И вот я стояла перед ними в их личном покое, стараясь отогнать мысли о прошедшей ночи. Приам выглядел усталым. Он крепко сжимал руками подлокотники трона, словно боялся упасть. Гекуба, сидевшая рядом с ним, вид имела непроницаемый.

— Церемония была проведена как полагается, с соблюдением всех правил, — заговорил наконец Приам. — И люди охотно приняли участие в праздновании.

— Насколько мы можем судить, — промолвила Гекуба, ее голос звучал спокойно и размеренно.

— Но мы должны знать, что нас ждет. Я проявил решительность вчера вечером. Но у богов свой взгляд на все. И кроме того, греки. Что сделают они, когда узнают, что я солгал им?

— Отец, не надо волноваться. Говорю тебе, ничего не произойдет — как всегда в подобных случаях. Люди поговорят-поговорят и забудут. Единственный человек, который действительно пострадал, — это Менелай. Но у него нет армии.

Я была поражена. Мне не доводилось слышать, чтобы Парис рассуждал так здраво и логично. И ведь он прав: у Менелая нет армии. Парис ошибался в одном: больше всех пострадала Гермиона. Моя Гермиона. Я почувствовала острую боль.

— Я хочу знать, что нас ждет. Я посылаю Калхаса, моего прорицателя, к Дельфийскому оракулу.

— Отец, зачем?

— Затем, что мы должны знать, какие беды вы навлекли на нас! — сказала Гекуба. — Разве можно не узнать цену, которую нам предстоит заплатить?

— А как насчет сивиллы? Неужели поблизости нет ни одной? — спросил Парис.

— О! Сивиллы не так надежны.

А Клитемнестра говорила обратное.

— Я рада слышать это, — призналась я. — Одна сивилла предрекла, что из-за меня прольется много крови греческих мужей.

Приам вздрогнул.

— Что? Что она предрекла?

— Я была совсем маленькой девочкой. Но до сих пор помню, как она сжала руками мою голову и прокаркала свои ужасные пророчества. Она сказала…

Всю жизнь я пыталась стереть эти слова из своей памяти. Теперь я пыталась их восстановить.

— Она сказала, что Европа пойдет на Азию, и начнется великая война, и погибнет множество греков.

Наверное, мне не следовало этого говорить, но было уже поздно.

— Мой отец очень боялся этого предсказания. Поэтому он заставил моих женихов — их собралось очень много со всей Греции — поклясться, что они будут поддерживать моего избранника и не станут враждовать друг с другом. Он надеялся таким образом обойти проклятие.

— О боги! — простонал Приам и обхватил голову руками. — Он думал, что греки будут проливать кровь друг друга. Он не учел, что греки все вместе могут сражаться в чужой стороне. Кровь греков может пролиться разными способами — он подумал только об одном! Какова вероятность, что бывшие женихи вспомнят об этой клятве?

Я представила себе своих женихов, их эгоизм. Они давно потеряли интерес к этой истории, поскольку я выбрала другого. Это было десять лет тому назад.

— Очень маленькая, — ответила я. — Все правители греческих городов гораздо больше озабочены собственными делами. Вряд ли они захотят рисковать жизнью ради своего соперника — несмотря на клятву. Отец приказал им поклясться на кусках лошадиного мяса, с тех пор минуло много лет.

— Все равно мы должны посоветоваться с оракулом, — стоял на своем Приам.

Это была моя первая встреча с его упрямством.

— Да, — подтвердила Гекуба. — Оракулом пренебрегать нельзя.

Приам поднялся.

— Ты должна поговорить с Калхасом, — посмотрел он на меня. — Важно, чтобы он познакомился с тобой, прежде чем отправится к оракулу и будет вопрошать о тебе.

— Для чего? — спросил Парис. — Оракул и так все знает. Какая разница, будет ли с ней знаком Калхас?

— Хватит задавать вопросы! — Глаза Приама сверкнули из морщин. — Ты уже задал слишком много вопросов — и совершил много сомнительных поступков.

— Делайте, как велит отец. Когда придет Калхас, мы пошлем за вами, — сказала Гекуба.

Она тоже поднялась и встала рядом с Приамом. Они прошли мимо нас, высоко держа головы на несгибаемых шеях.

— Обращаются со мной, как с десятилетним мальчишкой, — пробурчал Парис.

— Думаю, в их глазах ты и есть мальчишка.

— Это постоянное осуждение, которое от них исходит, убивает меня. Давай уйдем из этой клетки — мы же не домашние животные.

Я обвела глазами потолки из золотистого кедра, стены, расписанные изящными цветами, и рассмеялась.

— Думаю, ни одно животное не сидело в такой клетке.

— Еще бы! Им повезло — они пасутся на прекрасных лугах, там живые цветы. Уж я-то знаю. Я почти всю жизнь присматривал за ними. Давай уйдем из города! Я покажу тебе гордость Трои — лошадей.

— А если Калхас нас не застанет…

— Пусть подождет! Отец не назначил час. Идем смотреть лошадей. Разве не должен я показать тебе новую родину? Ведь ты теперь троянка! Надевай плащ и дорожные сандалии.


