Из всех детей Приама Парис, безусловно, был самым осторожным: он никогда не участвовал в открытом бою, а в тех случаях, когда ему все-таки приходилось покидать город, он прятался где-нибудь в хорошо защищенном месте и оттуда метал в противника свои проклятые стрелы. Наиболее верным способом выманить его из Трои было, пожалуй, объявить состязание в стрельбе из лука. Тщеславный Парис наверняка примет вызов: но кто рискнет сразиться с ним? Единственным возможным противником Париса был Тевкр – сводный брат Аякса Теламонида, но после самоубийства Аякса с Тевкром и заговаривать об этом не стоило: он так ненавидел Агамемнона, что ни в коем случае не стал бы сражаться во славу сына Атреева! Кто-то назвал имя Филоктета – забытого героя, которого греки девять лет назад бросили раненым на каком-то острове в Эгейском море.

Филоктет вне всяких сомнений был искуснейшим лучником среди ахейцев – ведь именно он получил лук и стрелы в наследство от самого Геракла.[103] По пути в Трою на маленьком острове Неа[104] Филоктета ужалила в ногу ядовитая змея, и загноившаяся рана стала издавать такое зловоние, что товарищи по плаванию высадили его на первом же клочке суши.

Воспользовавшись перемирием, объявленным по случаю похорон Ахилла, Одиссей решил немедленно отправиться за Филоктетом. Он нашел его на пустынном берегу, где тот бродил в одиночестве, разъяренный, как дикий зверь.

– Приветствую тебя, о Филоктет! Как жизнь? – ничуть не смущаясь, заговорил Одиссей. – Все еще считаешь себя самым метким стрелком из лука среди ахейцев?

– Мне бы только встретиться с теми, кто бросил меня на этом проклятом острове, – ответил ему лучник, – я бы показал им, какая верная у меня рука!

Слово за слово, и Одиссей, пообещав показать его рану Подалирию или даже самому Махаону, сумел-таки убедить Филоктета вернуться в Троаду и присоединиться к ахейцам.


Поединок между Парисом и Филоктетом стал еще одним эпическим событием в истории Троянской войны.

Перед началом единоборства, как полагалось, оба чемпиона, каждый в меру своей изобретательности, с полчасика ругали друг друга на чем свет стоит.

– О Филоктет, сын Пеанта, – кричал Парис, – я умру скорее от твоей вони, чем от стрелы, пущенной из твоего лука!

– От тебя, о потомок Приама, тоже здорово несет! – отвечал ему Филоктет. – Только от моей вони меня могут избавить сыны Асклепия, а твоя останется при тебе на века, как пример гнуснейшей подлости.

– Прошу тебя, о вонючий герой, не становись с наветренной стороны, – не сдавался Парис, – как я натяну тетиву, если мне придется зажимать нос руками?!

– Тебе бы пожалеть мои бедные стрелы! – не оставался в долгу Филоктет, указывая на свой колчан. – О, как бы хотелось им вонзиться в кучу дерьма, а не в твой дряблый живот!

Каждую более или менее удачную остроту встречали хор восторженных похвал в одном лагере и насмешливые крики и улюлюканье – в другом. Но вот словесная дуэль кончилась, герои перешли наконец к делу, и тогда всем стало ясно, что Филоктет и впрямь великий стрелок, причем не только прекрасно владеющий луком, но и ловко уклоняющийся от стрел противника. Парису ни разу не удалось поразить цель, зато ахеец попал в красавчика по меньшей мере трижды: первая стрела пронзила Парису руку, вторая попала ему в правый глаз, а третья – в щиколотку.

Но, несмотря на тяжелые раны, Парис умер не сразу. Троянцы унесли его на гору Иду в надежде, что бывшая любовница Париса Энона сумеет исцелить его своим колдовством. Однако нимфа, все еще не простившая Парису того, что он предпочел ей Елену, сначала отказала ему в помощи. Потом, правда, раскаявшись, она прибежала в Трою с волшебной мазью, чтобы вырвать Париса из объятий смерти, но ей даже не разрешили войти в город, ибо герой уже испустил дух на руках законной супруги.

Со смертью Париса у старого Приама возникла новая проблема: кому из сыновей отдать руку овдовевшей Елены? Претендентов было двое – Деифоб и Елен. Выбор пал на первого, и это настолько возмутило второго, что он, тайно покинув осажденный город, переметнулся на сторону ахейцев, где его с распростертыми объятиями принял Одиссей. Воспользовавшись случаем, царь Итаки тут же выведал у Елена все троянские тайны – толщину стен, численность охраны, время смены караула и так далее.

По словам Елена, умелого толкователя предсказаний оракулов, выходило, что Троя не падет до тех пор, пока ахейцы не раздобудут лопаточную кость Пелопии. Агамемнон, суеверный, как и все в те далекие времена, немедленно отправил гонца в Элиду за драгоценной реликвией.

А как отнеслась к такому перемещению из одной постели в другую сама Елена? Ведь у бедняжки это был уже четвертый муж! После Тесея, Менелая, Париса ее отдали еще и Деифобу. Впоследствии Фатум предназначит ее и пятому мужу – Ахиллу, но уже по ее смерти.

Не известно, изменилось ли отношение Елены к троянцам после того, как Парис сошел со сцены. Приняла ли она с покорностью все, к чему ее принуждали, или пыталась сопротивляться? На этот счет существуют разные, причем совершенно противоречивые версии. Одни называют Елену воплощением супружеской измены, разлучницей и губительницей семейного очага, другие же видят в ней жертву обстоятельств, которые были сильнее ее. В книге «Разграбление Трои» поэт Стесихор отозвался о Елене так плохо, что ее душа в Аиде не выдержала и воззвала к богам с просьбой ослепить клеветника, но потом, узнав, что автор книги пересмотрел свои поспешные выводы, попросила зрение ему все-таки вернуть.

