— Алло! Да? — сказала Элейн.

— Элейн? Это Мередит. Она уже здесь, — сказал он. — С ней все в порядке.

— Слава Богу!

— Да, — сказал он. — Послушай, не разрешишь ли ты ей побыть со мной немного? Я ведь уже давно не видел ребенка.

— Я в этом не виновата, правда?

— Нет, наверное, нет. Но какая сейчас разница, кто виноват.

А сколько раз он пытался! Всякий раз, бывая в Калифорнии, когда у него выкраивался свободный вечер — что случалось нечасто, — он приезжал к ним в надежде увидеться с дочкой, и всякий раз при встрече она расстраивалась, и, видя, как она расстраивается, он и сам расстраивался. Поэтому он перестал приезжать. Конечно, ко дню рождения и к Рождеству он присылал ей подарки, а иногда и открытки с изображением всяких экзотических мест. Но вот уже года три он ее не видел.

— Так на сколько?

— Ну, на пару месяцев.

— Нет, — сказала она. — Нет.

— О, Элейн, перестань! Она же и моя дочь.

— Сам перестань! Тебе не было до нее никакого дела все это время. И вдруг она стала такой необходимой!

— Я беспокоюсь о ней. И, если хочешь знать, я чувствую свою вину перед ней. Но прежде всего я за нее беспокоюсь. После ее побега я уже не могу тебе доверять.

— Я не нуждаюсь в твоем доверии.

— Ну хорошо — месяц.

— Нет и нет. С какой стати?

— Послушай, у меня тоже есть права на нее. У меня есть право проводить с ней две недели в году.

— В июле!

— Ну, будь же благоразумна!

— Ради тебя? Ха-ха!

Он прикрыл рукой трубку-микрофон.

— Сэм, — сказал он. — Я ничего не могу сделать. Что мне ей сказать?

— Дай-ка я, — сказал Сэм.

Мередит передал ему трубку.

— Алло, миссис Новотный? Говорит Сэмюэль Джеггерс. Вы меня помните?

— Да.

— Я видел, как мистер Хаусмен встретил в аэропорту Мерри, и уверяю вас, это была очень трогательная сцена, очень трогательная. Они были по-настоящему счастливы снова увидеться.

— Мне наплевать на то, что чувствует Мередит.

— Но она же ваша дочь!

— Мерри, а не Мередит.

— Простите, я не понял, о ком идет речь. Разрешите мне быть с вами предельно искренним.

— Извольте.

— Вы не согласились бы передать мистеру Хаусмену право на опеку? За компенсацию, разумеется.

— Что значит — за компенсацию?

— За деньги.

— За сколько?

— Какую бы сумму вы, миссис Новотный, посчитали справедливой? — спросил он. Тем временем он вытащил позолоченный карандашик из внутреннего кармана пиджака, написал «50 тысяч долл.» на листке бумаги, лежащем около телефонного аппарата, и поставил после суммы знак вопроса. Потом молча показал листок Мередиту. Мередит кивнул, согласившись.

— Минуту, — сказала Элейн.

Сэм снова прикрыл микрофон ладонью.

— Пошла советоваться с Новотным, — прошептал он.

— Какую сумму вы сами можете назвать? — спросила Элейн после недолгого совещания с мужем.

— Двадцать пять тысяч, — предложил Джеггерс.

— Удвойте эту сумму, — сказала Элейн после паузы, вызванной, несомненно, еще одним совещанием.

— Хорошо. Пятьдесят тысяч. Мистер Уэммик, мой партнер в Лос-Анджелесе, подъедет к вам завтра утром со всеми необходимыми бумагами и чеком. Спокойной ночи, миссис Новотный.

— Невероятно! — воскликнула Карлотта, когда Сэм повесил трубку.

— Разве? — спросил Сэм. — Но теперь скажите мне, что вы собираетесь делать? Я могу отправить к ней Уэммика, он получит ее подпись на бумагах, а лотом отправится прямехонько в суд, и суд присудит девочку вам на том основании, что мать пыталась ее продать. Либо ты можешь заплатить.

— Я заплачу, — сказал Мередит. — Лучше так.

— Хорошо.

— Это и так достаточно мерзко.

— Что именно? — спросила Карлотта.

— То, что я сам покупаю ребенка таким вот образом. Пятьдесят тысяч долларов — огромная сумма для Элейн и этого ее дрессировщика. А для меня это две-три недели работы.

— Если не принимать в расчет налоги, — сказал Джеггерс.

— Даже так. Но ты же понимаешь, что я имею в виду.

— Да, — сказала Карлотта. — И все-таки я рада, что так случилось. Я этого хотела. Очень!

— Я знаю. Я тоже хотел.

— Ну и ладненько. Отлично. Дело сделано, — сказал Сэм.

— Спасибо тебе, Сэм. Спасибо… Я просто не знаю, как тебя и благодарить…

— Не стоит ничего говорить, — сказал он. — Я был рад помочь тебе.

Сэм ушел. Мередит и Карлотта пошли в спальню для гостей — теперь это была спальня Мерри — снова посмотреть на девочку. Она услышала, как они шли к ней, бросилась обратно в постель и притворилась спящей. Они даже не подозревали, что все это время она стояла у двери и подслушивала.

