Она легла на бок, плотнее укуталась одеялом и крепко зажмурилась. Нет, так зажмурившись, не заснешь. Хоть бы уж он поскорее вернулся, улегся у себя наверху: тогда, может, сон понемногу и сморит. Но представив себе его, спящего прямо у нее над головой, она вся просто оцепенела, а тело напряглось и сделалось деревянным.

С улицы вдруг послышались звуки губной гармоники. Сначала отчетливо доносились только высокие тона, и ей даже подумалось: все это – плод фантазии. Музыка смолкла, потом зазвучала опять, и теперь уже не могло быть сомнений, что в самом деле кто-то играет. Твердя себе, что страшней, чем сейчас, быть уже просто не может, она встала, закуталась в одеяло, как в шаль, и на цыпочках прокралась к двери.

Крупными хлопьями падал мокрый снег. Еще немного, и он сменится дождем. Музыка слышалась из-за дороги, и Эммелина пошла вниз, по склону, к пруду.

Мэтью стоял, прислонившись к слюдяному камню. Лицо было обращено к дому, глаза закрыты. Она остановилась в нескольких шагах, прижалась к стволу ели – слушала, смотрела. Он доиграл какую-то незнакомую ей медленную грустную мелодию и сразу же, практически без перерыва, начал вдруг извлекать из гармоники звуки, которые трудно было бы назвать музыкой… Казалось, птицы перекликались, слышались шорохи леса… ветер свистел в деревьях… глухо и жалобно ворковали голуби… Она по-прежнему внимательно вглядывалась ему в лицо, вслушивалась в звуки губной гармоники, и впечатления сливались в одно – словно какой-то новый орган чувств помогал ей вбирать его целиком. И она жадно вбирала, вбирала всем существом, вбирала так, как вбирают первое весеннее тепло. Слезы текли по лицу, но она их не замечала.

Чуть погодя он перестал играть, открыл глаза и взглянул на нее. Она улыбнулась и тогда только заметила, что плачет. Он смотрел очень внимательно, без улыбки.

– Я еще в доме услышала, как вы играете, – тихо сказала Эммелина.

– Я разбудил вас?

– Нет. Я не спала.

Он кивнул:

– Кресло еще покачивалось, когда я спустился. – Что ж, он проверил, искренна ли она, но сделал это в открытую.

– Я частенько сижу в качалке. Но не так, как сегодня, а лицом к пруду.

– К какому пруду?

– К тому, что у вас за спиной, – сказала она, рассмеявшись. Пруд был еще подо льдом, а лед к тому же припорошило, но ей казалось, что он все равно отчетливо виден.

Мэтью на миг обернулся, потом снова перевел взгляд на нее.

– Мне показалось – это поле.

Она отрицательно затрясла головой.

– По правде говоря, я его не разглядывал, оттого и не понял.

– А летом здесь очень красиво, – сказала она. – Вы увидите. – И тут же подумала, что никто ведь не говорил ей, надолго ли здесь дорожники. – Вы останетесь тут на лето? Сколько времени займут ваши работы?

Он слегка дернул плечами. Типичный для него жест, показывавший, что нет силы, способной забросить его туда, куда сам не хочет.

– Я еще не видел дорогу к северу от города. Я всегда сам решаю, куда мне отправиться.

В таком заявлении было немало юношеской задиристости, но ощущалась, пожалуй, и уверенность зрелого человека.

Снегопад сменился-таки дождем. Вода струилась по волосам и по лицам. Одеяло, в которое куталась Эммелина, промокло уже насквозь, от холода била дрожь, но возвращаться домой ей, как и ему, не хотелось. Молча приняв решение, они пересекли дорогу, поднялись по тропинке, обошли дом и направились к сараю. Мэтью открыл его – заржала лошадь; в сарае было совсем темно, и Эммелине сделалось страшно входить туда с ним.

– В сарае еще холоднее, чем здесь, – сказала она.

– Но зато сухо, – ответил Мэтью. – И огонь развести можно.

– Как это? В сарае?

– У самой двери. Только чтоб дождь не залил.

– Но ведь может и загореться!

– Не загорится. Я знаю, как сделать. Положу под низ что-нибудь мокрое, а сверху слой почти сухого… Если огонь начнет расползаться, в момент выкину все лопатой за дверь.

– Нет, – сказала она после паузы. – Мне все-таки страшно. Он молча ждал. В темноте лица было не видно.

– Пойдемте в дом, разведем огонь в очаге.

– А папаша не осерчает, если проснется?

– Он никогда не просыпается ночью.

Вытащив из кармана губную гармошку, Мэтью обтер ее о подкладку куртки и, заиграв, отступил в глубь сарая, а потом продолжал отступать все дальше и дальше, так что она испугалась: вот-вот заденет что-нибудь в темноте. Но он ничего не задел. Мелодии, слетавшие теперь с его гармоники, были живыми и веселыми, на другом инструменте они звучали бы, может, и резковато, но у губной гармоники есть одно свойство: она смягчает все, кроме грусти. Наконец Мэтью вернулся к ней и сказал коротко:

– О'кэй.

– О'кэй? – Эммелина не слыхивала такого слова и понятия не имела, что оно значит.

В ответ на ее удивление Мэтью лишь хохотнул. В его речи было немало словечек, о смысле которых она могла лишь догадываться. Понахватав их и на Великих равнинах, и в разных других местах, он будет теперь развлекаться, как можно чаще озадачивая ими Эммелину.

Когда они вернулись в дом, он без растопки, с легкостью раздул огонь. Расстелив на полу промокшие куртку и одеяло, они уселись у самого очага и, чуть не касаясь огня, говорили и говорили, пока небо не стало уже светлеть и не возникла опасность, что скоро в доме начнут просыпаться.


