Уж никак не думала Екатерина, что сын предложит ослабить армию в такое время, когда целые края охвачены бунтом, который еще разрастается. Поневоле она усомнилась в способности. Павла трезво и правильно оценивать события. Нападки на проводимую политику раздражали ее. Не только Павел наставлял ее, но и Дидро. Он пристрастно расспрашивал императрицу о способах ее управления, явно намекая на то, что она пересекла границу, которая отделяет гуманную монархию от тирании. Она нуждалась в друзьях и союзниках, а не в критиках Только парижанин Мельхиор Гримм, чуткий и участливый собеседник, с которым Екатерина с первой же минуты почувствовала себя свободно, и оказал дружескую поддержку, когда ей этого так не хватало.

Стремясь к желанной независимости, она избавилась от своего давнего друга Орлова, но пришедший ему на смену ребячливый, ласковый и пустой Васильчиков вызывал у нее тоску. В сорок пять лет, седовласая, тяжелая на подъем, разочаровавшаяся в сыне, обремененная государственными заботами, императрица нуждалась в помощнике, — да, в любовнике, но в таком, который был бы другом и единомышленником, способным подставить свое плечо под общую ношу.

Она старалась привыкнуть к Васильчикову, но вскоре он опротивел ей. Скрывать эту неприязнь она уже не могла. Он уходил, она плакала. (Позже пору своей жизни, связанную с Васильчиковым, она вспоминала как время самых обильных слез.) Она начала было привыкать к скучному молодому человеку, тю ее не оставляла мысль, что новый любовник хуже старого. Неужели она попала к нему в зависимость и не сможет удалить его? Неужели она будет такой несчастной с ним до конца своих дней?

Мрачный Васильчиков тоже не чувствовал себя счастливым. («Я был просто шлюхой», — однажды сказал он.) У него болела грудь, и он был не в состоянии доставить удовольствие своей всесильной стареющей любовнице. Весь двор Екатерины относился к нему с презрением и не скрывал этого. Похоже, ему очень хотелось вернуться к своей прежней жизни, когда его никто не знал и он был всем доволен.

Екатерина давно собиралась избавиться от Васильчикова, как в свое время от Орлова, но что-то удерживало ее. Хоть он был неважным любовником и неинтересным, пресным человеком, но все-таки его можно было любить. У Екатерины была потребность в любви или ее подобии. Если любить ей было некого, она чувствовала себя потерянной, страдающей, в плену серой жизни. Но терпя возле себя Васильчикова, она чувствовала себя подавленной, потому что настоящее чувство постоянно ускользало от нее.

Мельхиор Гримм, ставший близким другом Екатерины зимой 1773–1774 годов, гостил во дворце с раннего утра до поздней ночи. Он мог наблюдать за императрицей в эту тягостную пору в разных обстоятельствах. После ужина она часто посылала за ним, усаживала рядом с собой и, занимаясь каким-нибудь рукоделием, разговаривала. Порой их беседы затягивались до полуночи. Из всех вечерних занятий она отдавала предпочтение беседам с Гриммом. Драмы казались ей скучными, комедии утомляли ее, а трагедии были не в ее вкусе. Концерты или оперы никогда ей не нравились. Карточная игра с высокими ставками не надолго занимала ее. Правда, ее воодушевляли новые идеи, но после одиннадцати лет правления идеализм в чистом виде начал вызывать раздражение. Дидро с его вечными вопросами о крепостном праве в России и наивными рассуждениями о сущности человеческой природы тоже стал действовать ей на нервы. Она ясно осознала, что государство в смутные годы должно отстаивать свои права и могущество только силой. Это — главное. А все остальные рассуждения об общественном благе и свободе человека должны стоять на втором месте. Дидро стал укоряющим голосом совести, и она ничуть не сожалела, когда в марте 1774 года француз покинул Петербург.

Гримм куда более соответствовал вкусу Екатерины, чем пытливый, легко воспламеняющийся и благородный Дидро. Швейцарец был сугубо земным человеком. Он был не прочь посплетничать, как и сама Екатерина, словом, был лишен иллюзий, связанных с улучшением человеческой природы. С Гриммом Екатерина могла обсуждать слабости своих придворных и распространяться на тему, которую называла «наш железный век». Гримм писал, что к исходу зимы у него с императрицей сложились самые сердечные отношения. Ее общество очаровывало его. «Я входил в ее покои с такой же уверенностью, с какой входит самый близкий друг, — признавался он, — зная, что в беседе с ней найду неистощимую любознательность, выраженную подчас в самой пикантной форме».

Екатерина сдружилась с Гриммом, вероятно потому, что Васильчиков страшно утомлял ее. К началу февраля у нее зародилась мысль снова внести перемены в личную жизнь. При дворе появился новичок богатырского телосложения, с увечьем на лице (без одного глаза). Он был так неопрятен в одежде и так груб в своих повадках, что придворные с утонченными манерами содрогались при виде его. Звали богатыря Григорий Потемкин.

