И вдруг Петра осенило:

— Из Петербурга нет никаких известий! Это означает, что там все в порядке, моему солдату просто показалось! Возможно, и был бунт Измайловского полка, которым командует Разумовский, он известный болтун, или там, где эти братья Орловы. Но ведь есть же Преображенский! Нет, нет, Воронцов не допустил бы такого безобразия!

Отсутствие новостей как-то успокаивало и расслабляло. Дожидаясь сведений из Кронштадта, оставалось только прогуливаться по саду, успокаивая дам. Потом были накрыты столы для ужина в саду, снова рекой потекло бургундское, снова начались здравицы, все повеселели. Особенно настроение поднялось, когда из Ораниенбаума маршем прибыли голштинцы. Несмотря на дальнюю дорогу, они все в ярких мундирах и начищенной обуви (похоже, чистили прямо перед входом в парк). Как вид поддерживающих ее гвардейцев вселил уверенность в Екатерину, вид парадных голштинцев успокоил Петра.

Он с воодушевлением принялся играть в солдатики, размещая солдат, расставляя пушки, распоряжаясь и приказывая. На дам бурная деятельность произвела впечатление, раздались аплодисменты и восторженные крики:

— Браво, Ваше Величество!

Распоряжался император толково, даже очень толково, он уверенно определял лучшие позиции для пушек, пока один из голштинцев вдруг не поинтересовался:

— А стрелять чем?

— Как чем?

То, что Петр услышал в ответ, повергло его не просто в шок, а в полную прострацию — у голштинских полков не было ни оружейных пуль, ни пушечных ядер!

— А куда девались?

— Так их и не было, Ваше Величество, — развели руками командиры. — На парадах ни к чему…

Голштинский полк оказался чисто парадным, солдаты умели изображать упражнения с оружием, но не стреляли из него, а пушки били только холостыми выстрелами, имитируя пальбу. Голштинские солдаты оказались такими же игрушками, какие были на длинных столах во дворце…

Неизвестно, что было бы дальше, но из Кронштадта прибыл Барятинский, подтвердивший готовность крепости принять императора.

Мужчины бросились убеждать Петра немедленно плыть в Кронштадт, потому что больше некуда. Но пока погрузили кухню, винный погреб, массу всякой всячины, пока разместились дамы, прошло много времени, такого дорогого… Никто не знал, что следом за Барятинским в Кронштадте уже побывал Талызин и привел гарнизон к присяге государыне.

В Кронштадт их не пустили, сказали, что императора Петра больше не существует: «Да здравствует императрица Екатерина Алексеевна!» Талызин оказался более скор, чем повара и слуги Петра, грузившие заморские вина и изысканные яства, а также дам в их парадных кринолинах. Это была катастрофа!

Миних сделал последнюю попытку вразумить свергнутого императора:

— Ваше величество, вы должны ехать в Ревель, там войска, нужно призвать их! Еще не все потеряно!

Но Петр был уже перепуган настолько, что капитулировал, не увидев еще ни своей супруги, ни единого вооруженного гвардейца. Он распорядился возвращаться в Ораниенбаум и вступить в переговоры с Екатериной.

— Она отпустит нас с тобой в Голштинию… Там хорошо… — убеждал он Лизку Воронцову, устраиваясь спать у нее на коленях.


Совершенно иначе вела себя Екатерина. Она прекрасно понимала ценность каждого даже не часа, а минуты.

Когда на крыльце дворца появились две дамы — императрица и ее подруга Дашкова — обе в форме Семеновского полка, солдаты возликовали: вот это женщина! В памяти многих еще сохранились рассказы о том, как возводили на трон матушку Елизавету Петровну. Эта такая же! Виват императрице Екатерине Алексеевне!

Екатерина приняла парад своих полков и отправилась во главе их навстречу мужу. Встречаться вовсе не хотелось, но оставлять Петра ни в Петергофе, ни в Ораниенбауме нельзя, это понимали все. Екатерина ломала голову только над одним: куда его вообще девать?

В пути их застала ночь, пришлось вставать бивуаком, только Алексей Орлов с авангардом выступил вперед. Он подъехал к императрице, тихо предложил:

— Катя, мы вперед, мало ли что там…

Она кивнула:

— С Богом!

Григорий Орлов держался рядом с возлюбленной. Оба они производили впечатление — рослые, красивые, сильные, удалые… Но пока не до любви, потом, все потом, ныне только власть важна, а когда все успокоится…

Алехан добрался до Петергофа к пяти утра и никого там не обнаружил, оставшиеся голштинцы вели себя мирно, бесполезное оружие сложили безропотно. Осознав, что оно не заряжено и никогда заряжено не бывало, Орлов долго хохотал:

— А остальные тоже так?

— Так…

Но возразил Бибиков:

— Алексей, это может быть ловушка…

— Посмотрим.

Пожилой голштинец сокрушенно покачал головой:

— Нет, это не обман. Будь у Голштинского полка заряды, император не удрал бы в Кронштадт…

— Нету больше вашего императора, понял, нет! Есть императрица Екатерина Алексеевна!

— Я присягу Петру Федоровичу давал, — возразил голштинец.

