В такой тревожной обстановке, осложненной назревавшим военным конфликтом с Турцией, государыня утратила всякий интерес к комиссии об Уложении. Разочарованная не столько неудачной попыткой законодательного переустройства государства, сколько невежеством и неотесанностью благородных депутатов, она в конце 1768 года распустила комиссию. Хотя несколько подкомитетов еще продолжали собираться на протяжении трех лет, существенных плодов их деятельности заметно не было. Игра в народоправие на том и завершилась.

Хотя комиссия ничего значительного и не произвела на свет, но она укрепила авторитет Екатерины в Европе. Копии ее «Наказа» были переведены на немецкий и французский языки и получили распространение на Западе. Кроме того, труды печатали в журналах и газетах того времени. Европейские журналисты писали о стремлении российской императрицы порадеть за свой народ. Вольтер с похвалой отзывался о великой северной законодательнице. Даже король Фридрих, который еще не опомнился от поражения, нанесенного ему русской армией, признавал, что законодательная работа мудрой Екатерины достойна восхищения. А российские депутаты подобострастно предложили Екатерине титул «Великой, Наимудрейшей и Матери Отечества», но она отказалась принять его — и ее скромность вызвала восторг.

За пределами салонов, где встречались члены комиссии, совсем иначе отнеслись к тому, что Екатерина подвергла ревизии старые законы. Некоторых даже беспокоили ее нововведения. Многие опасались, что Екатерина и члены ее комиссии склонны дать крепостным свободу и подорвать освященные обычаями и временем устои. Совершенно очевидно, что население страны еще не было готово к коренному пересмотру законов, как на то надеялась Екатерина.

В октябре 1768 года, когда комиссия завершала свою работу, пришла весть о тревожных событиях в городке Балта, расположенном у самой польской границы. Вот уже несколько лет Екатерина поощряла действия Панина, жестко и неуступчиво защищая российские интересы в Польше. Мало того, что на польском троне был ее ставленник Станислав Понятовский, так она еще, прибегая к услугам армии, вмешивалась во внутренние дела страны, стараясь заставить польский сейм вступиться за православных поляков, которых преследовали католики. И вот теперь ее политика вызвала неожиданный для России поворот событий.

Пребывание русских полков в Польше заставило зашевелиться Турцию. В этом порубежном крае запахло войной. Масла в огонь подлила Франция: зная о галлофобии Екатерины и уверенная в том, что ее контроль над империей весьма слаб, она пожертвовала три миллиона ливров в казну Оттоманской Порты в надежде, что это поможет туркам одержать быструю и решительную победу.

Все преимущества были на стороне Турции. У нее была полумиллионная армия, что в три раза превышало численность русских войск. Кроме того, турецкое владычество в Крыму обеспечивало тактико-стратегическое превосходство. Да и неясно было, станут ли русские солдаты самоотверженно сражаться за Екатерину: свои дарования полководца она пока не проявила, а ее генералы уже десять лет не нюхали пороха.

Как бы там ни было, а к началу 1769 года императрица со своими советниками стала серьезно готовиться к войне. Здесь, как и во всяком другом деле, Екатерина блеснула невиданной энергией. Излишне самоуверенная, что, похоже, становилось чертой ее характера, она строила смелые планы наступления на турецкую армию как на море, так и на суше. Ее постоянным военным советником был Орлов. Он, как и прежде, послушно шел за ней как за предводительницей, но все-таки прислушивался к советам осторожного Панина. Орлов предложил встретить турецкий флот в Средиземном море и одновременно осадить ключевые вражеские крепости в Молдавии и на побережье Азовского моря. Тридцать тысяч новобранцев пополнили армии, которые возглавили фельдмаршал Голицын, генерал Румянцев и несколько позже принявший командование брат Никиты Панина Петр Панин. К концу лета Хотин, Яссы, Азов и Таганрог оказались в руках русских.

«Мои солдаты на войну с турками шли так, как если бы их вели под венец», — хвасталась Екатерина. Она писала Вольтеру: «Следует признать, что мы находимся в состоянии войны, но к войнам Россия давно привыкла; каждую войну она заканчивает в состоянии большего расцвета, чем когда вступает в нее!». Своему поклоннику в Ферне она напомнила, что взятием Азова и Таганрога она завершила дело, начатое задолго до нее Петром Великим. В войне, равно как и в других сферах российской жизни, она шла по следам своего великого предшественника, порой даже превосходя его.

О двух отвоеванных ею крепостях она образно выразилась как о «двух самоцветах, которые я взяла в оправу». В адрес турецкого султана Мустафы III она радостно бросила, что его настолько обескровила свирепость российских армий, «что бедняге ничего другого не оставалось, как только плакать». «Вот и нет больше ужасного призрака, которого я должна была бояться!» — продолжала она. Возможно, турецкая империя и велика, а ее армии неисчислимы, как песчинки на морском берегу. А ее собственные полки разве не были еще сильнее? Разве русские не обратили турок в бегство, даже не единожды, а дважды, каждый раз наполовину уменьшая численность турецкого воинства?