И еще долгие недели это же повторялось из ночи в ночь. Они таились, но не потому, что делали что-то дурное, а потому, что их разговоры (правда, говорил только Мэтью, а Эммелина слушала, кивала, показывая, что понимает, и очень внимательна, и помнит рассказанное раньше) были для них бесконечно дороги и им не хотелось приобщать к ним кого бы то ни было.


Том Флинт вернулся в Огасту, дорожная бригада Мэтью пополнилась тремя приезжими. Но вместо того чтобы взять одного из них к себе наверх, Мэтью отправил всех троих в дом Эндрю и Джейн, пообещав Генри Мошеру платить за двоих. Отец разозлился, хотя жаловаться было не на что: он сам ничего не терял, а Эндрю получал лишнего жильца. И все же чаще всего, когда Мэтью был дома, отец попросту замыкался в себе или же углублялся в изучение одной из карт. А Мэтью чуть ли не каждый раз старался уходить сразу после ужина, и Эммелина, покончив с хозяйственными делами, присоединялась к нему.

Иногда Мэтью рассказывал ей о своих дорожных рабочих. В другой раз она принималась расспрашивать, как он жил до приезда в Файетт. Чаще всего он отвечал ей просто и коротко, но временами увлекался, начинал сыпать подробностями, прежде всего чтоб доказать, как мало ее отец и ему подобные знают о жизни на Великих равнинах и дальше к западу.

Она со страхом ждала вопросов о Лоуэлле, но он их не задавал. Насколько ей страстно хотелось узнать по возможности больше о его прежней жизни, настолько он не желал знать о ее прошлом решительно ничего.

Какая-то мельком оброненная фраза навела Эммелину на мысль, что он был женат и даже имел ребенка, а потом потерял семью во время учиненной индейцами резни. Несколько дней подряд перед глазами вставали видения: Мэтью пытается спасти своих близких. Собравшись наконец с духом, она впрямую спросила, был ли он мужем и отцом. С поразившей ее небрежностью Мэтью ответил, что у него и в самом деле есть ребенок, а жены нет. На женщине, родившей этого ребенка, он никогда женат не был. Разглядев выражение лица Эммелины, Мэтью добавил с вызовом:

– Я ей не навязывался. Она сама меня захотела. – И посоветовал Эммелине не слишком усердствовать, жалея женщину, владеющую ста шестьюдесятью акрами земли, которых – не будь его и младенца – она бы не получила. А так скорее всего получила и мужа: небось нашла себе кого-нибудь, едва только он уехал.

Эммелина не отвечала. Страшная горечь вдруг охватила ее. Чувство было таким глубоким, что словно бы придавило, расплющило. С пронзительной ясностью перед глазами возникла картина: мистер Уайтхед, говорящий, как ей повезло, что мистер Магвайр проявил замечательную щедрость. И снова мистер Уайтхед, объясняющий, что в связи с этой щедростью мистер Магвайр лишен возможности еще раз увидеться с ней.

«Ну почему ты не сказал мне с самого начала?» – надрывно кричал в ней внутренний голос, но в то же время она понимала, что этого «начала» просто не было. С того мгновения, как ее взгляд скрестился со взглядом Мэтью, менять что-либо было уже поздно.

* * *

Во времена, когда большинство эмигрантов с Востока не продвигались дальше Айовы, родители Мэтью Гарни добрались до западных областей Канзаса. Они, может быть, шли бы и дальше, но наступила уже пора сева, а путь преградили горы.

До одиннадцати лет Мэтью оставался единственным ребенком в семье. Потом родился еще один мальчик, а вскоре девочка, и жизнь семьи коренным образом изменилась. Если раньше, когда они втроем ехали в город, мать не спускала глаз с Мэтью, как будто боялась, что он в любую секунду может вдруг взять и исчезнуть навеки, то теперь сплошь и рядом отпускала его с отцом, а сама оставалась дома. А если считала нужным сама поехать, то оставляла Мэтью присматривать за малышами. Эта обязанность раздражала его безмерно. Он всегда был непоседой и, карауля брата с сестрой, чувствовал себя как в тюрьме. Мало того, что во время отлучки родителей, продолжавшейся два, а то и три дня, он не мог ездить верхом, так как и его лошадь впрягали в повозку, даже и отойти от дома было проблемой: сделаешь несколько шагов, а малыши уже зовут, то один, то другой.

И вот как-то однажды в городе, когда отец, забыв обо всем на свете, ожесточенно торговался с покупателем, которому пытался продать скот, Мэтью быстро вскочил на лошадь и присоединился к бригаде дорожных рабочих, как раз проезжавших в тот день через город. (Чтобы спрямить путь в Лоренс, они прокладывали перемычку к тракту, ведущему на Санта Фе.) Крупный для своих лет, рукастый и неболтливый, Мэтью вскоре уже стал работать в бригаде на равных и провел так весь 1854 год и первую половину следующего, а потом крепко связался (его выражение) с семейством, стоявшим во главе одного из местных кланов. Время стояло неспокойное. Почти вся земля в восточном Канзасе оказалась спорной, и эти споры играли заметную роль во все углублявшемся конфликте между северными и южными штатами. Мэтью сказал Эммелине, что не хотел бы толковать с ней о тех временах. Ему приходилось тогда участвовать в переделках, о которых ей вряд ли приятно будет услышать. В какой-то момент ему все это надоело, и в 1856 году он перешел в дорожную бригаду, направлявшуюся в Миссури. Там, в Джефферсон-Сити, он первый раз в жизни увидел железную дорогу и понял, что по сравнению с ней все остальное просто мура.