– С тех пор как у меня появились возможности делать открытия, я не занимаюсь фундаментальной наукой, – лаконично ответил Лукас.

Эммануэль решила проявить сдержанность и не стала пускаться в расспросы об открытиях Лукаса. Она лишь произнесла:

– Какие возможности?

Он жестом указал на приборы и добавил с мягкостью, которая нивелировала сухость его ответа:

– Я смог обучаться в Беркли, потому что мой отец был богат и стар, а я был его единственным сыном. Ему пришлось умереть, чтобы я подарил свои открытия миру.

Его голос был тверд, но Эммануэль поняла, что юноша страдал от того, что смог продвинуться на научном поприще такой дорогой ценой.

– Люк Сен-Милан умер, – продолжил юноша, – а я продал Марамуй с его оливковыми и виноградными рощами. Я получил достаточно, чтобы, как и хотел, модифицировать этот дом, построенный моей матерью, которую я даже не знал. Я купил все эти приборы и обеспечил себе безбедную жизнь на долгие годы.

Потом тоном, который положил конец воспоминаниям, он добавил:

– Этого более чем достаточно, чтобы завершить мою работу.

А затем, будучи очарованным Эммануэль, он доверительно признался:

– Вообще-то, я уже закончил.

* * *

Но она томилась еще на протяжении многих недель, прежде чем Лукас открыл, в чем состоит его изобретение.

Как только юноша решился на это, он просто спросил:

– Хотите быть первой, кто опробует мою новую ткань?

Эммануэль испытала разочарование. Получается, все эти великолепные приборы, все эти знания, все эти инвестиции, это заточение, секретность и все эти усилия нужны были лишь для нового слова в производстве текстиля!

Лукас заметил, какое впечатление произвели на нее его слова, и расхохотался. Но он часто смеялся…

– Я плохо знаком с высокой модой, – продолжил он. – Вы лучше меня знаете, кому доверить эту ткань, чтобы из нее сшили подходящее вам платье. Если, конечно, цвет придется вам по вкусу.

Она осмотрела отрез, который был свернут в плоский рулон, как в магазине тканей. Цвет? Да, на крайний случай сойдет. Белый всегда можно надеть. Переливчатые отблески этой ткани не были безумно оригинальны, но все же! Она не хотела открыто демонстрировать Лукасу свое разочарование: он потратил свое время и наследство на изобретение синтетических материалов, каких было немало! Ничего революционного они собой не представляли. Лукас без смущения разложил широкий кусок материала и набросил его на плечо и правую руку Эммануэль. Затем он, как заправский кутюрье, обернул ткань вокруг Эммануэль, чтобы она свисала до пола.

Эммануэль застыла с отрешенным видом, идеально соответствуя роли манекенщицы.

Затем она широко раскрыла глаза и приоткрыла рот, но оттуда не вылетело ни звука. Ткань была на месте – осязаемая, холодная на ощупь, хотя на самом деле теплая. Но Эммануэль стала невидимой.

* * *

Эммануэль посмотрела на свою руку, голую ногу и платье из оранжевой кисеи, которое было на ней в тот день: все, что мгновение назад скрывала непрозрачная белая ткань, накинутая на девушку. Все это: руки, платье, ноги – вновь было представлено взору Лукаса, причем ни их форма, ни цвет не изменились.

Она ясно ощущала шов своей юбки, изгиб икры и маленькую ссадину на левом колене, которое она поцарапала накануне в парке.

Интуитивным жестом, ставшим для нее привычным, Эммануэль склонилась набок, чтобы немного приподнять платье на бедре. Но ткань не пропустила ее руку… Однако в тот же момент она почувствовала, как та соскользнула с ее плеча, увлекаемая свои весом. Девушка услышала шорох ткани, упавшей на пол. Но ее нигде не было.

У ног молодого ученого лежала лишь длинная картонная коробка, в торой должна была находиться оставшаяся ткань – но та, по всей видимости, тоже исчезла!

* * *

– Ну, что? – спросил Лукас с триумфом. – Вы упорно продолжаете думать, не осмеливаясь мне об этом сказать, что месье Дюпон де Немур[13] разбирается в искусственном шелке лучше, чем я? Это потому, что вы еще серьезно не изучили мою ткань. Ведь вы начитанная девушка и прекрасно знаете, что все течет, все изменяется! Но я – славный малый, и я сотворю для вас еще одно чудо. Мы повернем время вспять, заставим Землю вращаться в другом направлении и придем туда, откуда начали.

Он хлопнул в ладоши.

И ткань вновь появилась.

Эммануэль прыгнула вперед, чтобы схватить его руки и увидеть, что находится внутри. Но она не рассчитала свои силы и толкнула Лукаса, который, не ожидая такого напора, упал навзничь на пол, утянув ее за собой.

Их губы почти соприкоснулись, Эммануэль захотела поцеловать молодого человека. В падении ее юбка задралась, и девушка почувствовала своими оголенными ногами мускулистые ноги юноши, которые ей тут же захотелось погладить. Желание побуждало ее обнажиться, раздеть Лукаса и заняться с ним любовью. Еще миг, и она бы больше не смогла противиться этому безумному желанию. Но тогда бы девушка не узнала, что ученый держит в руке…

Она с сожалением вздохнула и выпрямилась, совершив никому не нужный подвиг, тем более что ее лобок плотно прикасался к лобку Лукаса, и это дарило прекрасные ощущения! Но жребий был брошен – она перекатилась на бок, чтобы завершить свое расследование.

