Забудем, действительно, что все три поэта умертвили своих героев, и посмотрим, что бы сделала с этими героями жизнь.

Перед нами Павел и Виргиния — влюбленная чета, полная молодости, чистоты, поэзии и страсти. Счастливые любовники прожили определенный период, и вот — волосы их поседели, спины согнулись, пожелтели щеки, выпали зубы…

Вот Вертер и Шарлотта, согбенные, покрытые морщинами, трясущиеся от старости, поют разбитыми голосами:

«Как быстро промелькнули наши любовь и молодость!»

Вот Манон и шевалье де Грие — олицетворение пылкой чувственной любви, — их невозможно узнать: старость их обезобразила, поразила недугами, приковала к старческим креслам, парализовала, сделала живыми, неприятными для зрения трупами…

Все это сделала жизнь; живые олицетворения поэзии, молодости и страсти обратила в развалины, в могилы, под которыми даже узнать трудно, что погребено в них.

Да и как узнать? Попросите, например, Вертера повторить его страстное обращение к Шарлотте: он подставит к своему уху рожок, скажет: не слышу; повторите вопрос ваш, и он тяжело и бессмысленно покачает в ответ головою.

И более от него ничего не добьетесь!

Да, чтобы не омрачить светлого впечатления, оставляемого этими типами, — должно было возвратить их небу с их любовью и юностью: маски, снятые с них по смерти, напоминают лучшие минуты их жизни, улыбка цветет на их бледных губах; смерть их представляется упоительным сном, и у их изголовья теснится рай светлых призраков и мечтаний.

Но, если наш герой остался в живых, читатель имеет полное право спросить: что из него сделала жизнь?

Автор должен быть верен истине, верен самому себе. Он не может в уста пятидесятилетнего старика вложить страстные речи двадцатилетнего влюбленного.

Мы до сих пор, сколько могли, старались быть верными истине. Юность Эдмона была окружена мечтами, поэзиею, любовью; но ему угрожала смерть ранее двадцатилетнего возраста.

Мать, жена, друг — соединение всех привязанностей, услаждающих жизнь человека, — плакали у его изголовья. Все просили ему одного блага: жизни.

Стало быть, жизнь — все! Свободно дышать, есть, пить, пользоваться всеми своими способностями и силами — вот первое и единственное благо. Возвратив это благо больному, стоявшему уже одною ногою в гробу, как Эдмон, возвратив вместе с здоровьем мать, жену, друга, молодость, богатство, мы его окружили всеми условиями полного благополучия.

Эдмон выздоровел.

Пропустим два года. Повторяем опять: мы не изобретали романа; он сложился в действительности.

Через два года после описанных нами событий мы находим оба семейства в Париже, в столовой г-жи де Пере, за обедом.

Розовая, беленькая малютка сидит между Густавом и Лорансою.

Действие происходит в день свадьбы Эдмона и Елены.

Эдмона почти невозможно узнать.

Вместо знакомого нам бледного, худощавого молодого человека сидит видный, красивый мужчина с усами и с бородою.

Дево не налюбуется этой переменою — произведением его искусства.

— Сегодня три года вашей свадьбы, дети, — весело улыбаясь, говорит доктор. — Как незаметно прошли три эти года!

— И как счастливо! — отозвалась г-жа де Пере, улыбаясь сыну.

— Полное выздоровление, — продолжал доктор, — это один случай на сто. За здоровье Эдмона!

Все подняли бокалы с шампанским и выпили.

Будто в подтверждение слов доктора, Эдмон залпом осушил свой бокал.

Отец Елены смотрел на него с гордостью и удовольствием.

— Исключительный случай! — говорил он. — Выпив этот бокал три года тому назад, вы бы на другой же день стали харкать кровью и неделю по крайней мере пролежали бы в лихорадке. Как действительна польза медицины, как очевидны производимые ею чудеса! Каждый подобный случай во мне увеличивает веру в Бога.

— А меня, доктор, вы вылечите? — спросила г-жа де Пере. — С самой болезни Эдмона у меня болит сердце.

— Это не в руках медицины, — отвечал Дево. — Вы занемогли нравственною болезнью, вылечить вас может только счастье. Вы теперь счастливы?

— Чего же еще желать мне?

— Так бояться решительно нечего.

Во все время этого разговора Елена внимательно смотрела на мужа. Эдмон ел с большим аппетитом и на разговор тестя и матери обращал очень мало внимания.

— Ты сегодня где вечером? — спросил он вдруг у Густава.

— Здесь, — отвечал Домон, — а ты?

— Я обещал быть у де***.

Елена бросила почти умоляющий взгляд на Эдмона; Эдмон не глядел на нее; взгляд был замечен Густавом.

— Я тебе не советую уходить, — сказал последний, подойдя к Эдмону, когда все встали из-за стола.

— А что?

— Это огорчит Елену.

— Елена ребенок, — отвечал Эдмон. — Всегда тебя слушать, значит, никогда не выходить из дому.

— Ей можно извинить. Она так тебя любит!

— Женщины, мой друг, так уж созданы: рано или поздно их любовь обращается в тиранию. Что тут дурного, что я сделаю визит де***? Он у меня несколько раз был.