* * *

Квартира понравилась Мерри. Она, конечно, не знала, что это была старая квартира Карлотты и что Мередит и Карлотта держали ее лишь как pied-a-terre[9], потому что, даже с учетом ренты, это стоило все-таки дешевле, чем номер в «Плазе» или в «Шерри незерлэндс», или в «Сент-Реджисе». Но они редко здесь появлялись. И тем не менее Мерри восприняла ее как дом. И в первые дни ей все казалось раем. До Центрального парка рукой подать, надо только пересечь Пятую авеню. И магазин Шварца тоже недалеко — они с Карлоттой ходили туда покупать ей игрушки, а еще магазин «Беста» — там одежда, и «Румпельмайер» — там было видимо-невидимо разных сортов лимонада, туда они заходили после посещения зоосада в Центральном парке. Она и не предполагала, что теперь так будет всю жизнь. Но с другой стороны, она не знала, чего ожидать, что вообразить. Папа каждое утро уезжал по делам в центр и когда возвращался, то только и говорил о своих встречах и контрактах и о том, что сказал Сэм Джеггерс, и что сказал мистер Китман, и что сказал мистер Зигель, и что он сам им сказал. И тогда она рассудила, что именно в этом и заключается его работа. И еще он снимался в фильмах — иногда. Но что-то об этом он никогда не рассказывал.

А потом неожиданно заговорил и об этом. Он собирался сниматься в кино. Домой он пришел, похоже, очень довольный и очень возбужденный, и она тоже обрадовалась. Он сел на край ее кровати и объяснил ей, что он — актер и что он снимается в кино, а она сказала:

— Я знаю, папа.

— И мне приходится ездить туда, где снимается кино. Понимаешь?

— Да, — сказала она, потому что ничего не могло быть яснее, и, понятное дело, теперь они поедут все вместе снимать кино.

— В общем, мне надо ехать в Африку — там будет сниматься новый фильм.

— Да, папа? — что-то он медлил сообщить об этом — так обычно тянут время, приберегая самое вкусное напоследок, и когда уже все съедено и посуда убрана, на столе перед тобой ставят тарелку с обыкновенной кукурузой, которую ты просто обожаешь.

— И боюсь, нам придется оставить тебя здесь, — сказал он.

— Одну?

Он рассмеялся и сказал, что нет, ее отдадут в школу, в очень хорошую школу, где ей понравится. И что он вернется через восемь месяцев или что-то около этого, и тогда они опять будут жить вместе. Она заплакала. Она сказала, что хочет поехать с ним. Она даже умоляла его, но он сказал, что в Африке нет пастеризованного молока.

— Я не буду пить молоко, я обещаю. Я не притронусь к молоку. Я совсем не люблю молоко.

— Нет, дорогая. Очень жаль, но Африка — неподходящее место для таких маленьких девочек. Правда! Ну что я могу поделать? Я и сам хочу, чтобы ты поехала.

И вот через месяц ее отправили в школу «Стокли». Еще один сиротский приют. Она опять оказалась там, откуда начался ее жизненный путь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карты упали на стол. Восьмерка, девятка, десятка и еще одна рубашкой вверх. Шестерка пик.

— Пара, — сказала Карлотта.

— Ну, значит, еще не все потеряно, — сказал Мередит.

Игра называлась «Голливуд» и, как заметил Мередит, это был единственный намек на Голливуд во всем фильме.

Он, конечно, преувеличивал, но отчасти был прав. Стояла страшная жара. В воздухе висела пыль от высохших коровьих лепешек — племя масайев покрывало ими крыши своих хижин и использовало как топливо. Сколько бы раз на дню Мередит и Карлотта ни принимали ванну, ветер разносил пылинки сухого коровьего помета, которые попадали в волосы, забивались в швы на одежде. Это было невыносимо.

Они, конечно, испытывали куда меньше неудобств, чем остальные члены съемочной группы, ведь у них был трейлер с кондиционером. В фургоне было вполне терпимо. Но стоило выйти наружу, под палящее солнце, в ослепляющие лучи юпитеров, как мухи и навозная пыль словно начинали состязаться в том, чтобы больше досадить людям. Но воины-масайи были вне конкуренции. Пришлось потратить уйму времени, чтобы научить их хоть чему-нибудь. Деннис Фрейзер переводил просьбы режиссера на суахили, а Ричард Мобуту переводил с суахили на местный масайский диалект, после чего вождь повторял эти указания и обязательно на каком-то этапе перевода смысл этих указаний искажался или их просто игнорировали. Например, так получилось с часами. Либо «всем снять часы» по-масайски означало «все носят часы», либо воины просто пропустили мимо ушей эту просьбу. Поэтому, наверное, на просмотре отснятого материала выяснилось, что у диких обитателей африканских джунглей, вышедших приветствовать Сесила Родса, на запястье поблескивают часы! И что самое печальное и удивительное, самое смешное, так это то, что едва ли не все их часы были неисправны. Они давным-давно проржавели. Однако масайи носили их как примету цивилизации.

— Мы это заслужили, — говорил Фрейзер. — Мы и сделали из них то, что они собой представляют.

Фрейзер был внучатым племянником сэра Джеймса Фрейзера[10]. Ему вообще не нравилась постановка, в которой он согласился участвовать, и особенно не нравилась собственная роль.