Орлов похлопал его по плечу:

— Ништо… дашь Екатерине. — Поняв, что тот собирается возразить, строго, но ласково пообещал: — А не дашь, шею сверну.

По пути на Ораниенбаум попался лагерь голштинцев, тоже без снарядов, его гвардейцы Орлова разметали шутя, солдат заперли в ближайшем сарае и бросились дальше.

К тому времени, когда Алексей Орлов добрался до Ораниенбаума, Екатерина получила письмо от мужа, которое привез вице-канцлер Голицын. Петр каялся и просил прощения за все доставленные ей неприятности, обещал все исправить и разделить с ней правление. Она мысленно усмехнулась: поздно. Сообрази он немного раньше, и… а что «и»? Неужели осталась бы на троне рядом с этим слизняком, в распоряжении которого еще несколько часов назад были армия и флот, а он испугался нескольких гвардейских полков и грозного окрика женщины, которую столько лет унижал? Он храбр, только когда не возражают. Может, с самого начала нужно было не потакать ребячеству и глупости Петра, а прикрикнуть на него?

Но теперь думать об этом поздно, теперь она провозглашена императрицей и никому, даже сыну, престол не отдаст! Екатерина не стала отвечать на письмо, привезенное Голицыным, более того, отправила Петру сочиненный ночью акт об отречении.

Когда в Ораниенбауме сначала появился Алексей Орлов со своими гвардейцами, а затем генерал Измайлов привез текст отречения, Петр совсем пал духом. Он безропотно переписал отречение и написал еще одно письмо Екатерине, прося разрешить уехать вместе с Воронцовой в Голштинию. Лизка вовсе не была в восторге от такого поворота событий и не мечтала отбыть в Голштинию, но, понимая, что от возлюбленного толка не будет никакого, согласилась и она. Не бывать Лизке Воронцовой Российской императрицей…

Петра, Воронцову и Гудовича перевезли от греха подальше в Петергоф. Он умолял императрицу о встрече, но Екатерине вовсе не хотелось портить свой триумф даже видом униженного супруга. В Петергофе с Петра сняли мундир и дали гражданскую одежду.

К поверженному монарху отправился Панин. Граф пока ничем особенным не услужил императрице, пора было и ему включаться в общее дело. Никита Панин объявил бывшему императору, что по приказу императрицы Екатерины Алексеевны он отныне государственный узник и будет жить в загородном доме в Ропше, пока не определят постоянное место пребывания.

Для Петра это был удар, он слишком хорошо помнил бледного, похожего на привидение Иоанна Антоновича, тоже государственного узника, жившего в Шлиссельбургской крепости. Один, безо всякой помощи и поддержки?! А как же Лиза?

Петр рыдал, ползал на коленях перед Паниным, целуя его руки и умоляя не отнимать Лизку Воронцову. Следом за любовником рухнула на колени и фаворитка. Панин содрогался от необходимости лицезреть столь отвратительное зрелище — потерявшего не только величественность, пусть и напускную, но и всякую человеческую привлекательность Петра и толстую, обрюзгшую Елизавету Воронцову, заливавшуюся слезами, — у своих ног. Граф считал это самым страшным моментом своей жизни, хотя позже у него бывали минуты и похуже.

Екатерина распорядилась Лизку Воронцову отправить в Москву (от нее живенько отреклась вся семья, уже посыпавшая голову пеплом и перешедшая на сторону новой государыни), а Петру оставить только его негра Нарцисса, моську Можу и любимую скрипку. Воронцову Екатерина позже даже довольно удачно выдала замуж за Полянского, а потом была… крестной матерью ее первенца! Вспоминала ли Лизка свой закончившийся падением взлет? Неизвестно, но на жизнь не жаловалась.


В Ропшу Петра увозил Алексей Орлов. Перед этим он пришел к императрице и попросил разговор наедине, даже Гришку выгнал.

— Катя, что с этим… делать будешь?

Екатерина твердо глянула в лицо Алехана, она уже не столь пугалась его шрама:

— Пока поживет в Ропше.

— А потом?

— Потом в Шлиссельбург.

— А может, его…

— Нет!

— Жалеешь?

Несколько бесконечно долгих мгновений она молчала. Жалела ли Екатерина Петра? Чисто по-человечески, по-женски жалела, несмотря на все доставленные им страдания, на все унижения, пренебрежение… Хотела ли его смерти? Заглянув в свою душу, она честно ответила, что желает. Но просто смерти, а не его убийства! Она не хотела убивать или приказывать убивать сверженного супруга!

— Жалею. Не смей!

Их глаза встретились, Алехан долго смотрел, что-то выискивая, в конце концов вздохнул:

— Эх, Катя…

Она еще раз тихо повторила:

— Не смей.

Сокрушенно махнув рукой, Орлов вышел.

Григорий, который повредил ногу и ходил с трудом, доковылял до брата:

— Что, Алехан?

— Бабы дуры! Даже самые умные все равно дуры! — И вдруг схватил Гришку за грудки, притянул к себе, горячо зашептал в ухо: — Женись на ней, Гриш, а? Женись!