— Елена ревнует.

— К кому?

— К его жене.

— Елена дурит. Ревнует ко всем женщинам без разбору.

В это же время Елена подошла к Лорансе.

— Вот, — сказала она, — сегодня опять уходит.

— Не огорчайтесь, — отвечала Лоранса, — вы себя только расстраиваете. Эдмон любит вас больше, чем когда-нибудь.

— Бог знает!

Елена невыразимо грустно вздохнула.

К разговаривавшим подошла г-жа де Мортонь.

— О чем вы это? — тихо спросила она.

— Елена грустит, — отвечала Лоранса, — что ее муж часто бывает у де***. Ей кажется, что Эдмон ухаживает за его женою.

— Пусть идет, — отвечала г-жа де Мортонь, — оставьте ему полную свободу. Это лучшее средство, чтобы он вернулся к вам. Будете удерживать, только раздражите его. Вам не все ли равно, что он ухаживает за г-жой де***? Ведь вы знаете, что он любит одну вас.

— Грустное утешение! — проговорила Елена сквозь слезы.

— Посмотрите, как он поправился и поздоровел, — говорила доктору мать, указывая на закуривавшего сигару сына. — Как я счастлива, доктор, и как много я вам обязана!

— Ты не пройдешься со мною немного? — сказал Густаву Эдмон, взявшись за шляпу.

— Нет, я останусь с дамами.

— Так прощай.

— Ты уж уходишь? — спросила Елена, видя, что Эдмон совсем собрался.

— Да.

— Скоро вернешься?

— Так, через час.

— Точно через час?

— Точно.

Елена подставила ему лоб, и Эдмон поцеловал ее.

— Не уходи сегодня, — тихо сказала она, все еще надеясь удержать его.

— Что это тебе так хочется, чтобы я непременно сидел дома?

— Сегодня три года, как мы обвенчаны; можно этот день посвятить жене.

Эдмон нетерпеливо пожал плечами и бросил шляпу на стол.

— Ступай, если непременно хочешь, — сказала Елена.

— Не пойду я, когда ты требуешь, чтоб я остался.

— Я не требую вовсе, я тебя прошу… сегодня день нашей свадьбы, все наши друзья здесь…

— Я не знал, что сегодня день нашей свадьбы.

— Забыл! Ты уж меня, стало быть, не любишь?

Эдмон взялся за шляпу.

— Ну, если еще смотреть на чувствительные сцены, так, право, незачем оставаться.

— Ступай, я тебя не удерживаю; я, точно, виновата. Обними меня еще раз. Так ты через час вернешься?

— Через час, ровно.

Елена ему улыбнулась, и Эдмон вышел.

— А засидится до полночи! — прошептала она.

— Что, мое дитя? — спросила Елену г-жа де Пере. — Что, вы будто грустны? Что с вами?

— Ничего, — отвечала Елена, — так.

— Что Эдмон-то уходит, так вы этим огорчаетесь? Полноте! Ведь он знает, что вы здесь не одни, а то бы он не ушел. Ведь он еще молодой человек! В двадцать шесть лет нужно же иметь какие-нибудь развлечения.

Г-жа де Пере, по обыкновению, всегда оправдывала сына. Она желала только счастья и здоровья Эдмону. Елена знала, что не найдет в ней сочувствия, и никогда в тяжелые минуты не обращалась к ней.

Густав, де Мортонь с женою и доктор сели за вист. Вист занимал очень мало Домона, он играл только для удовольствия других.

Перед началом игры он поцеловал жену и ребенка.

Лоранса, с ребенком на руках, села возле Елены на диван; г-жа де Пере занялась чтением.

Елена поминутно посматривала на часы. Прошло полтора часа: она встала.

— Куда вы? — спросила Лоранса.

— В свою комнату…

— Так вместе пойдемте.

— Пойдемте.

Елена была так бледна, так печальна, что Лоранса боялась оставить ее одну.

Войдя в свою спальню, Елена опустилась на стул, закрыла руками лицо, и более не стесняемые рыдания вырвались из ее груди.

— Боже! Как я несчастна! — говорила она, заливаясь слезами.

— Ну, друг мой, сестра, не плачь, — утешала ее Лоранса.

— Он эту женщину любит, — повторяла Елена, — я знаю… хотел быть через час, а вот прошло сколько времени!

— Вы напрасно тревожитесь… его что-нибудь задержало.

— Я бы ничего не говорила, если бы только это, — отвечала Елена, — но Эдмон вообще переменился. Если бы вы знали его прежде, вы бы не узнали его теперь. Прежде он дорожил моим каждым словом, не позволял даже, чтобы горничная до меня дотрагивалась. Теперь я сижу одна целые дни. Правда, теперь он надеется жить, тогда думал умирать. Близость смерти, может быть, только и внушала ему любовь ко мне. Бывают минуты — я этому верю. И мне думается тогда: лучше бы отец не спасал его! Он бы умер, унося в могилу любовь ко мне, а теперь, теперь, повторяю вам, Лоранса, я убеждена, что он любит другую.