Запертые в обреченном городе, лишенном былого величия, теперь мы ниоткуда не могли ждать подкрепления. Ни ближние, ни дальние союзники не пришлют новых отрядов. Амазонки, фракийцы, ликийцы лишились своих предводителей и части — некоторые очень большой части — воинов. Дальше предстояло сражаться теми силами, которые остались.

У греков Агамемнон, Одиссей, Махаон и Диомед залечили свои раны и вернулись в строй. И хотя убито много греков, но почему-то их ряды кажутся столь же многочисленными, как прежде: будто вместо убитых вырастают новые, как головы гидры.


Дни тянулись за днями, складывались в месяцы, лето сменялось осенью. Время тянулось тем медленнее, чем больше мы падали духом. Жизнь замерла. Мы оказались заложниками нашей цитадели: то ли она защищала нас, то ли заживо хоронила.

И вдруг, словно еще одна вспышка света во мраке уныния, прибыл новый союзник: Мемнон, эфиопский царевич[26], и с ним отряд воинов, сияющих иссиня-черной кожей. Все это время он провел в пути, и что побудило его отправиться на защиту столь далекой Трои, оставалось загадкой.

Но мы не доискивались правды, мы просто приветствовали чернокожих воинов радостными криками.

Подобно Пентесилее, Ахиллу, Энею, Сарпедону, Мемнон происходил от бессмертных. (Так много божественных отпрысков сражалось под Троей — и вот сыскался еще один!) Однако его история, наверное, интереснее прочих. Его матерью была Эос — богиня утренней зари. Она полюбила смертного и попросила Зевса подарить ему бессмертие. Зевс коварно выполнил ее просьбу, прекрасно понимая, о чем забыла попросить богиня. Он даровал ее возлюбленному бессмертие, но не помешал ему стареть. Тот становился все дряхлее и дряхлее, пока наконец у богини не лопнуло терпение. Она заперла старца в комнате, и оттуда теперь доносятся исторгаемые немощным горлом жалобные стоны, подобные треску цикады.

Но сын был великолепен: кожа черного дерева не мешала ему быть красивым, сияющие доспехи выкованы Гефестом. Отважный воин с благородным сердцем. Чем-то похожий на Гектора, пожалуй…


Увы, наша радость была недолгой. Мемнон убил нескольких греческих вождей, в том числе Антилоха, сына Нестора. Антилох был слишком юн, чтобы отправиться вместе со всеми из Авлиды, но через несколько лет он присоединился к греческому войску. Антилох был одним из самых молодых, красивых, быстроногих и отважных греков, сражавшихся под Троей. Нестор, предупрежденный оракулом, что должен беречь сына от эфиопа, приставил к нему телохранителя, но это не спасло его. На следующий день после смерти Антилоха Ахилл, горя желанием отомстить, вступил в поединок с Мемноном и убил его в поле. Черная голова Мемнона и его блестящие доспехи легли на вершину погребального костра Антилоха. Так Ахилл снова разбил наши сердца и сердце еще одной матери-богини.


Снова наступил траур. Раньше я думала, что Троя уже достигла предела отчаяния, но я ошибалась. После последнего подвига Ахилла Парис, как одержимый, мечтал убить Ахилла, проклинал себя за упущенную возможность в день гибели Пентесилеи. Он ненавидел себя за нерешительность и колебания, называл трусом и слабаком — вторя своим врагам. Напрасно я пыталась успокоить его, убеждала, что проявление милосердия не означает слабость, просто его милосердие было направлено не по адресу. Ахилл сам никогда не выказывал милосердия, кроме того единственного случая, когда склонился над убитой Пентесилеей. Это неожиданное проявление чувства и привело Париса в замешательство. Но ведь Парис — не Ахилл, говорила я. Неужели Парис хотел бы уподобиться этому чудовищу, человеку с сердцем голодного волка? Парис же упорно твердил, что именно этого он и хотел бы: стать таким же безжалостным, как Ахилл, ибо это помогло бы ему выполнить его задачу. Чтобы убить Ахилла, нужно стать Ахиллом.


Стоял ясный день золотой осени, и вдруг сияющая медью греческая орда хлынула к нашим стенам. Похоже, греки решили добить ослабевшего противника одним ударом. Их колесницы вздымали в долине пыльные вихри. И впереди огромного войска — Ахилл и Агамемнон в своих колесницах.

Я наблюдала за их приближением с высокой башни. Деифоб собирал троянцев, а Главк — немногих оставшихся союзников. Приам давал им печальное напутствие. Печальное — ибо не верил в их победу.

Агамемнон. Я прищурилась, пытаясь разглядеть его лицо, но увидела только темные впадины глаз и зловещий провал рта. Ахилл на левом фланге вел своих мирмидонян, он наклонял голову так и сяк, разглядывая Трою, словно тушу, которую нужно разделать. В его доспехах, когда он ехал по долине, отражалось солнце, они сияли. Приам позже скажет, что блеском и яркостью они выделялись среди других доспехов, как созвездие Гончих Псов — среди прочих созвездий.

Парис стоял рядом со мной на смотровой площадке башни. Он отказался присоединиться к войску, возглавляемому Деифобом. У него был свой план.

