйте чувство юмора.

— Да я отлично понимаю, что у всего есть смешная сторона, мисс Дью, смешна даже жаба, попавшая под борону. Вот только смешно ли самой жабе? Извините, что я вам все это рассказала, мисс Дью, но знаете, насколько мне полегчало. Миссис доктор я ничего этого сказать не могу, и в последнее время мне стало казаться, что если я не выговорюсь, то не иначе как лопну.

— Я вполне вас понимаю, мисс Бейкер.

— Ну, а теперь, мисс Дью, — сказала Сьюзен, деловито поднимаясь со стула и направляясь к плите, — может, чайку выпьем на ночь? А куриную ножку скушаете?

— Я никогда не отрицала, — сказала Ребекка Дью, вынимая из духовки поджарившиеся окорочка, — что, хотя нам не следует забывать о Высоком, земными радостями тоже пренебрегать не стоит.

Глава двенадцатая

Джильберт таки улучил две недели, чтобы поохотиться в Новой Шотландии… но отдохнуть целый месяц его не смогла уговорить даже Энн. На дворе стоял ноябрь. Кругом — темные холмы, на них чернеют ели, рано ложатся сумерки, но, несмотря на эту унылую картину, дополняемую заунывными песнями ветров с Атлантики, Инглсайд сверкал огнями и звенел смехом.

— А почему ветер так горько плачет? — как-то вечером спросил Уолтер.

— Потому что он вспоминает все горе, которое было в мире, — ответила Энн.

Тетя Мария пренебрежительно фыркнула:

— Просто в воздухе много сырости, и у меня невыносимо болит спина.

Но порой даже ветер радовал обитателей дома, звеня между серебристо-серыми стволами кленов. А иногда был штиль, неярко светило солнце, и в воздухе стояла морозная тишина.

— Посмотрите на эту белую звезду над пирамидальным тополем, — сказала Энн. — Когда я вижу такое, я счастлива просто потому, что живу.

— Какие же чудные вещи ты говоришь, Анни. Подумаешь, эка невидаль — звезда! — ответила тетя Мария, думая про себя: «Будто мы звезд не видели! Лучше подумала бы о том, что творится на кухне. Не знает она, что ли, как Сьюзен транжирит продукты? Яйца тратит без счету, свиной жир кладет туда, где сошел бы и говяжий. Или ей все равно? Бедный Джильберт! Немудрено, что ему приходится работать не покладая рук».

Однажды утром в конце ноября темную землю припорошило снежком, и дети вбежали в столовую, восторженно крича:

— Мама, скоро Рождество и приедет Санта-Клаус!

— Неужели ты до сих пор веришь в Санта-Клауса? — спросила тетя Мария Джима.

Энн бросила на Джильберта взгляд, взывающий о помощи.

— Мы не собираемся раньше времени лишать наших детей мира сказок, тетя, — сказал Джильберт.

К счастью, Джим не обратил внимания на слова тети Марии. Им с Уолтером слишком не терпелось поскорей выбежать в преображенный зимой двор. Энн всегда было жалко, когда пелену нетронутого снега пятнали следы, но избежать этого было нельзя. Однако вечером, сидя в гостиной перед пылающим камином, она подумала, что красоты на ее век хватит: стоит лишь поглядеть на закатное небо, пламенеющее над белыми лощинами и сиреневыми холмами. И как приятно смотреть на огонь в камине, который, точно играя, то вспыхивает, высвечивая часть комнаты, то никнет, снова погружая ее во тьму. И вся эта игра света бросала причудливые тени на газон, и тетя Мария, казалось, сидела под сосной прямо как палка.

Джильберт полулежал на кушетке, стараясь забыть, что утром у него от воспаления легких умер пациент. Маленькая Рилла сосала кулачок у себя в кроватке; даже Шримп осмелился улечься на коврике перед камином и, поджав под себя белые лапки, громко мурлыкал, к вящему неудовольствию тети Марии.

— Кстати, о кошках, — несчастным голосом заговорила она. — У нас под окнами по ночам, видимо, собираются все коты Глена. Я просто не понимаю, как вы могли сегодня спать под их вопли. Хотя я, наверное, слышала этот концерт лучше других, потому что моя комната выходит окнами во двор.

Прежде чем ей кто-нибудь ответил, в комнату вошла Сьюзен и объявила, что только что видела в магазине Флэгга миссис Эллиотт и что та обещала зайти, как только покончит с покупками. Но мисс Бейкер не сказала, что Корнелия с беспокойством спросила ее:

— Что происходит с Энн, Сьюзен? В воскресенье в церкви у нее был такой измученный и усталый вид. Не помню, чтобы она когда-нибудь так плохо выглядела.

— Я могу вам объяснить, что происходит с миссис Блайт, — мрачно ответила ей Сьюзен. — Ее вконец замучила тетя Мария. А доктор, хоть и обожает свою жену, не обращает на это внимания.

— Одно слово — мужчина, — подытожила миссис Эллиотт.

— Вот и прекрасно, — Энн подскочила от радости и принялась зажигать лампу. — Я так давно не видела миссис Корнелию. Теперь узнаем все последние новости.

— Это уж обязательно, — сухо подтвердил Джильберт.

