Фредди Гринделл был отличным сопровождающим. Он немного знал об истории и архитектуре Венеции, но, похоже, совсем не скучал. Впрочем, если бы ему захотелось вдруг покинуть Мерри, у нее ведь в сумке лежал путеводитель.

Они вошли на территорию Собора и сразу окунулись в золотой свет, который струился с мозаичных ликов. Осмотрев фрески, они пошли в кафе выпить кофе, после чего отправились осматривать Дворец дожей — ведь вчера вечером они видели только внутренний дворик. Потом Мерри так и не вспомнила, что это была за картина и в каком зале они ее увидели. Наверное, Веронезе. Как бы там ни было, на картине была изображена аллегорическая фигура обнаженной женщины: то ли Справедливость, то ли Мир, то ли Доблесть одаривала своим благорасположением или просто благославляла Венецию, — словом, Мерри сказала Гринделлу что-то по поводу этой картины, а затем заметила, как ее неприятно поразил свист во время вчерашнего просмотра. Ей запомнилось собственное замечание, потому что разговор внезапно перешел в другое русло — так заплутавший в венецианских улочках пешеход хорошо помнит последний закоулок, после которого он перестал ориентироваться в городской географии. После этого случайного замечания они совершенно естественно перенеслись на несколько месяцев назад, к тому дню, когда она снималась в эпизоде погони и давала интервью Джослин Стронг, написавшей впоследствии безобразную статейку. Она рассказала об этом Гринделлу потому, что это имело и к нему какое-то отношение: ведь он как-никак был тоже связан с кинобизнесом, занимался рекламой на киностудии и, что важнее всего, был ей вроде бы другом. Она рассказала, какая это была злая статья и что она была написана из чувства личной мести. Она даже упомянула о связи отца с Джослин Стронг.

— Да, я знаю, — сказал Гринделл.

— Вы?

— Я ведь был там. То есть свечку им я не держал, но все это произошло на моих глазах. Печальная история.

— Да, — сказала Мерри. — Я иногда думаю, что у меня могла бы совсем по-другому сложиться жизнь, если бы этого не случилось.

— Она была такая чудесная женщина!

— Кто? Мама? Я и не знала, что вы знакомы! — удивилась Мерри.

— Да, были знакомы. Знакомство очень недолгое, к сожалению… Мы… Я… Мы встречались несколько раз. В Париже и в Швейцарии…

— Как в Париже? Она не бывала в Париже. И насколько мне известно, никогда не была в Швейцарии. Она ведь живет в Лос-Анджелесе.

— Живет в… — начал Гринделл. И осекся. — Ах, простите, я… спутал.

— Как странно, — проговорила Мерри.

Гринделл ничего не сказал. Похоже, он хотел замять этот разговор, и у Мерри тоже не было никакого желания продолжать, но что-то ее все-таки заинтересовало и обеспокоило. Она уже не смотрела ни на картины, развешанные по стенам, ни на старинные доспехи в витринах, а мысленно перебирала весь их разговор, пытаясь восстановить каждое слово. И наткнулась на одну фразу, которая кольнула ее, как острый шип.

— Что вы имели в виду, — спросила она, — когда сказали, что все происходило на ваших глазах?

— А что вам рассказывал отец?

— Ничего, — ответила Мерри. — Или почти ничего. Я слышала об этой истории от матери.

— Что вы слышали от матери?

— Ну, то, что… Я не знаю, как это выразить. Это была даже не интрижка. Не роман. Просто случайное знакомство. Отец и Джослин случайно познакомились в гостях. Все произошло сразу же после моего рождения.

— Теперь понятно, — сказал Гринделл.

— Теперь? По-моему, вы говорили, что и раньше обо всем знали.

— Видимо, не обо всем. Это ведь так давно было. События перемешиваются в памяти.

Его объяснение се не удовлетворило, но она поняла, что больше об этом не стоит говорить, что ничего больше она из него не вытянет, но ей уже надоело рассматривать картины, архитектурные памятники и скульптурные изображения древних венецианских герцогов и захотелось присесть отдохнуть. Она устала. Мерри предложила Фредди пойти куда-нибудь выпить. Он повел ее по Рива делли Скьявони в отель «Даниэлли», где они, расположившись в шезлонгах на набережной, заказали джин с тоником. Возможно, оттого, что она немного отдохнула, или, возможно, оттого, что ее мучило ощущение незавершенности начатого разговора, — словом, Мерри опять вернулась к прерванной беседе, как бы невзначай о ней вспомнив.

— Иногда я пытаюсь представить себе, что бы стало с моей матерью, если бы они с отцом не расстались. Ее жизнь сложилась бы, конечно, гораздо удачнее. И мне было бы лучше. Странные все-таки вещи происходят на свете.

Гринделл опять ничего не сказал, что само по себе было удивительно, ибо он всегда был готов поддержать беседу и с ним вообще так легко было разговаривать — до сего момента. Но теперь он явно думал о чем-то своем. А она, тем не менее, продолжала, потому что ей просто хотелось поразмышлять об этом вслух. И если он слушает се вполуха, подумала она, тем лучше.

— Но мне непонятно, — говорила она, — с чем связана эта месть. То есть я не знаю, что между ними было, между Джослин и отцом, и как это было. Но двадцать лет таить обиду на него… Это же бесчеловечно!

