Можем ли мы мысленно представить собственное лицо? Думаю, нет. Мне кажется, мы воображаем себя невидимками, вовсе не имеющими лица, способными сливаться со всем, что нас окружает.

Матушка довольно часто разглядывала себя в зеркале. Теперь мне кажется, будто всякий раз, войдя к ней, я заставала ее за этим занятием: она сидит перед зеркалом и то приподнимет брови, то повернет голову, чтобы увидеть профиль, то облизнет губы. Иногда она улыбалась своему отражению, но чаще хмурилась и вздыхала. Завидев меня, она всегда клала зеркало полированной поверхностью вниз, а однажды и вовсе села на него — чтобы я не взяла.

Была ли мать хороша собой? Очаровательна? Соблазнительна? Красива? В языке существует много слов для обозначения приятного впечатления, которое внешность человека производит на наши чувства. Я должна сказать — да, мать обладала всеми перечисленными качествами. Лицо у нее было, как я уже упоминала, узкое и длинное, что странно: в нашем роду преобладали круглые или овальные лица. Тонкий нос идеальной формы, как лезвие, рассекал ее лицо. Раскосые глаза широко поставлены. Они-то прежде всего и притягивали внимание: большие глаза играли главную роль в ее лице, но никогда не смотрели прямо в ваши глаза. Ее внешность поражала еще одной особенностью: удивительной яркостью красок. Кожа ослепительной белизны, волосы черные как смоль, а румянец на щеках, казалось, пылал огнем. Шея была длинная, тонкая, очень изящная. Мне казалось, такой шеей нельзя не гордиться, но когда однажды служанка сказала матери, что у нее лебединая шея, та приказала ей выйти вон.

Мать звали Леда — по-моему, очень красивое имя. Оно значит «женщина», и мать действительно отличалась удивительной женственностью. Выбрав такое имя, бабушка с дедушкой помогли, наверное, развиться этому качеству.

О своем имени — «Елена» — я затрудняюсь сказать что-либо определенное. Однажды я спросила мать — когда в очередной раз застала ее за изучением собственного отражения в зеркале, которое она тут же торопливо спрятала, — почему меня так назвали и что означает мое имя.

— Я знаю, что «Клитемнестра» означает «успешное сватовство». Она твой первый ребенок. Наверное, ее назвали так потому, что ты ответила согласием на сватовство батюшки и вышла за него замуж.

Мать откинула голову и рассмеялась низким, загадочным смехом.

— Твой отец — политик, и сватовство его было сугубо политическим.

Заметив удивление на моем лице, она добавила:

— Я имею в виду, что он тогда — и тогда тоже — находился в изгнании[2] и нашел прибежище у моих родителей. У них была дочь на выданье, а он хотел жениться. Так хотел, что посулил родителям богатые дары, если они дадут согласие на наш брак, и они дали.

— А что ты о нем подумала, когда впервые увидела?

Мать пожала плечами.

— Что в нем нет ничего отталкивающего и я могла бы выйти за него замуж.

— Неужели это все? Все, что требуется женщине? — не поверила я и удивилась.

— Конечно. — Мать посмотрела на меня и добавила: — Впрочем, в твоем случае можно рассчитывать на большее. Можно заключить более выгодную сделку. Что касается имен, то «Кастор» означает «бобер» — он и вправду вырос очень трудолюбивым, а «Полидевк» значит «много сладкого вина». Твой брат может выпить много вина, это поднимает его дух.

— А мое имя, оно что значит?

Детей больше всего интересует собственная персона. Мне не терпелось услышать свою историю с самого рождения, узнать тайну, ключом от которой владели только отец с матерью.

— Елена… — Мать глубоко вздохнула. — Нам нелегко было выбрать тебе имя. Ведь оно должно означать… указывать на…

Мать нервно теребила локон — я хорошо знала эту привычку, которая выдавала крайнюю степень тревоги или волнения.

— Короче, твое имя имеет много значений. «Луна» — потому что ты связана с этой богиней, «светильник» — потому что ты принесла огонь.

— Я же была младенцем! Как я могла принести огонь?

— Твои волосы горели, словно солнце.

— Луна — и солнце? Не могу же я сразу быть и солнцем, и луной! Тут какая-то путаница!

— Почему не можешь? Пусть лунный свет и солнечный свет различны, но и то и другое — свет, поэтому ты можешь иметь качества и солнца, и луны.

— А еще ты зовешь меня Лебедушкой. Это почему?

Я жаждала полной ясности и хотела разобраться со всеми именами.

— Лебедушка — маленький лебедь, лебеденок, который только что вылупился из яйца.

— Да чем же, чем я похожа на лебедя? Ты и лебедей-то терпеть не можешь!

Однажды мы гуляли по парку, а через него пролетала стая лебедей. Мать отвернулась и быстро пошла прочь, а отец стал кидать в них камнями. Он покраснел и кричал: «Кыш, кыш! Прочь отсюда, мерзкие твари!»

— О, когда-то я очень любила лебедей, — ответила мать. — В детстве я любила их больше всех птиц. Часто приходила на берег нашего озера покормить. Я подолгу любовалась ими: прекрасные шеи, белоснежное оперение.

— Почему же твое отношение к ним изменилось?

— Я лучше узнала их, когда выросла. И восхищение прошло.

