— Не делал этого многие годы, милорд, — ответил тот. — С тех пор, как умерла наша мать.

— Ничего, — утешил его старик. — Я тоже не великий певец, но наша Рейвен, я знаю это, поет как ангел. Она поможет нам не слишком далеко уходить в сторону от правильной мелодии. Если вы готовы рискнуть, сэр, я охотно присоединюсь к вам.

Рейвен оставалось только удивляться благодушному настроению деда, которое она отнесла за счет близящегося Рождества. Келл тоже не мог не удивиться, обнаружив себя стоящим у рояля и готовым переворачивать ноты для Рейвен, когда та положила руки на клавиши.

Пение не произвело ни на кого из участников удручающего впечатления; у старого лорда снова выступили на глазах слезы, а Келл со щемящим чувством вернулся ненадолго в годы своего далекого детства — будто еще были живы отец и мать, а все вокруг казалось таким радостным и светлым.

Вечер произвел на него странное впечатление. Казалось, сидящие в комнате дед и внучка всю жизнь души не чаяли друг в друге. Никакими сложностями, не говоря о трагедии, в их семье никогда и не пахло. Во всяком случае, заметно этого не было, и, глядя на них, Келл еще острее ощущал свое одиночество — и в прошлом, и сейчас.

Ведь сколько уже лет у него, в сущности, был только один по-настоящему близкий человек — Шон, которого он любил и жалел, несмотря ни на что, о ком заботился, выполняя материнский завет, для которого жил. Шон — и больше никого…

А теперь, волею Бога и случая, у него появилась жена. Человек, о комором он обязан заботиться и кто должен отвечать ему тем же; человек, к которому он начал испытывать необыкновенную, почти болезненную привязанность, страсть. Не только физическую. В ее присутствии у него исчезает чувство одиночества. Появляется какое-то подобие надежды, что в не очень далеком будущем он напрочь избавится от давно поселившегося в нем ощущения сиротства…

Рейвен сняла руки с клавиатуры, подняла голову и встретилась с ним взглядом. С некоторых пор он понял, что у него мало защиты от этих синих глаз под темными шелковыми ресницами, от этого чувственного рта.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, думая о своем. Треск полена в затухающем камине отвлек их. Они увидели, что старый лорд уснул в кресле, свесив голову на грудь, устав говорить, устав подпевать.

Близилось время сна, и, вспомнив об этом, Рейвен почувствовала, как начинают рдеть ее щеки.

— Нужно позвать кого-то, чтобы его отвели в постель, — прошептала она.

— Пусть спит, — тоже шепотом ответил Келл. — Ему сейчас хорошо и спокойно. После пения, после разговоров с тобой у него немного притупилось чувство вины, которое, оказывается, в нем живет. И он умеет каяться, что дано немногим людям.

Рейвен наклонила голову.

— Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.

Это не было приглашением присоединиться к ней, Келл понимал. В ней по-прежнему живет чувство, призывающее к обороне — от чего?.. К защите — от кого?.. Разве он нападает на нее? Намеревается победить, смять, во всем подчинить себе?.. Да ничего подобного. Она ведь тоже, в сущности, одинока, и он желает помочь ей — и себе — пережить это одиночество, избавиться от него. Или хотя бы уменьшить его силу.

Ох, наверное, разумнее всего было бы оставить ее в покое, отступиться, заставить себя почти полностью забыть о ней. Наконец, найти ей замену… Так почему же он не хочет этого?.. Или не может?..

Он заставил себя вежливо улыбнуться и взглянул на часам, стоящие в одном из углов комнаты.

— Для меня, — сказал он, — это еще не время сна. Я привык ложиться гораздо позже. А сейчас, если позволите, постараюсь найти какую-нибудь книгу в библиотеке вашего деда.

— У деда хорошая библиотека. Пойдемте, я провожу вас туда, — предложила Рейвен.

Они расстались у дверей библиотеки. Келл пожелал ей спокойной ночи, Рейвен взглянула на него с некоторой тревогой: его хладнокровие казалось ей подозрительным — что еще он надумал?..


Однако он ничего не надумал: и дни и ночи проходили спокойно. Тревога у Рейвен почти улеглась, осталось чувство неловкости — словно она в чем-то виновата, что-то не так делает, ущемляет или обижает другого. И было еще недоумение и даже некоторое недовольство: почему Келл так себя ведет? Выходит, она ему совсем безразлична?.. Но тут она обрывала себя: сама этого хотела и добивалась своим поведением — так как же она смеет винить кого-то другого.

Она ложилась спать намного раньше, чем Келл. Устраивалась на самом краю широченной постели и долго не могла уснуть. Потом засыпала, а проснувшись, очень огорчалась, что ни разу к ней не приходил во сне ее пират, ее бесплотный возлюбленный — уж не обиделся ли он окончательно, что она ему изменила?

Как ни старалась она лежать поближе к краю, но каждое утро со стыдом и смущением обнаруживала, что в поисках тепла — за ночь камин почти совсем остывал — придвигается к Келлу, а его рука обнимает ее.