Широко раскрытые руки ее друга были пусты. Но из них выскользнуло то, что Эммануэль искала: гладкая сероватая незаметная прямоугольная коробочка размером с кусочек сахара неподвижно лежала на деревянном полу.

– Ну что же! – довольно произнесла она. – Вот и эта магическая штуковина. Теперь я хочу узнать все остальное.

3

Кающийся грешник, противящийся смертному греху, не будоражил свое сознание так, как это делала Эммануэль по дороге к Марамую.

«Как глупо было сегодня говорить Жану и Аурелии, что у меня есть любовник! Зачем я болтала всякий вздор! Если иметь любовника – это значит спать с ним, то у меня нет иных любовников, кроме Марка и теперь еще и Жана. Но в самом деле действительно ли это – необходимое условие? Нельзя ли быть любовниками, не занимаясь любовью? Разве степень близости определяется сроком знакомства? Почему я не могу называть Лукаса любовником? Только потому, что мы еще не целовались? Непростой вопрос! Если бы по крайней мере у меня была возможность узнать, с чего начать, спросить совета у «Маленького Робера» или у «Большого Робера»…[14] Но нет! Они мне процитируют Мольера и Корнеля, и я запутаюсь еще больше».

Она все еще размышляла об этой проблеме, когда пришла к дому человека, которому после всех своих изысканий так и не смогла подобрать определение.

На дверь был прилеплен квадратный листочек:

«Вернусь в 19 часов».

Именно на это время они и договаривались. Эммануэль пришла на пять минут раньше.

Часы на церкви уже начали отбивать начало часа, и в это время на углу улицы появился Лукас. Едва заметив Эммануэль, томившуюся в ожидании, он ускорил шаг, но бежать не стал. Возможно, чтобы не уронить пакеты, которые он нес в руках. В них были упакованы хлеб, продукты и бутылки.

– Мы не будем ужинать в арабском ресторанчике?

– Нет, сегодня у нас праздник.

– Отлично. Что ты купил?

Он загадочно посмотрел на Эммануэль, но потом, когда порыв ветра, примчавшийся со стороны небоскребов, внезапно охватил Эммануэль и взметнул ее волосы, прилепив к ним веточки, лепестки и листики, скрутил ее юбку в спираль, восходившую вдоль бедер, проник в вырез ее корсажа и наполовину раскрыл его, продемонстрировав Лукасу великолепную грудь, которую, казалось выпек сам Пуалан[15], ученый заинтересованно осмотрел обольстительную женскую фигуру.

Эммануэль была застигнута врасплох диким порывом ветра и неожиданно для самой себя засмущалась. Вместо того чтобы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы подарить изобретателю своего фантастического платья такой же спонтанный спектакль, который она накануне вечером предоставила посетителям галереи, Эммануэль подчинилась рефлексу, известному еще со времен земного рая: она двумя руками попыталась собрать ткань платья, чтобы прикрыть тело.

Но это лишь добавило неловкости. Лукас увидел образ, будто бы созданный воображением художника, изображающего тела безумных женщин, плодов полной раскрепощенности и невероятной фантазии. Этот образ, казалось, был создан из дерева, еще покрытого корой, мхом и любовными шипами. Его окружало сияние робкой утренней зари, которое, казалось, вот-вот должно было испариться с их тел и обнажить наготу и сочность.

Можно было подумать, что эта картина была написана кистью художника XIX века, она казалась довольно непристойной: выбившаяся из корсажа грудь, полуоткрытые губы, сомкнутые ресницы, руки, сжатые между бедер…

Если бы Лукас разбирался в искусстве, то наверняка догадался бы, что этот «целомудренный» жест как раз и вызывал изысканную похоть. Все это напоминало копию образа Офелии, которая, по замыслу ее создателя, ласкает сама себя. И вихрь, который сорвал с нее одежду, был настолько прекрасен, что она готова была разделить удовольствие с возжелавшим ее тело.

Но в тот день у молодого человека не было времени для искусствоведческих изысканий: ветер стих и развеял все эти химеры с такой же внезапностью, с какой их и породил.

Эммануэль пришла в себя, быстро привела в порядок одежду и сунула руку в карман Лукаса, чтобы найти там ключ и открыть входную дверь.

Пронзительный свист заставил девушку отпрянуть назад с такой скоростью, будто ее укусил зверь.

– Виноват! – извинился ученый. – Я не обновил отпечатки пальцев.

Взяв пакеты поудобнее, он вытащил ключ, сдавил его большим и указательным пальцами и затем вновь вставил в замок. Дверь тут же открылась.

Эммануэль с запозданием подумала, что этот дом полон загадок. И она высказалась в свойственной ей манере:

– Ты мне еще не показывал свою гремучую змею.

– Я хочу научить ее распознавать твои отпечатки. Ведь лифт уже повинуется твоему голосу. Если получится, я смогу наконец дать тебе ключ.