– Добро пожаловать под крышу к мамочке Райли – в приют для строптивых женщин! Все образуется, детка. Поверь мне. Самое главное не слететь с катушек и оказаться в форме, когда вернется счастливая полоса. Так что держи хвост пистолетом. Даже если тебе кажется, будто все видят, что ты склеена из разбитых кусочков.

Риа кивает.

– Да. А. если нападут сомнения, просто прими ванну.

Так, не имея собственных соображений по поводу того, как жить дальше, я принимаю их совет.

Риа делает для меня ванну с лавандовым маслом, а тем временем Колин готовит ужин – жареные сосиски с картофельным пюре. Они отчаянно спорят о том, какой компакт-диск поставить («Вариации Голдберга» или вторую часть хитов «Массив Клаб»), и побеждает Бах – но только за счет меня, находящейся на грани самоубийства. Колин сервирует стол разнородными серебряными вилками, ножами и фарфоровыми тарелками, доставшимися ему в наследство от любимой бабушки. Пока я расслабляюсь в ванной, Риа застилает мою кровать веселенькими простынями, которые предлагала раньше, и даже успевает повесить кое-что из моей одежды на плечики. Когда я, свежая и румяная, выхожу в банном халате из ванной, оба аплодируют.

В ту ночь постель кажется мне более мягкой и уютной, и шум с улицы уже не так беспокоит. Я слышу только тихий шорох листьев за окном и разглядываю на ковре полоски лунного света, пробивающегося сквозь планки жалюзи. Я погружаюсь в крепкий сон, которому, несомненно, способствовало такое сильнодействующее сочетание, как горячая ванна и сосиски, а проснувшись, чувствую необычайную бодрость, несмотря на подспудную болезненную тяжесть в области сердца. Погладив блузку, я надеваю чистый брючный костюм и даже вместе с Колином успеваю на автобус, чтобы вовремя попасть на работу. Я по-прежнему чувствую себя, как пустая раковина, но по крайней мере не выгляжу, как она.

Через неделю я по почте отправляю свитер обратно мужу с коротенькой приписочкой:


Взяла его по ошибке. Извини за доставленное неудобство.


Каким бы мягким и уютным он ни был, больше он мне не нужен.

В конце концов, он никогда мне не принадлежал.


Я сижу на краешке дивана в кабинете моего психотерапевта. Сижу умышленно. С тех пор как я рассталась с мужем, она участила наши сеансы, но в последнее время я напрочь отказываюсь даже обсуждать вопрос о том, чтобы участвовать в них лежа. Я не нахожу ничего дурного в том, чтобы проводить эти сеансы сидя, а вот обсуждение этого вопроса сочла пустой тратой времени. Мое решение освободило меня от многого, зато имело последствия – шероховатости в моих отношениях с психотерапевтом только углубились.

Миссис П. закрывает дверь и садится. Она ждет, что я лягу, но я этого не делаю. Я улыбаюсь ей, но не вижу улыбки в ответ. Вместо этого она смотрит на мои туфли.

– У этих туфель очень высокие каблуки, – говорит она.

У моих любимых туфелек от Берти действительно очень высокие каблуки, зато они выглядят чрезвычайно сексуально.

– Да, это правда.

Она не может оторвать от них взгляд. Я сажусь, положив ногу на ногу, элегантно выставив вперед хрупкую изящную лодыжку. Эта поза мне ужасно нравится, зато миссис П., похоже, не находит себе места.

– Должно быть, в них не очень удобно ходить, – прибавляет она.

– Если к ним привыкнуть, все будет просто прекрасно, и они не доставят вовсе никаких мучений, что бы ни показалось со стороны. Впрочем, эти туфли действительно не для ходьбы. – Я смеюсь.

Она натянуто улыбается в ответ. И почему мы говорим о туфлях?

Разумеется, как бы я ни старалась, у меня не получается удержаться от разглядывания ее туфель. Бежевые, на плоской старушечьей подошве, они явно куплены в «Маркс и Спенсер». Она ловит мой взгляд и инстинктивно прячет ноги.

– Ваше отношение к моде кардинально изменилось, – констатирует она.

– Так это и хорошо. – Она смотрит на меня в упор из-под очков. – Теперь я одеваюсь, как подобает уверенной в себе женщине, – поясняю я.

– А как одевается уверенная в себе женщина? – В ее голосе звучит вызов.

– Она одевается, всегда помня, что она женщина и что ей нравится быть таковой. Она одевается так, чтобы люди заметили ее. – Я разглаживаю морщину на юбке. – К тому же у меня теперь более престижная работа, – напоминаю я, – и мне необходимо выглядеть более солидно и элегантно.

– Да.

Она кивает, однако по ней никак нельзя сказать, что мои слова ее убедили. Интересно, в чем я пытаюсь убедить ее?

– Тогда почему же вы раньше не одевались, как уверенная в себе женщина?

– Думаю, потому, что не была уверена в себе. К тому же вокруг меня не было никого, кто мог бы это заметить. – По этой дорожке мы с ней уже ходили, и мне, помнится, это не понравилось. Автоматически шарю глазами в поисках салфеток. Вижу их на кофейном столике под красное дерево, остается только дотянуться. Как они были бы кстати! Неужели их специально учат этому на курсах психологии – как правильно разложить салфетки? Слишком близко – значит, будет «способствовать»?

– А как же ваш муж? – Она смотрит на меня, но я не могу расшифровать этот взгляд – недобрый и небезразличный.

