Возможно, категоричность требования и продолженность во времени — «всю жизнь» — вызвали в нетрезвой голове Шона раздражение, которое стало сильнее некоторого испуга, потому что он с ребяческим упрямством спросил:

— А если я не выполню твоего приказа?

Глаза Келла сузились, в них сверкнула угроза. Но он сдержался и произнес примирительным тоном:

— Я надеюсь, что ты завтра же уедешь из Лондона.

Это окончательно разъярило Шона.

— А если нет? Тогда что? Что ты сделаешь со мной, если я откажусь? — Он вскочил с кресла и забегал по комнате. — Ты не в том положении, брат, чтобы диктовать мне условия, это тебе не приходит в голову? Подумай лучше о собственной репутации, о том, как ее обелить, а не бросай все силы на защиту бессердечной суки, которую взял в жены.

Келл стиснул зубы и побледнел.

— Что ты хочешь всем этим сказать, щенок?

Шон, видимо, хорошо знал, о чем говорил, потому что с каким-то торжеством отчеканил:

— Хочу сказать, что стоит лишь мне обратиться к любому судье-магистрату с вопросом, не желает ли он узнать правду о том, как откинул копыта наш дорогой дядюшка Уильям, и… Да если я только захочу сообщить… дать показания под присягой, что видел собственными глазами, как ты убил его, тебе придется туго, братишка. Тюрьмой не отделаешься…

Келлу показалось, что его кто-то сильно ударил под дых… Нет, просто воткнул нож…

Этот «кто-то» — его родной брат!

Некоторое время он смотрел на человека, стоящего перед ним, словно запамятовав, кто он такой. Это его брат?.. Да, это он, только совсем не такой, как в прежние годы. Он всегда был трудноуправляем, взбалмошен, вспыльчив, но все-таки между братьями ощущалась привязанность, даже любовь. У Шона не было такой дикой злобы, такой тяги мстить. Однако еще до знакомства с Рейвен, до того, как он попал на флот, в его характере стали происходить необратимые перемены к худшему… А теперь еще эти страшные в своем злорадстве угрозы предать собственного брата. Который всегда пытался выручить его, спасти от притязаний дяди, от денежного краха, от службы на корабле. Теперь — от преследования со стороны родственников Рейвен и ее жениха, результатом чего стала поспешная женитьба на Рейвен. Что, по-видимому, доконало беднягу Шона, лишило остатков рассудка.

Снова, в который уже раз, в Келле проснулась жалость к брату — ведь он болен, просто болен. Тем, что он делает и говорит, командует не он, а его болезнь. Но если так, почему сам больной не делает никаких попыток вылечиться, не только не слушает своего врача, а грозит предать его в руки судьи. Выдать даже не за тридцать сребреников, а просто так, по злобе… Как обыкновенный подлый наветчик…

Кровь бросилась в голову Келла.

— Сообщай кому хочешь и что хочешь, — сказал он. — Это не изменит моего намерения отправить тебя в Ирландию.

В искаженном лице Шона появилось что-то жалкое.

— Ты прекрасно знаешь, — дрожащим голосом заговорил он, — я такой, как есть, во многом по твоей вине. Ты обещал маме, что будешь меня защищать, но не защитил. Дядя Уильям делал со мной что хотел, а ты… ты…

В прошедшие годы, во время их нередких ссор и споров, эти слова Шона делали Келла почти беспомощным, однако сейчас они не возымели прежнего действия. Его брат зарвался, он стал не только отвратительным, но и опасным для многих, и в первую очередь для Рейвен. А ее Келл должен оберегать.

— Да, — произнес Келл негромко и почти спокойно, — да, я не могу простить себе, что не сумел защитить тебя от дяди. Ты знаешь это. Но прошлого не изменить. И это тоже тебе известно… Сколько раз я подставлял себя на твое место и думал, как бы я поступил…

Лицо Шона снова исказилось — на этот раз стало еще более жалким.

— Как? — истерически крикнул он. — Не так, как я! Ты бы дрался с ним с самого начала, я знаю. Потому что ты всегда был сильнее, чем я… Всегда… И сейчас.

Он опустился в кресло и закрыл лицо руками. Рыдания сотрясали его.

Келл почувствовал, что гнев уходит из него, как воздух из порванного мяча. Он наклонился на своем стуле, ему хотелось погладить брата по голове, произнести какие-то правильные слова. Новые слова, потому что все уже было сказано не один раз.

— Шон, — сказал он наконец, — ты понимаешь, что происходит? Не давай прошлому взять верх над тобой. Уничтожить тебя…

Шон отнял руки от залитого слезами лица.

— Я знаю, — хрипло проговорил он. — Порой я не могу с собой сладить. Какой-то червь забирается ко мне в голову, шевелится там и давит… Заставляет наброситься на кого-то, оскорбить… ударить… Причинить боль… И тебе тоже.

Жалость пронизала Келла. Жалость и острое желание помочь.

— Я помогу тебе стать здоровым, Шон, — сказал он. — Мы найдем новых врачей.

