Но йот бал закончился, и Екатерина удалилась в спальные покои. В них полностью сменили внутреннее убранство, причем работы шли под надзором самой императрицы. Стены спальни были отделаны малиновым бархатом, а большую, высокую кровать украсили столбиками из гравированного серебра. Фрейлины сняли с Екатерины тяжелое свадебное платье и надели на нее мягкую отделанную кружевами ночную сорочку. Они расчесали длинные каштановые волосы невесты и, уложив ее в постель, потушили все свечи кроме одной. В опочивальне был полумрак перед приходом жениха.

Внезапно на Екатерину напал страх, и она стала умолять принцессу Гессенскую не уходить, но та отказалась. Придя в спальню, Петр должен был застать свою невесту одну, а не в обществе лиц, которым не пристало находиться здесь в такую минуту. Все ушли, и Екатерина лежала в постели, ожидая и терзаясь сомнениями, не в состоянии смежить веки. Бодрствование становилось все более тягостным. Прошел час, второй, но Петр не приходил. Что могло произойти? Что делать ей — вставать или лежать в постели? В смятении она вслушивалась в тишину, надеясь уловить звук приближающихся шагов. И наконец они раздались. Но когда дверь в опочивальню открылась, на пороге показался не Петр, а новая фрейлина Екатерины, мадам Краус, которая, смеясь, сообщила великой княгине, что ее муж ждет, когда ему подадут ужин. Отужинав, он присоединится к ней.

Часы пробили полночь. В голове Екатерины роились различные догадки и предположения, по большей части безрадостные. Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и на пороге возник Петр в расшитом серебром камзоле. Он чуть покачивался, а на его обезображенном лице застыла пьяная ухмылка. Наклонившись вперед, он неуверенными шагами преодолел расстояние от порога до кровати и, кое-как сорвав с себя одежду, рухнул рядом с ней. Через короткое время раздался его храп, и Екатерина, больше озадаченная, чем обрадованная, закрыла глаза и попыталась заснуть.

Глава 7

Способная на неожиданные решения и поступки, хитроватая, величественная, даже несмотря на свою тучность, императрица Елизавета была подобна колоссу в окружении пигмеев — придворных, которых она держала в постоянном страхе. Да, она могла быть щедрой и вызывать сочувствие или даже искреннюю привязанность, но это не убавляло робости в зависимых от нее людях, поскольку суть ее заключалась в противоречивости натуры: никто не знал, когда ее обворожительность и лучезарное настроение сменятся приступом неистового гнева, за которым следовали гонения и расправа.

Каждый раз, когда она внезапно совершала какой-то поступок, придворные дрожали. Если Елизавета не приезжала к началу бала, они с тревогой высматривали ее, с каждой минутой нервничая все больше и больше, строя различные догадки о причинах, задержавших ее. Уж не допрашивает ли она кого-нибудь, кто вызвал ее неудовольствие? А может быть, она уже отдает приказ Бестужеву сослать кого-то в Сибирь? Там уже сгинули тысячи, и с каждым месяцем туда отправлялись под конвоем все новые и новые царедворцы, попавшие в опалу. А вдруг она расследует очередной заговор против нее, действительный или мнимый? Если это так, то кто попадет под подозрение?

Когда она была в поездках, то любое отклонение от ее заранее намеченного пути воспринималось как что-то неприятное. Поехав в 1746 году в Ригу в сопровождении, как обычно, многочисленных придворных, она внезапно приказала всей колонне остановиться. Никто не знал, почему. Спутники государыни были в тревоге. Шло время. Наконец показался ее экипаж, мчавшийся в сторону Петербурга. Почему она вдруг приказала вернуться? И лишь много часов спустя стали поговаривать, что Елизавета получила таинственное предупреждение от лютеранского пастора. Он сказал, что в Риге ее ждут убийцы. Если она не повернет назад, то ее настигнет неминуемая смерть. Тут же все попали под подозрение, и путешествие не состоялось.

Невозможно было предсказать перемены в настроении Елизаветы, нельзя было предвидеть ее капризы. Так же внезапно, как она отменила поездку в Ригу, она отменяла и многое другое, приводя в отчаяние своих придворных, которые от удивления лишь разевали рты. Действуя» стихийно, императрица часто приказывала всему двору следовать за ней на пикник, иногда с ночевкой. И тогда срочно выкатывали кареты, закладывали лошадей, грузили палатки, съестные припасы. Нередко получалось так, что в местах, где они намеревались остановиться, грязи было по колено, подводы с палатками задерживались в пути, и в довершение всего начиналась гроза с дождем, и все промокали до нитки.

Незавидной была участь придворных дам Елизаветы. Она придирчиво следила за их внешностью, и упаси бог, если у фрейлины или у статс-дамы был лучше цвет кожи, чем у нее, красивее глаза или соблазнительнее бюст. Бросившая вызов ее прелестям неминуемо чувствовала на себе царский гнев. Ей ничего не стоило приказать женщине в красивом платье выйти из зала и немедленно снять его. Со временем все придворные дамы постигли искусство одеваться хорошо, но вместе с тем соблюдать меру, дабы не затмить своим блеском наряд императрицы. В то время всем была известна ее склонность к чуть ли не материнской нежности. Она имела обыкновение высмотреть какую-нибудь симпатичную женщину и, подозвав к себе, взять ее лицо в свои руки и нашептывать похвалы рдеющей от смущения и удовольствия счастливице, а затем осыпать ее подарками и, почестями.