Во всяком случае, для мифологов Елена остается персонажем сомнительным, не поддающимся четкому определению. Само ее имя – Елена – очень созвучно со словом «Селена», то есть «Луна».

Для Эсхила оно было равнозначно «гибели судов, гибели героев, гибели городов».[105] К числу множества бед, которые принято сваливать на Елену, относится и изобретение наркотиков, в частности морфина. Когда по окончании войны сын Одиссея Телемах в слезах и печали навестил Елену в Спарте и пожаловался ей, что не имеет никаких вестей от отца, Елена, желая утешить юношу, дала ему успокоительное средство, изготовленное из собственных слез – так называемый элениум, благодаря которому Телемах забыл обо всех своих горестях.[106]

Более человечной выглядит Елена, описанная Овидием в «Метаморфозах»: поэт показывает ее нам дряхлой старушкой, сидящей перед зеркалом. Молча разглядывает она свои морщины, седые волосы, дряблую шею и сама удивляется: неужели же это и есть Елена – та самая, дважды похищенная?[107]

ДЕРЕВЯННЫЙ КОНЬ

Глава XVI,

из которой мы черпаем сведения о деревянном коне и о разрушении Трои. В преданном огню городе, где царят грабеж, разбой и всяческое насилие, Леонтий ищет свою Экто и узнает наконец правду об отце.


– Троя непобедима! – заявил Елен на высшем совете ахейцев. – Слишком метки лучники, стоящие на ее стенах, и слишком толсты стены, ее окружающие. О ахейцы, не забывайте, что стены эти были возведены за одну ночь Аполлоном и Посейдоном и что рукам человеческим не под силу разрушить созданное богами.

У обласканного Одиссеем предателя Елена сомнений не было: продолжайся война еще сто лет, грекам не удастся разрушить троянские стены. В общем, было необходимо придумать какую-нибудь военную хитрость, чтобы с ее помощью войти в город и добиться того, чего не удалось до сих пор добиться силой.

– Есть у меня одна идея, – сказал Одиссей, вставая и выходя в центр круга, образованного самыми главными вождями. – Давайте построим в честь Афины деревянного коня и оставим его на берегу, а потом спустим на воду наши корабли – будто мы решили отплыть на родину.

– Коня? Деревянного? – удивленно спросил Агамемнон. – И ты полагаешь, что деревянный конь сможет уничтожить Трою?

– Я даже уверен в этом! Лишь бы нашлось несколько отважных воинов, готовых забраться к нему в брюхо, даже если это грозит им гибелью, – ответил искусный лжец.

– По-твоему, о сын Лаэрта, троянцы так глупы, что собственными руками затащат этого твоего начиненного вооруженными воинами коня в город?

– Да, если он у нас будет выше самых высоких троянских ворот, то есть Скейских!

Тут Агамемнон и вовсе перестал что-либо понимать. Он и так считал, что враги даже не подумают по доброй воле вводить коня в город, а уж если колосс будет выше городских ворот… Нет, не представлял он себе, как можно осуществить план Одиссея. Но хитроумный царь Итаки главную ставку делал именно на это.

– Недурная идея, – заметил Диомед, – но она недостойна настоящих мужей.

Мужество, по-гречески andreia, было пунктиком Диомеда. Герой в полном смысле этого слова, сын Тидея, не допускал никакого иного типа борьбы, кроме открытого, честного единоборства между двумя чемпионами: пусть победит сильнейший! Одиссею же спортивный дух был совершенно чужд. От деда по материнской линии – Автолика он унаследовал искусство обводить ближнего своего вокруг пальца, и если в каком-либо деле Одиссею не удавалось одурачить хоть кого-нибудь, оно не приносило ему никакого удовольствия.


Строительство коня было поручено Эпею – самому трусливому из ахейцев, который, однако, не менее чем упорным нежеланием участвовать в битвах, славился своим плотницким мастерством. С виду Эпей совсем не был похож на малодушного человека: природа наградила его широченными плечами и сокрушительным ударом правой. Он был так могуч, что во время погребальных игр в честь Патрокла побил всех своих конкурентов по кулачным боям.

Эпей и построил коня, внутри которого могли поместиться двадцать три воина со всем снаряжением. Входная дверца была искусно замаскирована и открывалась с помощью приспособления, секрет которого был известен только изобретателю. На одном боку коня вывели надпись: «Афине от греков с благодарностью».

Относительно числа вооруженных воинов, поместившихся в коне, долго потом велись споры: одни говорили, что их было двенадцать, другие называли числа двадцать три, тридцать и даже три тысячи, что, по-моему, уж слишком. Кто там мог находиться по полному праву? Конечно, Менелай, Одиссей, Диомед и Неоптолем. Что до остальных, то вопрос решался жеребьевкой, в которой участвовали только представители царских семей – по одному от каждой, направившей своих воинов к стенам Трои. Союзников насчитывалось всего восемнадцать, следовательно, восемнадцать было и участников операции. Ну, а двадцать третьим взяли Эпея. Он, бедняга, всячески пытался увильнуть от этого дела: брыкался, когда его силой пропихивали в брюхо коня, грозился, что разнесет кулаками его деревянные бока, умолял Агамемнона позволить ему остаться. Но никого не тронули эти мольбы. Эпей один знал секрет дверцы, и потому его присутствие действительно было необходимо.