Второй год войны принес России еще более громкую победу. Обновленный российский флот, где служили, кроме русских, ливонские моряки, а также много офицеров, нанятых в Британии, пришел из Балтийского моря в Средиземное. В Европе этого не ожидали. Если русская армия прославилась своими победами, то русскому флоту еще предстояло показать себя в деле.

24 июня 1770 года в Эгейском море близ острова Хиос и портового города Чесма произошло знаменитое сражение. У России было двенадцать судов, у Турции — двадцать два. Ни один из флотов не был полностью экипирован. Ни русские, ни турки не могли похвастаться высоким мореходным и ратным опытом. Слепая же ярость была плохой заменой военно-морскому искусству. Русские, не имевшие преимущества в военной силе, умело использовали выгодные позиции и положения: загнав турецкий флот в Чесменскую бухту, подожгли его и полностью уничтожили. Полагают, в том бою погибло одиннадцать тысяч турецких моряков.

Чесменское сражение обескуражило турок и вызвало у русских прилив патриотических чувств. Екатерина в глазах Европы и мира стала настоящей героиней. Российский Давид поверг в прах турецкого Голиафа, который был смертельным врагом всего христианства.

По этому поводу в Петербурге несколько дней устраивались праздничные гуляния и благодарственные богослужения в храмах. Все русские моряки были удостоены особых наград, а Алексей Орлов, организатор средиземноморского похода российского флота, получил имя «Чесменского».

Эта пора была, пожалуй, еще более волнующей, бурной, чем первые дни правления Екатерины. С самого начала войны люди не переставая горячо обсуждали прохождение планеты Венеры, убежденные в том, что такое значительное событие в небесной сфере означает, что и дела человеческие достигли высшей точки. Все ждали важных перемен. Чесменская победа была воспринята как поворотный момент в чреде этих перемен. Осененная этой викторией Россия вошла в ряд ведущих европейских держав, с которой следовало считаться и вести дела.

Екатерина, не мешкая, постаралась увековечить свою грандиозную победу. В Петергофском дворце одна из комнат получила название Чесменской, в изобилии заказывались медали, картины и другие памятные предметы в честь выдающегося события.

«Какая отвратительная штука война!» — с притворным ужасом писала Екатерина Вольтеру. «Граф Орлов рассказывает мне, что на другой день после сожжения флота он с содроганием в сердце увидел, что воды Чесменской бухты, довольно незначительной по величине, окрашены кровью в красный цвет, так много турок погибло там».

Но стенания Екатерины были не более чем тонко завуалированным бахвальством. Государыня упивалась своей победой не только потому, что та принесла России славу, а ей всесветное уважение, но и потому, что опровергала тех, кто считал ее слабой женщиной и предрекал крах ее царствования через девять дней. Хотя в тесном кругу победу России она приписывала не только военному искусству, но и удаче, прилюдно Екатерина торжествовала.

Она, Екатерина, незамужняя императрица, единолично правя своей любимой Россией, сделала то, что не мог сделать даже великий Петр. Подобно другой незамужней правительнице, властной Елизавете Английской, которая занимала трон двумя столетиями раньше, она одержала изумительную морскую победу и стала героиней. Как Елизавета разгромила ужасную Испанскую Армаду, так и Екатерина сокрушила флот ненавистной Турции.

Хотя она и писала Вольтеру, что искренне желает мира (она и на самом деле хотела избавиться от военных расходов, тяжким бременем лежавших на ее казне), в действительности она ощущала в себе небывалый внутренний подъем — благодаря расточаемым ей подобострастным похвалам, благодаря чувству власти, которое принесла ей война. В 1770 году ей исполнился сорок один год, и, как она откровенно призналась своему ментору, это не добавило ей «ни ума, ни красоты». Ее длительная связь с Орловым все ещё давала ей приятное ощущение близости (наряду с муками, вызываемыми случайными любовными историями), но страсти в той любви почти не было. Ее сын Павел не радовал ее. С ним были связаны только обязательства, которые мели неприятную окраску и несколько тревожили. Но слава, неизведанное ранее чувство триумфа заставляли учащенно биться сердце, наполняли ее душу материнской любовью к ее приемному царству и его народу.

Пока Россия торжествовала, Екатерина чувствовала себя счастливой. Она была уверена, что за этим триумфом последуют и другие.

«Знаешь, спящую кошку разбудили!» — писала она Ивану Чернышеву, своему посланнику в Лондоне. Россия, так долго бывшая в состоянии забвения, теперь пробуждалась, наливалась силой. «Народ будет говорить о нас! — обещала она Чернышеву. — Ты не поверишь, сколько шуму мы еще наделаем!»