Если было уже светло, она вглядывалась в его лицо, красивое и спокойное, с едва заметно отросшей за ночь щетиной на щеках; лицо, таящее в себе какую-то опасность, которая подчеркивалась глубоким шрамом на скуле. И все-таки в этом лице было что-то детское и беспомощное. Что-то вызывающее нежность.

Она вставала, стараясь не потревожить Келла. Одевалась, ежась от холода, и выходила из комнаты, с облегчением вздыхая. Несколько раз она совершала утренние прогулки верхом, как привыкла в Лондоне, но вскоре выпал обильный снег, и поездки стали невозможны. Днем она читала деду вслух, читала сама, знакомилась с огромным домом, а позднее они встречались в гостиной. Пили чай, играли в карты. Старый лорд довольно много рассказывал о своей семье, о роде Латтреллов. Рейвен расспрашивала его о своей матери — какой та была в детском возрасте. Келл тоже не избегал кое-каких воспоминаний о счастливом периоде своего детства, о жизни в Ирландии, где занимался врачеванием его отец.

Хозяин дома угощал Келла сделанным в его поместье особым сидром с пряностями, которым он очень гордился. Однако гость несколько огорчил его, сказав, что почти такой же напиток делала его мать на Рождество.

В первый день праздника Рейвен и Келл обменялись подарками: Келл получил от нее набор фехтовальных рапир из отличной стали и остался весьма доволен. В свою очередь, он преподнес ей роскошный зимний плащ из кашемира синего цвета, отороченный мехом куницы. А также шляпу и муфту из того же меха.

— Их выбрала для тебя Эмма, — сказал он.

— Как приятно, — откликнулась Рейвен. — А рапиры мне помог выбрать Джереми Вулвертон.

Но это были, пожалуй, единственные колкости, которыми они обменялись за все время пребывания в поместье лорда Латтрелла. Зато во время праздничного обеда с традиционным жареным гусем, а также сливовым пудингом за столом царили полный мир, благодушие и вполне искреннее веселье, чему немало способствовали страшные истории про духов и привидения, мастерски рассказанные старым лордом.

На второй день Рождества хозяин, как и полагалось, раздавал коробки с подарками и деньгами своим слугам, а также беднякам из близлежащего селения. К вечеру в самой большой зале дома состоялся бал для фермеров-арендаторов, на котором Рейвен пришлось снова, и не один раз, танцевать со своим супругом.

Под Новый год навалило еще больше снега, который уже перестал удивлять и радовать Рейвен: конные прогулки прекратились и, что еще печальнее, нечего было и думать о возвращении в Лондон — дорога стала непроезжей.

Напряжение не оставляло Рейвен: она впервые вынуждена была проводить так много времени под одной крышей с Кел-лом. Общение давалось ей с трудом, она жалела даже, что не отговорила его от поездки. Хотя, надо сказать, поведение его заслуживало всяческих похвал — он был сама любезность, никакой агрессивности ни в тоне, ни в поступках. Куда-то исчезла постоянная ироничность — и никаких претензий по поводу исполнения ею своего супружеского долга. Это, конечно, успокаивало Рейвен, но и, как ни странно, задевало. О, совсем немного, но все-таки…

Ее состояние не прошло мимо внимания Келла. Видя, как она мается, не зная, чем занять себя, он почти в шутку предложил научить ее фехтованию. К его удивлению, она с радостью согласилась.

Они занимались по нескольку часов в день. Келл был строгим учителем, однако Рейвен не обижалась на замечания и проявила себя послушной и способной ученицей, а когда удостаивалась редкой похвалы, просто расцветала.

Как-то она спросила его, почему он занялся фехтованием. Он ответил, но было видно, ему не очень хочется ударяться в эти воспоминания.

— …Это было своего рода ответным ударом моему дяде Уильяму, — говорил Келл. — Тот, надо признать, был подлинным мастером этого дела, и я решил переплюнуть его. Что мне, в конце концов, удалось. Я вызвал его на поединок и выиграл, чего он мне так и не смог простить. Но я, помнится, испытал большое удовлетворение, задев его самолюбие…

Проходили дни, снег валил, но показалось наконец солнце и все вокруг заискрилось. Рейвен заявила, что должна обязательно выйти на свежий воздух, иначе сойдет с ума. Келл вызвался идти с ней. Она вынуждена была согласиться, ругая себя в душе и за согласие, и за то, что хочет этого, а также за то, что боязнь находиться вдвоем с Келлом начинает превращаться у нее в какую-то манию.

Действительно, вместо того чтобы любоваться ослепительным снегом, укутанными белым покровом деревьями и кустами, ярким солнцем на немыслимо голубом небе, она ощущала только одно: присутствие рядом этого человека; его прикосновение к ее локтю, когда он поддерживал ее на скользкой тропинке, очищенной садовниками от глубокого снега.

Она уже привыкла к странному явлению природы под названием «снег». Но однажды, гуляя с Келлом, внезапно ощутила удар в плечо и холодные брызги на лице. Рейвен не сразу поняла, что произошло. А произошло то, что вполне естественно для этого времени года и для людей, пребывающих в хорошем расположении духа: Келл слепил снежок и кинул в нее.