Потемкин ворвался, как порыв горячего ветра из знойной пустыни. В нем угадывалась какая-то непонятная угроза. Огромный и неуклюжий, со слепым глазом, который он ничем не прикрывал, Потемкин бросал вызов напомаженным придворным, привыкшим скрывать свои телесные недостатки под повязками, париками и ярдами надушенного кружева. Он был чужаком. Он был слишком не похож на людей света, и никто не знал, как к нему относиться. Герой Турецкой войны, награжденный за храбрость, он не блистал солдатской выправкой. Одежда его даже отдаленно не напоминала армейскую. Он предпочитал долгополые кафтаны из блестящих шелковых тканей. Его мясистые пальцы мерцали, усеянные перстнями с самоцветами. Волосы он носил длинные и никогда не пудрил их. Ходил тяжелой поступью человека, уставшего от мирской суеты, отчего у окружавших его людей непроизвольно начинало сосать под ложечкой.

Он был чрезвычайно умен и мог развлечь компанию, если пребывал в веселом настроении (о каковом судить было очень трудно, поскольку оно менялось неожиданно. Он часто впадал в состояние угрюмости, и тогда никого не хотел видеть. Короче, Потемкин мог дать двору только свою сообразительность и недюжинный ум. Похвастать высокородным происхождением он не мог. Его отец был армейским полковником и владел всего четырьмя сотнями крепостных душ. (Богатые дворяне владели десятками тысяч крепостных.) Красотой он тоже не отличался, хотя, заметим, некоторые женщины все же стали жертвами его мужского могущества. Он уже был не молод, но никогда не занимал сколько-нибудь важного поста. При нем все чувствовали себя неспокойно, и его появление вызывало настоящий переполох. Вскоре всем стало ясно, что он будет очередным любовником императрицы.

Британский посланник Ганнинг был убежден, что появление Потемкина при дворе, его молниеносный взлет (Екатерина пожаловала ему чин генерал-адъютанта, поселила вместе с наиболее близкими родственниками в Зимнем дворце и осыпала почестями и наградами) станут новой страницей в истории царствования Екатерины.

«Здесь мы имеем дело с переменой декораций, которая, по моему мнению, заслуживает большего внимания, чем любое другое событие с начала правления, — писал он в донесении в Лондон. — Господин Васильчиков, которому Бог не дал большого ума, чтобы оказывать сколько-нибудь заметное влияние на дела и пользоваться доверием своей любовницы, теперь имеет преемника, который, похоже, в избытке обладает и тем, и другим». Лохматый, благоухающий Потемкин вызывал «всеобщее изумление, близкое к оцепенению», писал посланник. Он совсем не был похож на Васильчикова, неоперившегося и застенчивого. Потемкин был силой, с которой приходилось считаться. Говорили, что он обладал необычной проницательностью и тем, что посол называл «глубоким пониманием людей».

«Благодаря этим качествам и лености своих соперников, он верил, что способен подняться до заоблачных высот, которые сулило ему безграничное честолюбие», — написал Ганнинг в заключение. Другими словами, он мог запросто взять в руки бразды правления в России.

Екатерина, несомненно, восторгалась огромным, переменчивым в настроениях, мозговитым Потемкиным. Ее собственное состояние духа, которое долгое время было сумрачным, нежданно просветлело. Императрица приободрилась. Сомнений быть не могло: причиной такой перемены стал ее новый фаворит. «Она просто без ума от него», — заметил сенатор Елагин. — Они, должно быть, — по-настоящему любят друг друга, потому что очень похожи». Так или иначе, но Екатерина наконец нашла родственную душу, которую искала всю свою жизнь. Она, опьяненная счастьем, буквально светилась, источая радость.

«О, месье Потемкин! — писала она в одной из своих многочисленных любовных записок. — Какое отъявленное чудо вы сотворили, обладая такой расстроенной головой, которую до сих пор выдавали за лучшую в Европе!.. Какой позор! Какой грех! Екатерина Вторая пала жертвой этой сумасшедшей страсти!»

В возрасте сорока пяти лет она чувствовала себя так, словно влюбилась впервые в жизни. «Со мной случилось то, над чем я смеялась всю свою жизнь, — писала она своему возлюбленному, — случилось так, что моя любовь к тебе ослепляет меня. Теперь я испытываю те чувства, которые считала идиотскими, преувеличенными и противоестественными. Я не могу оторвать от тебя своего глупого взгляда. Я забываю все, что диктует мне мой разум, я чувствую, что в твоем присутствии становлюсь совершенно глупой».

От любви в голове у Екатерины все перемешалось, хотя душа ее воспарила. Она утратила свое обычное благоразумие и равновесие. Ее стремление к умным беседам угасло. Она больше не чувствовала себя самой собой, она стала «кем-то в горячечном состоянии». С ее губ не сходила счастливая улыбка. «Когда я с тобой, я забываю обо всем на свете, — писала Екатерина своему новому фавориту. — Никогда еще не была я так счастлива, как теперь».

Потемкин знал, как тронуть сердце Екатерины, как дать ей почувствовать, что она любима. Он пел ей мелодичные и сладкозвучные песни. Голос его звучал мягко и искренне. Он восхищался в ней следами былой красоты, мимолетными искорками юного задора, проскакивавшими в ее светящихся глазах, цветом ее нарумяненного лица. Он пробудил в ней страсть — он называл ее «огненная женщина», — он заставил ее поверить, что для него она была единственной женщиной в мире.