Какая-то тяжелая волна, нахлынувшая изнутри, распирает мою грудь, рвется наверх, к гортани. Я глотаю ком в горле, делаю ровный вдох и впервые говорю это громко вслух другому человеку:

– Мой муж – гей.

Звучит это так обыденно, будто я предложила погрызть чипсов. Мне становится смешно, и я не могу скрыть откровенной, немного неловкой полуухмылки. Я знаю, что так вести себя нельзя, но от этого меня распирает еще больше. Изо всех сил сдерживаю почти уже дергающийся рот, но он сам растягивается в улыбке, сквозь которую на этот раз прорывается нервный смешок. Рука сама поднимается, чтобы прикрыть губы, но уже поздно. Ухмылка перерастает в истеричное хихиканье, странным образом похожее на смех гиены.

Миссис П. смотрит на меня лишенным всяких эмоций взглядом. Она напоминает монахиню, из тех, что учили нас в школе.

– Луиза, почему вы смеетесь? – Ее голос холоден и тверд как камень.

Я снова чувствую себя шестилетней девочкой, пришедшей в воскресную церковную школу.

– Я не смеюсь, – говорю я, как дурочка зажимая рот рукой.

– Нет, вы смеетесь!

– Нет, я уже не смеюсь. – Я выпрямляюсь. Вспоминаю хороший способ: Нужно подумать о чем-нибудь грустном – об автомобильной аварии, о смерти родителей. Смерть родителей, смерть родителей, смерть родителей…

– Луиза…

Черт! Я снова не выдерживаю и теперь уже валюсь на диван, сквозь смех кое-как выдавливая из себя:

– Извините.

– Луиза…

У меня вырываются звуки, каких раньше я не то что не издавала, но даже не слышала.

– Луиза!

– Да?

– Почему вы смеетесь?

С трудом поднимаю голову и хрипло шепчу:

– А вы бы?..

– Что я, Луиза?

Мне вдруг становится холодно и неуютно, мой голос звучит по-девчачьи обиженно:

– Вы бы смеялись, будь ваш муж – гей?

За этими словами следует давящая тишина. Это молчание из моего детства, молчание моей матери, которое вовсе не является молчанием, а скорее кричащим вакуумом отсутствующего ответа.

Она снова устремляет на меня взгляд, который я никак не могу понять, и говорит:

– Нет. Не думаю, что я бы смеялась.

Небеса померкли. Лицо мое мокро от слез, глаза щиплет. «А ты бы попробовала, – шепчу я про себя, прикладывая к глазам салфетку. – Это уже истерия».

– А почему вы думаете, что ваш муж – гей? – спрашивает она.

Я устала и хочу домой.

– Он сам сказал. Когда мы познакомились, признался, что считал себя геем, уж бисексуалом точно.

По-моему, мне пора. Уж лучше пойти и напиться.

– Но это вовсе не означает, что он гей.

От размазанной туши щиплет глаза. Я что, глухая?

– Простите, что вы сказали?

– Я говорю, это вовсе не означает, что он гей. Ох ты Боже мой!

– Тогда что же это означает?

– Ну-у… – Теперь она сидит, положив ногу на ногу. – Это означает, что он сомневается в своей сексуальности, задается вопросом, что это такое – быть мужчиной. Но это вовсе не означает, что он гей.

Погоди-ка минутку!

– Но я же вам говорю, что он мне сам сказал! Он что же, не знает, гей он или нет? К тому же мы не трахаемся! Это как, по-вашему, о чем-то говорит?

– У супружеских пар половая активность угасает по разным причинам. – Она поправляет на носу очки, деловито склонив голову набок. – Как вы думаете, почему она прекратилась у вас?

Я тоже склоняю голову набок.

– Думаю, она прекратилась потому, что мой муж гей, и потому, что ему это неинтересно. Посудите сами: когда вы хотите что-то сделать, вы обычно ищете способ, как это осуществить. Мы же не трахаемся, потому что не хотим. Что тут непонятного?

Она изгибает дугой бровь.

– Стало быть, вы тоже не хотите трахаться?

– Когда тебя отвергают двадцать четыре часа в сутки, это, знаете ли, действует не очень стимулирующе. Это унизительно. – И, как бы защищаясь, я прибавляю: – Со мной-то все в порядке.

Она склоняет голову как-то по-другому и теперь похожа на попугая.

– Значит, вы настаиваете, что ваш муж гей?

Да что с ней такое случилось? Я совсем не этого от нее ждала. У меня появляется ощущение, будто я какой-то персонаж из «Перри Мейсона».

– Почему «настаиваю»? Я просто говорю вам то, что знаю точно. – Миссис П. снова смотрит на меня поверх очков. – Послушайте, – продолжаю я, – он-то сам не хочет быть геем. Это чертовски неудобно для него. Он очень консервативный парень из очень консервативной семьи. Он знакомится со мной, мы трахаемся, потом он сообщает мне эту вещь, а я ужасно боюсь остаться одна, буквально схожу с ума от страха, поэтому говорю: «Нет, ты не такой. Я же тебе понравилась!» Эти слова приходятся ему очень кстати, так как разрешают его проблему. Мы женимся, и тут кому-то приходится начать сходить с ума. Потому что когда нормальная женщина выходит замуж за гея, кто-нибудь обязательно должен сойти с ума. Так кто же, если не я? Понимаете?