Парис приказал приготовить колесницу, и мы отправились через город к южным воротам. Я внимательно разглядывала дома, расположенные террасами, — среди них были двухэтажные, очень большие — и чистые улицы, которые спиралями спускались с вершины горы. Меня очень интересовало, каковы троянцы, как они живут. Они тоже с интересом посматривали на нас, когда мы проходили мимо.

Когда мы вышли на широкий проезд, опоясывающий стены изнутри, нас уже ждала прекрасная колесница; позолоченные спицы колес блестели на солнце. В упряжке стояла пара мышастых лошадей. Парис погладил одну по шее.

— Хочешь посмотреть на своих братцев? — спросил он у нее, потрепав ее гриву.

Мы ступили на колесницу. Массивные ворота были широко распахнуты с утра. Парис направился в Нижний город, откуда тележки, повозки и колесницы тянулись широкой полосой в сторону Троянской долины. Вместо сдержанной молчаливости Верхнего города в Нижнем нас встретили приветственными криками. Люди высыпали на улицу, обступили нас так близко, что колесница с трудом могла проехать.

— Елена! Парис! — кричали они. — Да здравствуют Елена и Парис! Мы любим вас!

В нашу сторону летели цветы, фрукты, бусы, и некоторые падали в колесницу.

Парис обернулся ко мне.

— Теперь ты видишь, что чувствуют настоящие троянцы?

Какой-то мужчина бросился грудью наперерез колеснице и схватил поводья. Через мгновение его лицо выросло перед нами.

— Самая прекрасная женщина на свете! Это правда! И теперь она наша! — объявил он и громко закричал: — Она троянка! Она наша!

Спрыгнув с колесницы, он перекувырнулся в пыли ловко, как акробат, вскочил на ноги и засмеялся. Был ли он пьян? Неважно. Важно, что он радовался, и причиной этой радости были мы.

— Елена! Елена! — продолжал кричать народ.

Я подняла руку и указала на человека, стоявшего рядом со мной.

— Парис! Парис, моя любовь! — отвечала я.

Мы прибавили скорость и миновали последний дом Нижнего города, но шум позади нас не стихал.

— Они любят тебя, — сказал Парис, притормозив лошадей. — Слышишь, какой рев? Громче, чем у сирийского льва!

— Я никогда не слышала, как ревет сирийский лев, но поверю тебе на слово.

Мы запрокинули головы и расхохотались. Перед нами лежала широкая равнина, поросшая молодой травой и полевыми цветами. Но никаких лошадей я не увидела.

— В разгар лета лошади перебираются поближе к склонам гор, в поисках прохлады. Но сейчас они пасутся посреди равнины. Присмотрись получше.

Я прищурилась и различила табуны; лошади спокойно бродили по зеленым просторам.

— Кажется, вижу.

— Тут их около двух сотен. Есть совсем дикие, их нужно долго объезжать. Гектор прекрасно это делает, одно из его прозвищ — Укротитель диких лошадей.

— А ты?

— Справляюсь, но прозвища пока не заслужил.

Он завидует?

— Покажи, как ты это делаешь, — попросила я, оставив вопрос при себе.

Мы подъехали к ближайшему табуну. Примерно пятьдесят лошадей щипали траву и настороженно поглядывали на нас.

Парис вышел из колесницы, не делая резких движений. Я последовала за ним.

— Постарайся не вспугнуть их! — сказал он. — Они почти совсем дикие.

Несколько лошадей фыркнули и отскочили в сторону. Остальные стояли на месте, но их ноздри широко раздувались. Большинство были светло-мышастой масти, с черными гривами и хвостами. Я слышала, такой же расцветки бывают дикие лошади во Фракии.

Парис медленно, осторожно подошел к одной. Он попытался положить руку ей на спину, но она поскакала прочь, поглядывая назад большим черным глазом.

— Эта совсем необъезженная, — сказал Парис и перешел к другой лошади.

Та с миролюбивым интересом смотрела, как он приближается. Он медленно протянул руку, коснулся шеи лошади. И хотя та возбужденно фыркнула, но осталась на месте.

— Ты уже бывала под всадником? — шепотом обратился к ней Парис.

Он стал оглаживать лошадь по спине и бокам. Лошадь не шевелилась.

— Думаю, да.

Он без труда вскочил на нее: эти лошади были не очень высокими.

Лошадь вздрогнула и пустилась с места в галоп. Парис вцепился в гриву, крепко обхватил ее бока своими длинными ногами. Лошадь мчалась по равнине, хвост развевался, голова и шея вытянулись в прямую линию. Потом она стала взбрыкивать и становиться на дыбы. Лошадь оказалась совсем дикой: стало ясно, что никогда раньше она не знала всадника.

В беспомощном ужасе я смотрела, как лошадь пытается сбросить Париса, вскидывая вверх то передние, то задние ноги. У меня перед глазами мелькали то копыта, то хвост. Раз, другой, третий. Наконец два тела разделились. Парис полетел на землю, а лошадь помчалась прочь.

Я со всех ног бросилась к нему. Земля была жесткой, я спотыкалась о кочки, путалась в траве.

Парис лежал на спине, утопая в траве и цветах, разбросав руки. Его голова была неестественно запрокинута. Он не шевелился.