Неожиданно она наклонилась и обхватила мое лицо своими длинными тонкими пальцами.

— Никогда не следует приближаться, что бы это ни было, слишком близко. Тем более никогда не подходи вплотную к предмету восхищения, иначе не сможешь больше восхищаться им. В этом и состоит различие между взрослыми и детьми. — Она погладила меня по щеке. — В детстве доверяют всему новому, неизвестному. С возрастом теряют эту способность. — И она улыбнулась мне своей ослепительной улыбкой. — Раньше я любила лебедей, которых видела на свободе. Но теперь я люблю лебедя в тебе.

— Я каждый день буду ходить смотреть на лебедей, — твердо пообещала я. — Пока еще они мне нравятся, и я не понимаю, отчего ты переменила к ним отношение.

— Тогда поспеши. Скоро мы уезжаем. Твой отец вернул себе трон и власть, поэтому мы возвращаемся в Спарту. А там лебеди встречаются редко. Они там не селятся, разве что бывают пролетом.


О, какое это было счастье — возвратиться в Спарту! Возвратиться в свой светлый дворец, расположенный высоко на горе над рекой Еврот, откуда видна вся долина вместе с городом! Я так соскучилась. Я любила свою комнату с белыми стенами, расписанную изображениями птиц и цветов, старое грушевое дерево под окном. Все игрушки ждали меня в целости и сохранности, там, где я оставила их перед отъездом.

Конечно, кто же позарится на детские игрушки! Отец проверил свои кладовые и обнаружил, что многое разграблено, пока его брат правил Спартой и жил во дворце. Отец лично вынес сокровища и спрятал их, закопав у подножия окрестных гор.

— Но к каждому камню не приставишь охрану! — сказал он. — Я сосчитал каждый разбитый изразец, каждый украденный плащ! Как он посмел осквернить мой дворец!

Лицо у отца покраснело. Мать пыталась успокоить его:

— Тиндарей, это мелочи. Главное — ты снова на троне. Ты вернул его и вернулся.

— Мой брат — мерзавец! Я его ненавижу!

До меня доносились обрывки подобных разговоров, и я недоумевала: какое оскорбление должен брат нанести брату, чтобы вызвать такую лютую ненависть? О, мне еще предстояло узнать, на какие подлости способны члены одной семьи по отношению друг к другу! А тогда я пребывала в счастливом неведении, потому что любила братьев, любила сестру, и они любили меня, я и думать не могла, как может быть иначе.


Моя жизнь в ту пору была наполнена светом, воздухом, вольным ветром, радостным смехом. Я свободно бегала по дворцу, мне дозволялось все, чего я ни пожелай. Я пела, резвилась и брала первые уроки у доброго старого учителя, которого пригласили для меня. Я имела все, что хотела, а хотела я то, что имела. Я вспоминаю это время как самое невинное и самое счастливое в жизни — если под счастьем понимать отсутствие желаний и страданий, когда бездумно плывешь по течению.

Но, как и следовало ожидать, немного повзрослев и поумнев, я посмотрела дальше и выше своего носа — и обнаружила высокие стены, которые окружали дворец, закрывая от меня мир. Я стала проситься за дворцовую стену, чтобы побывать в долине, на горе, в городе. Ответом на мои просьбы стал самый суровый отказ.

— Тебе нельзя выходить за дворцовые стены, — сказал отец голосом, не допускавшим возражений.

Конечно, я не удержалась и задала любимый вопрос всех детей: «почему?» — но отец не удостоил меня объяснением.

— Потому что я так сказал, — вот и все, что я услышала в ответ.

Я обратилась за объяснением к братьям, но они отвечали крайне невразумительно, и это было на них не похоже. Кастор, всегда такой смелый и находчивый, сказал, что желание отца — закон, а Полидевк туманно намекнул, мол, у отца есть свои причины.

Как вознегодовала я тогда на то, что родилась самой младшей в семье! Все могут идти, куда хотят, возвращаться, когда захотят, а Елена должна сидеть во дворце, как пленница! Неужели срок моего заточения никогда не закончится и меня не выпустят на свободу?

Я подогревала в себе решимость пойти и потребовать свободы. В конце концов, должна же я уметь охотиться, а разве можно этому научиться, если не бегать с луком по горным склонам? Просто возмутительно — мне уже семь лет, а я еще ни разу не держала в руках лука! Я направилась в покои отца, не обращая внимания на охранников, которые стояли по обе стороны мегарона. Сердце ёкало: они были в три раза выше меня. Но никто не посмел тронуть царевну.

Мегарон — большой зал с открытым очагом и полированными колоннами — был в тот день пуст и темен. Наш дворец, как любое греческое жилище, состоял из двух частей: мужской и женской, меньшего размера. На мужской половине главной палатой являлся большой зал с плоской крышей, разделенный двумя рядами колонн на три части, из которых средняя была самой большой. В ней был устроен очаг. За главной палатой находились помещения поменьше. Широкая дверь вела из главной палаты в женскую половину. Она включала просторную рабочую комнату, где до пятидесяти служанок могли заниматься своей работой, комнаты детей, спальню главы дома и его жены. Над мужской и женской половинами был надстроен верхний этаж, разделенный на небольшие покои. Под нижним этажом тянулись просторные кладовые, где хранились различные запасы и семейные драгоценности: дорогие одежды, серебряная и золотая утварь.