— Не двадцать лет, — сказал Гринделл после долгого молчания.

— Как же так? Все ведь произошло, когда я только родилась. А мне на следующей неделе исполнится двадцать.

— Не двадцать лет, — повторил он. — Я же вам сказал, что все произошло на моих глазах. Это было в Швейцарии. И еще я хочу вам сказать, что имел в виду не вашу мать, а Карлотту, вашу мачеху.

— Не понимаю.

— Разве отец вам никогда об этом не рассказывал?

— Нет. О чем?

— Ведь они встретились снова — Джослин и ваш отец. В Монтре. Лет восемь назад. Вас как раз отправили обратно в Штаты, в школу.

— Да, помню. Это единственное, что я помню. Что меня отправили в Штаты.

— Это случилось недели через две после вашего отъезда. Джослин приехала из Парижа, чтобы взять интервью у вашего отца. Я как раз был там.

— Вы? Но это… когда утонула Карлотта.

— Совершенно верно.

Мерри на минуту задумалась. Несмотря на жару, она внезапно содрогнулась от пробежавшего по коже холодка и поставила стакан на столик.

— Она утонула из-за Джослин? Из-за Джослин и отца? — спросила она.

Гринделл глубоко вздохнул, облизал губы, посмотрел на нее и ответил:

— Не совсем. Не только из-за этого. Мне кажется, никогда не бывает одной причины. Но и из-за этого тоже. В основном из-за этого.

— Понимаю.

Мерри допила и попросила его проводить се обратно в «Эксельсиор». Они вышли через боковую дверь ресторана на пирс, где пассажиров ожидали лодки-такси. Они плыли по каналам, и Мерри молча смотрела на бурлящий след за кормой. Потом она повернулась к Гринделлу и спросила:

— Но почему все-таки? Мне все равно непонятно, почему она столько лет вынашивала эту месть?

— Я сомневаюсь, что тут речь идет о годах, — сказал Гринделл. — Скорее, о трех-четырех днях.

— Я не понимаю.

— Думаю, она ездила к нему. Учтите, это только моя догадка, но я в этом бизнесе уже не первый год и повадки женщин-рспортеров мне очень хорошо известны.

— Известны? О чем вы?

— Ваш отец ведь был тогда обручен? С Нони?

— Да.

— Ну, могу предположить, что она с ним встретилась и начала его заманивать. И, возможно, он се отверг. Вот почему она и написала такую статью.

Мерри ничего не сказала. Ей нечего было сказать. Она думала о том, что ей в ближайшие два часа придется дважды укладывать волосы, дважды переодеваться и идти на банкет, устраиваемый Финкслем в ресторане «Шеву».

Но после банкета ее ожидала настоящая пытка. Мерри без труда высидела до конца банкета. Она могла бы выдержать сотни таких банкетов. Ведь здесь ей надо было есть, лить, оживленно беседовать и любезничать с соседями по столу. Словом, надо было что-то делать, прилагать какие-то усилия. Но потом в продолжение следующих двух дней ей было некуда себя деть, а наука ничегонеделания никак ей не давалась. Она же не предполагала, что сложный механизм фестивальной программы, который держал ее в напряжении с самого первого дня, внезапно дает сбой, и она вдруг будет предоставлена сама себе. Но именно так и случилось. Ведь на Венецианском кинофестивале предстояло еще просмотреть великое множество фильмов, встретиться с сотнями актеров и актрис, режиссеров и операторов, продюсеров и сценаристов, и всех их надо было окружить вниманием и проинтервьюировать, и так много сделок надо было заключить — так что Мерри Хаусмен неожиданно была вынуждена провести несколько дней и вечеров подряд, когда от нее ничего не требовалось и никто не собирался ее развлекать. Свобода принесла лишь чувство горького разочарования. Меньше всего ей нужна была эта свобода именно теперь, когда она волей-неволей должна мучительно раздумывать о том, что рассказал ей Гринделл об отце, о Джослин и о Карлотте.

И вот чтобы чем-то занять себя, она решила попутешествовать по Венеции. Она не стала следовать рекомендациям путеводителя и не пошла по обычному туристическому маршруту, а отправилась по самым отдаленным закоулкам города, где разрушающиеся здания, похоже, гармонировали с ее мрачным настроением. Мерри вновь обрела душевный покой в этих темных углах Венеции, среди всеми позабытых архитектурных уродцев, найдя утешение в возбуждаемой ими меланхолии. Для нее эти трущобы были своего рода водосточной канавой, в которую стекал смрадный поток ее мрачных мыслей и устремлялся к морю, в чистые воды лагуны.

Она ела в рабочих тратториях, где вино подавали в маленьких бело-голубых чашках и где можно было заказать обед из трех блюд за шестьсот-семьсот лир — это что-то около доллара. Она бесцельно бродила по грязным улочкам, не думая ни о карте, ни о путеводителе, и лишь ощутив усталость, пыталась определить, где же она находится. Потом по карте, которую всегда носила с собой, она начинала искать церковь, находила ближайшую и осматривала ее, либо, если церковь была в этот час закрыта, шла к Большому каналу, садилась на рейсовый теплоходик, проезжала несколько остановок. Никто ее даже не замечал. Кинофестиваль и роскошный «Лидо» словно остались где-то далеко-далеко, в тысяче миль отсюда.