— К черту врачей! К черту этих шарлатанов, которые снова будут кряхтеть надо мной, качать головами и класть в карман твои деньги!.. — Он неловко отер слезы и тихо добавил: — Прости меня, Келл. Я сам не знаю, что наговорил тебе. Я просто неблагодарная свинья, и больше никто. Извини, ради Бога… Все потому, что я по-настоящему полюбил Рейвен… Первый раз в жизни… Я чуть совсем не сошел с ума, когда узнал, что ты встал на ее сторону — выбрал ее… А теперь она настраивает тебя против меня еще больше…

— Я не выбирал ее намеренно, по своей воле, Шон. Мы уже говорили об этом. Если б не твой поступок, ничего бы этого не было… И она никогда не будет между нами. Но спокойно смотреть, как ты причиняешь ей боль и заставляешь страдать, я тоже не буду. Можешь ты это понять?

— Да.

Шон произнес это короткое слово почти шепотом.

— Поклянись, что оставишь ее в покое!

— Я… я клянусь.

Келл видел, с каким трудом его брат выдавливает из себя согласие.

Поднявшись, Келл приблизился к Шону, положил руку ему на плечо.

— Тебе необходимо уехать, пойми это. В первую очередь ради себя самого. Если ты останешься, тебя будет продолжать мучить прошлое — и близкое и далекое.

— Наверное, ты прав, — после некоторого молчания проговорил Шон. — Но куда мне ехать?

— Я же сказал: в Ирландию. На ферму. Помнишь, когда-то мы договаривались, что ты будешь отвечать за разведение новых пород и за их улучшение.

Шон кивнул, слабо улыбнувшись. Он сызмальства проявлял любовь к лошадям, Келл думал заинтересовать его, а заодно удалить из Лондона, от его соблазнов. Но из этого пока что ничего не выходило. Сейчас он решил, что для Шона это будет неплохой, пусть и временный, выход из его тяжелого душевного состояния.

Впрочем, искушений и соблазнов хватает и в Дублине, при желании их можно найти даже на необитаемом острове. Потому что они — в душе человека.

— Ты поедешь со мной? — спросил Шон.

В его голосе прозвучала почти детская надежда, и сердце Келла опять сжалось.

— К сожалению, не смогу, — ответил он. — У меня здесь дела. Мой клуб…

— И Рейвен Кендрик…

Из глаз и голоса Шона исчезла всякая ребячливость, во взгляде сверкнула злоба.

— Да, — сказал Келл. — И Рейвен тоже. Но это не значит, что я буду меньше заботиться о тебе, Шон. Ты должен уехать ради себя самого, уверяю тебя.

— Хорошо, брат, — поникшим голосом произнес Шон. — Сдаюсь. Если это сделает тебя более счастливым, я уеду.

Было около полуночи, когда Келл вернулся к себе домой и с явной неохотой направился к двери, ведущей в спальню Рейвен. Он представлял, как она удивится — но не обрадуется — тому, что он вернулся сегодня намного раньше обычного, и еще больше — тому, что он вошел к ней. Но он должен войти — чтобы принести извинения за очередную дикую выходку своего брата.

Келл медленно прошел через полутемный холл, поднялся по лестнице, зашагал по коридору. Его мысли вернулись к недавнему разговору с Шоном. Да, это его мука мученическая, камень на шее. Его обязательство перед собой, перед памятью матери. В отличие от Каина он «сторож брату своему».

Упоминание братом о смерти дяди всколыхнуло воспоминания…

Через полгода после их бегства из Англии Уильям Лассетер с помощью специально нанятых людей выследил их и однажды вечером заявился в их жалкую каморку в Дублине, где они тогда жили. Келл, как обычно в это время, зарабатывал деньги на пропитание игрой в карты или в кости в различных тавернах города. Игрой, в которой неожиданно для себя преуспел и чаще выигрывал, нежели проигрывал. Днем он отсыпался, а еще занимался, где только мог, фехтованием на рапирах. Это занятие он полюбил еще в Лондоне, а рапиру захватил с собой, когда они бежали оттуда.

Открыв на рассвете дверь к себе в комнату, он застал ужасную картину: своего брата, плачущего над окровавленным телом их дяди Уильяма.

— Это случайно, Келл, клянусь… Я не хотел… О, Боже, это случайно… Я пытался остановить его, когда он полез на меня с кулаками, а потом и…

Не сразу Келлу удалось выяснить у рыдающего брата, что же произошло. Озверевший дядя требовал, чтобы они вернулись в Лондон; он начал яростно трясти Шона, а тот так же яростно сопротивлялся. Когда тот воспламенился до того, что возобновил свои прямые посягательства, Шон в отчаянии схватил подвернувшуюся под руку рапиру Келла и заколол его ударом в грудь.

Келл не мог осудить за это своего четырнадцатилетнего брата — наверное, он сам поступил бы так же, если бы стал свидетелем происходившего. Действия мальчика были естественной самообороной, так он считал.

Поэтому без особых угрызений совести он решил скрыть то, что произошло. Для этого нужно было избавиться от трупа. Что он и сделал: отволок его той же ночью на близлежащую пустынную дорогу, и смерть дяди Уильяма выглядела как обычное убийство с целью ограбления.

Полицейское расследование не оставило в покое братьев, некоторая часть подозрений коснулась Келла — ведь он был известен как любитель фехтования, а смерть стала результатом удара рапирой. Однако прямых улик не было, и дело повисло в воздухе. Остались только слухи, что к убийству мог быть причастен Келл. О младшем брате, естественно, никто не говорил, а Келл и не думал защищать свое имя, переложив вину на Шона. Пускай уж лучше подозревают в убийстве его.