— Эта женщина — злобная сплетница, — сурово проговорила тетя Мария.

Впервые в жизни Сьюзен бросилась на защиту миссис Корнелии.

— Это неправда, мисс Блайт, и я не позволю так о ней говорить. Злобная — надо же такое сказать! Чем кумушек считать трудиться, мисс Блайт…

— Сьюзен, — умоляющим голосом воззвала к ней Энн.

— Простите, миссис доктор, голубушка. Признаю, забылась. Но иногда просто терпения не хватает!

И мисс Бейкер вышла, оглушительно хлопнув дверью.

— Вот видишь, Анни, — со значением изрекла тетя Мария. — Ну, раз ты позволяешь прислуге такое, мне, видно, остается только терпеть.

Джильберт встал и ушел в библиотеку: может, хоть там усталый человек найдет немного покоя? А тетя Ма-Рия, которая не испытывала симпатий к миссис Корнелии, тоже встала и ушла к себе в комнату. Так что миссис Эллиотт нашла Энн в гостиной одну. Против своего обыкновения, достойная матрона не принялась сразу же выкладывать последние сплетни. Вместо этого, раздевшись, она села рядом с поникшей подругой и взяла ее за руку.

— Энн, дорогая, в чем дело? Я же вижу, что-то не так. Неужели вас так замучила эта старая зануда Мария?

Энн попыталась улыбнуться.

— О, миссис Корнелия… я понимаю, что глупо так расстраиваться из-за всяких пустяков… но сегодня у меня просто иссякло терпение. Она… она отравляет нам жизнь…

— Но почему вы не скажете ей, чтобы она убиралась восвояси?

— Не можем, миссис Корнелия. Во всяком случае, я не могу, а Джильберт не хочет. Он говорит, что если выгонит из дома родственницу, ему будет стыдно перед самим собой.

— Чушь собачья! — воскликнула миссис Корнелия. — У нее полно денег и прекрасный дом. Разве это значит выгнать — сказать, чтобы она ехала к себе домой?

— Нет, конечно… но Джильберт… по-моему, он не понимает, как мы все от нее страдаем. Он так редко бывает дома… и на самом-то деле все это такие мелочи… мне даже стыдно…

— Знаю, милочка, знаю я, как такие мелочи могут отравить жизнь. Но мужчине этого не понять. У меня есть знакомая в Шарлоттауне, и она говорит, что у Марии Блайт в жизни не было ни одной подруги. Она на всех наводит тоску. Вам нужно набраться мужества, милая, и сказать мужу, что больше вы ее терпеть не намерены.

— У меня такое ощущение, как бывает во сне — словно я хочу от кого-то убежать, но у меня вязнут ноги, — пожаловалась Энн. — Если бы это случалось изредка… но это повторяется изо дня в день. Хоть за стол не садись. Джильберт говорит, что разучился резать ростбиф.

— Вот это-то он заметил, — ядовито вставила миссис Корнелия.

— За столом совсем нельзя разговаривать, потому что, кто бы что ни сказал, тетя Мария обязательно его оборвет. Она без конца придирается к детям — дескать, не так держат вилку или ложку — и особенно любит делать это при гостях. Раньше у нас всегда было так весело за столом… а теперь… Она терпеть не может, когда люди смеются, а вы ведь знаете, как мы любим шутить и смеяться… точнее, любили. Она следит за каждым нашим словом или выражением лица. Сегодня, например, спросила: «Чего это ты куксишься, Джильберт? Вы что, поссорились с Анни?» И это просто потому, что мы молчали за столом. Муж всегда расстраивается, когда у него умирает пациент, которого, как он считает, можно было вылечить. И затем она прочитала нам целую лекцию о том, как глупо ссориться, и напомнила, что сказал апостол Павел: «Солнце да не зайдет во гневе вашем». После-то мы над этим посмеялись… но в тот момент… Со Сьюзен они не в ладах. А как мы запретим Сью бурчать себе под нос в ответ на выпады тети Марии? А когда та сказала, что Уолтер страшный лгунишка — потому что она подслушала, как он рассказывал Ди длинную историю о человеке, который живет на луне и которого он якобы встретил в окрестностях, Сьюзен сказала ей, чтобы она прополоскала рот мыльной водой. Они тогда со Сью схватились не на жизнь, а на смерть. И какие жуткие вещи тетя Мария говорит детям! Нэнни она заявила, что один непослушный ребенок умер во сне, и девочка теперь боится засыпать. А Ди она сказала, что если та будет хорошо себя вести, ее родители будут любить ее так же, как любят Нэнни, хотя у нее и рыжие волосы. В тот раз Джильберт страшно рассердился и весьма резко с ней поговорил. Я надеялась, что, может, она обидится и уедет… хотя мне было бы неприятно, если бы она уехала от нас оскорбленной. Но тетя Мария просто пустила слезу и сказала, что не подразумевала ничего плохого. Ей говорили, что одного из близнецов всегда любят больше, и ей казалось, что мы больше любим Нэнни и что Ди это понимает. Тетя Мария проплакала всю ночь, и бедный Джильберт почувствовал себя извергом, так что еще и извинился перед ней!