Зимой 1746 года императрица ни с того ни с сего издала указ, который обязывал всех придворных дам брить наголо головы. С плачем и воем они выполнили повеление, горько оплакивая потерю пышных причесок, которыми гордились. Внимание Елизаветы привлекло то, что при дворах западных монархов черные волосы были в моде. Она решила, что и ее двор не должен отставать от Европы, и послала каждой из своих придворных дам по черному парику, которые они обязаны были носить на своих бритых головах. Первой подала пример сама императрица. Это был сезон черных париков. Они были на всех балах и прочих увеселениях знати. Создавая неуместный контраст с пастельными шелками и камчатными тканями, которые тогда преобладали, парики уж совсем не гармонировали с белым цветом кожи, обычным для русских женщин. Даже гости двора должны были подчиняться прихоти императрицы и прятать свои волосы под грубыми, черными как уголь париками. Зато Елизавета была довольна. Она создала на обочине Европы оазис западной моды. Ее двор хотя бы по стилю соответствовал изыскам французских мастериц. Черные парики, которые плохо поддавались гребням и портили внешний вид их обладательниц, просуществовали до весны, когда императрица смилостивилась и разрешила своим дамам снять парики и ходить с прическами из своих собственных, постепенно отраставших волос.

Императрица отличалась удивительной непоследовательностью, особенно когда дело касалось таких важных сторон жизни, как пища, одежда и любовь.

Если говорить о еде, то она предавалась самому настоящему обжорству, уплетая за обе щеки ветчину, французские паштеты, булки и пирожки. Она выписала из Франции поваров, и те трудились в поте лица, поставляя к ее столу редкие яства. Из любви к персикам и винограду, которые росли на юге ее страны, Елизавета приказала проложить особую дорогу между Москвой и Астраханью длиною в тысячу двести миль. По этой дороге скакали во всю прыть посыльные с фруктами, упакованными особым образом в плетеные корзины. Но нередко обжорство уступало место воздержанию. Когда по церковному календарю наступал пост, Елизавета строго соблюдала его и приходила в ярость, если кто-нибудь из придворных не желал изнурять себя постной пищей.

Никто не знал, сколько дорогих платьев было в необъятном гардеробе императрицы. Говорят, она имела пятнадцать тысяч платьев, и каждое было завернуто в шелк и хранилось в большом кожаном чемодане. Портные ее величества составили себе немалые состояния. Она всегда была у них в долгу, и зачастую им приходилось годами ждать своих денег. И все же она тратила щедрой рукой так, будто ее казна была подобна волшебной шкатулке. Покупались сотни ярдов атласной тесьмы, пенисто-белые кружева, отрезы ткани с тончайшей вышивкой. К каждому из ее бессчетных платьев была подобрана своя пара туфель на высоком каблуке. Десятки сундуков были набиты шелковыми чулками и перчатками. В нескольких комодах и шкафах хранились драгоценности и украшения для ее причесок. Иногда случался резкий поворот к суровой скромности, и Елизавета появлялась в аскетическом черном одеянии, выражая скорбь и уныние, и подвергала сердитому разносу своих дам за вычурность стиля в одежде, требуя простоты и безыскусности. Смена платьев отражала изменение настроения государыни, то безоблачно веселого, то проникнутого какой-то яркой страстью, а то и меланхолично-религиозного. Никто не мог уловить с достаточной чуткостью оттенков ее поведения.

В том, что касалось мужчин, императрица не знала стеснения. Черноволосого, черноглазого Алексея Разумовского, редкостно красивого и приятного в общении, ей было мало. Первого любовника она завела себе в четырнадцать лет и, став царицей, приглашала многих мужчин разделить с ней ложе. Все они получили неплохое вознаграждение. Когда же ее придворные нарушали обет супружеской верности, отношение Елизаветы трудно было предсказать. Иногда она закрывала на это глаза, но могла и разгневаться. У нее под чувственной внешностью таились пуританские порывы, которые время от времени брали верх и вырывались наружу. Она стремительными, широкими шагами проходила по залам дворца, находила грешников и приказывала брать их под стражу, как и австрийская императрица Мария-Терезия, чья личная жизнь была выше подозрений. Та учредила комиссию по нравственности, призванную стоять на страже высокой морали. Елизавета тоже образовала комиссии для выявления и наказания виновных в адюльтере.

Темперамент государыни озадачивал и вызывал замешательство. Королю Фридриху, который никогда не встречался с ней, но получал подробные сведения о русской царице через своего посла, она казалась «скрытной, но поддающейся убеждению, питающей отвращение к труду, не подходящей для того, чтобы управлять». Леди Рондо, жена британского посла при русском дворе и знаток характеров, находила императрицу приятной, но недалекой, ограниченной личностью. «На публике она неподдельно весела и даже отличается некоторой фривольностью в поведении, — писала леди Рондо в своих мемуарах, посвященных России, — кажется, что она целиком поглощена этими мыслями; я слышала, однако, ее разговор в частной обстановке, который был проникнут таким здравым смыслом и трезвыми рассуждениями, что то, другое поведение, воспринималось как притворство».