— Я воспользуюсь самым надежным оружием. — Парис погладил свой лук, лучший в Трое: наконец-то он примирился с тем, что отличается от братьев. — Мне пора, — сказал Парис и слегка коснулся моего плеча.

— Да направят боги твои стрелы.


Все, что мне оставалось теперь, — это ждать. Я не покидала наблюдательного поста. Может, зря я не обняла Париса — ведь это объятие могло оказаться прощальным. Но я тешила себя мыслью, что жене лучника нечего бояться. Даже если лучник промахнется, это не сулит ему неминуемой смерти. Я уверена, что со временем, несмотря на соображения воинской доблести, лук вытеснит копье и к нему перестанут относиться с презрением. Ведь каждый хочет убить и не быть убитым. Этой цели лучше всего соответствует лук.


Агамемнон остановил колесницу и бросил поводья возничему. Спрыгнув на землю, он начал бить по щиту и выкрикивать оскорбления. По сути, он выжидал, когда Ахилл что-либо предпримет.

Словно нарочно желая подставить себя под удар, Деифоб с отрядом выскочил вперед. Мирмидоняне направились к ним, пытаясь их окружить. Ахилл спешился. Каждый его шаг выражал глубочайшее презрение к противнику. Он даже не скрывал уязвимого места в своих доспехах: высоко задрал голову, обнажив шею, словно дразнил врагов.

— Идите ко мне кто-нибудь, идите! — кричал он. — Что-то я никого не вижу! Или кроме Гектора у вас нет смельчаков? Мне жаль тебя, Троя, если у тебя больше не осталось героев!

Он дошел почти до стены, продолжая кричать:

— Эй, где вы там? Боитесь, трусы! Скоро все защитники Трои будут валяться в пыли, а мы будем топтать их!

Парис вышел из засады у основания башни, где он до времени затаился.

— Умри, чудовище! — только и сказал он.

Не успел Ахилл обернуться, даже увидеть Париса, как тот выпустил стрелу, которая вонзилась в открытую шею Ахилла.

Выражение лица Ахилла описать не берусь. Ни гнев, ни страх, ни удивление — скорее беспредельное изумление. Он схватился руками за горло, а Агамемнон замер с открытым ртом.

Ахилл упал ничком, и Парис выпустил еще одну стрелу — в икру, потом еще одну — в пятку.

Ахилл катался по земле, хватал ладонями пыль, выл и кричал от боли. Его соратники бросились к нему, но помочь ему не могли: разве что защитить от новых стрел.

Но в них и не было нужды. Самая первая стрела пробила артерию, из которой хлестала кровь.

Ахилл умер быстро. Слишком быстро для человека, который стольких умертвил. Мы сверху недоверчиво смотрели на неподвижное, распростертое тело, словно ожидая, что вот-вот он вскочит и начнет оскорблять нас. Но этого не произошло.

Над телом поверженного Ахилла жаркая схватка продолжалась весь день. Великан Аякс пронзил копьем Главка, ранил Энея, метнул большой камень в Париса и понес мертвого Ахилла в лагерь. Неизвестно откуда взявшийся Одиссей прикрывал его отход. Вслед за Аяксом греки отошли в свой лагерь, и вскоре долина опустела, только тела убитых покрывали ее, как опавшие листья.


Троянцы открыли створы ворот, но были так потрясены случившимся, что встретили Париса молчанием. Человек, который избавил нас от Ахилла, не получил шумного, ликующего приема. Это лишний раз доказывало, что троянцы, как и греки, считали Ахилла неуязвимым и даже в воображении не допускали возможности, что он падет от руки троянца. И вот это невероятное, с их точки зрения, событие случилось, и они стояли в растерянности и молчали.

Одна я бросилась навстречу Парису, вскочила в колесницу и обняла его. Голова кружилась от счастья. Он жив. Он убил Ахилла. Первое радовало меня куда больше, чем второе. Даже у меня в уме не укладывалось, что мы избавлены от бича, угрожавшего нам.

— Я преклоняюсь перед тобой! — шепнула я. — Ты спас Трою!

Парис только крепче обнял меня, не в состоянии говорить.

Он и сам был потрясен. Он оглядывал толпу, взглядом искал Приама и Гекубу.

— Должно быть, они во дворце, — сказала я, прочитав его мысли. — После всех этих потерь Приам больше не наблюдает со стены за сражениями.

— Но им же, наверное, сообщили. Они уже знают.

Конечно, им уже должно быть известно о смерти Ахилла.

Я придумывала слова, чтобы успокоить Париса: он был так взволнован, так нуждался в добром слове скупого на похвалу в его адрес Приама, так нуждался в одобрении, которого действительно заслуживал.

— Годы подточили его силы, и горе внесло свою лепту. Они с Гекубой ждут тебя, но во дворце. Они хотят поговорить с тобой наедине.

Внезапно со всех сторон колесницу окружил народ. Горожане очнулись и вышли из оцепенения. Они размахивали руками, прыгали, кричали. Они не забрасывали Париса цветами — где взять цветов, если на полях льется кровь? — но их отсутствие восполняли песнями и восхвалениями.

— Парис! Парис!

— Ты более великий воин, чем Гектор!

— Нет, Гектору нет равных, — возражал Парис.

— А кто убил Ахилла — ты или он? Кто более великий воин — тот, кто убил нашего главного врага, или тот, кто сам был им убит?