Разумовский, пробившись к Екатерине, протянул ей листок:

— Манифест!

Она глянула и все же расплакалась:

— Когда успели-то?

— Вот ночью и печатали…

— Спасибо! — Только сжала руку, расцеловать бы за такую приверженность, но сейчас нельзя, на них смотрели тысячи и тысячи глаз. Эти тысячи любили и Кирилла Разумовского, ведь он простой, он из пастушков… А потому появление гетмана Украины рядом с новой государыней вызвало новую бурю восторга: ну, сказано же, что наша! Русская она! Ее просто украли и тайно вывезли в Голштинию, а государыня Елизавета Петровна, как только узнала, оттуда вызволила и в Петербург вернула!

Каких только толков и слухов не пошло по городу, но все они были за, а не против новой государыни. Матушка Екатерина! Она любила все русское, она соблюдала посты, она говорила по-русски, не то что ее супруг! Тут же вспомнили и первую серьезную болезнь Екатерины, когда простыла, зубря русские слова…

Ура матушке Екатерине Алексеевне!

Священники во главе с епископом Новгородским принимали присягу у солдат перед Зимним дворцом, а сама императрица прошла внутрь и тут же потребовала к себе сына. Неизвестно, обдумывала ли она все заранее или получилось как-то само собой, но Екатерина снова нашла верное решение. Она взяла на руки заспанного, в ночной рубашечке Павла и подошла с ним к открытому окну.

Появление красивой женщины с ребенком на руках, да еще и таким вот сонным, беззащитным, произвело столь сильное впечатление, что рев толпы заглушил даже пушечные залпы. Перепуганный малыш тер глаза и прижимался к матери. Внизу ревела и рыдала от восторга огромная толпа.

Все!

После присяги на улицах зачитывали манифест о восшествии на престол. Ее единовластном восшествии.

Екатерина знала, что делала: причинами, по которым она вынуждена взять власть в свои руки, императрица называла уже не угрозу себе и сыну, а обиду православной церкви, унижение и оскорбление русской армии и всех русских, победивших, но вынужденных преклонить колени перед побежденным злодеем. И снова народ ревел от восторга, казалось, что государыня избавила православную веру от погибели, а русских от порабощения и унижения. Ай да матушка Екатерина!


Алексей Орлов подошел к Екатерине, чуть наклонился к уху, все же ростом высок:

— Ваше величество, все выполнили.

Он поражался самообладанию этой женщины, она только что совершила государственный переворот, но держалась так, словно ничего необычного не произошло. Этой уверенностью заражались все вокруг. А приказала Екатерина срочно перекрыть все дороги в Ораниенбаум и не выставлять пока много спиртного, еще не все кончено.

Кроме того, в Кронштадт на флот с особыми полномочиями отправлен адмирал Талызин, тайные посланцы поехали и в полки, собранные для ведения войны с Данией. Нужно опередить Петра, который просто мог отдать приказ наступать, и тогда все семеновцы, преображенцы и измайловцы, вместе взятые, окажутся разбиты, а народ Петербурга перевешан, не говоря уже о самих заговорщиках.

Именно потому и перекрыты дороги в Ораниенбаум, чтобы при императоре как можно дольше не знали о происходящем в столице.


Там и не знали…

Петр, как и обещал, поехал в Петергоф праздновать Петров день. Праздник на следующий день, но император, видно, решил устроить себе празднование уже без постылой супруги, для чего избавиться от нее накануне.

Спали допоздна, поскольку в предыдущий вечер долго пировали, повод один — мир с Пруссией. В Петергоф ехали веселой компанией, главный гость, конечно, барон Гольц, рядом возвращенный из ссылки Миних, князь Трубецкой и два Воронцовых — канцлер Михаил и его брат Роман, отец фаворитки, сама фаворитка и семнадцать фрейлин.

Беспрестанно шутили и смеялись, недавно Петру пришла в голову занятная идея: развести всех своих придворных и переженить их снова, причем право выбора предоставить дамам. Прелестницам это понравилось, они принялись выбирать себе новых супругов, не рисковали только те, чьи мужья были поблизости. Конечно, разговоры о такой вольности дошли до ушей мужей, оставшихся в Петербурге, чем вызвали их молчаливое недовольство.

В линейке (многоместном экипаже, где сидят боком по ходу движения) шло оживленное обсуждение возможных вариантов, дамы притворно ахали от открывающейся перспективы, хихикали, отпуская едкие шуточки по отношению друг к дружке. Смеялась визгливым смехом фаворитка. Ее даже не спрашивали, кого выберет, Лизка, конечно, не ах как умна, частенько прилюдно ругала императора за неспособность удовлетворить в постели, но даже ей не пришло бы в голову менять партнера. От добра добра не ищут, пусть неспособный, зато император. Нет, Лизка млела от одной мысли, что уже завтра, даже сегодня ненавистная соперница будет сидеть в крепости, а она сама наконец станет супругой Петра!

Вперед отправлен Гудович, проверить, все ли готово к приезду развеселой компании. В линейке мрачным сидел, пожалуй, только Миних. Ему с самого начала не нравилась идея императора отбыть из Петербурга в Ораниенбаум, оставив Екатерину и сына в столице. Он долго убеждал Петра, что этого делать нельзя — опасно, но добился только одного: Петр приказал супруге с сыном перебраться в Петергоф. Та переехала, но без мальчика.

И вот теперь после настоятельных просьб недавно вернувшегося из ссылки генерала Миниха и канцлера Воронцова Петр решился, наконец, разобраться с супругой. Но сердце осторожного немца сжималось от дурного предчувствия. Тем неприятней было видеть разряженных дам, слышать их не вполне пристойные шуточки и визгливый смех.

Колесо попало в какую-то ямку, Воронцову подбросило, она придавила собой старика Трубецкого, тот охнул, все же фаворитка у Петра отъела немалые телеса, послышалась отборная ругань самой Лизки и смех остальных.

Из-за этого происшествия не сразу заметили, что галопом возвращается Гудович. Его увидели одновременно Петр и Миних, оба приподнялись со своих мест:

— Что случилось?!

Дамы, не разобравшись, в чем дело, принялись рассказывать, что Елизавета Романовна придавила князя Трубецкого. Петр гаркнул:

— Молчите, дуры!

Вмиг стало тихо. Гудович, подъехав, поведал нечто странное: в Петергофе императрицы нет.

— А где она?

— Тайно уехала на рассвете.

— Куда?

Миних с трудом сдержался, чтобы не выругаться, подобно Лизке Воронцовой. Вот оно! Чувствовало сердце, что будут неприятности!

Дам из линейки спешно высадили, попросив пройти парком, а Петр помчался в Петергоф, разбираться со своей строптивой супругой. Но Гудович прав — разбираться оказалось не с кем. Растерянные фрейлины и слуги только пожимали плечами: Ее Величество исчезла неизвестно куда.

— Она прячется! Она просто боится крепости и прячется от меня, как делала в детстве!

Окружающие постарались скрыть сочувственные взгляды от государя, а он принялся сам бегать сначала по Монплезиру, потом по Большому дворцу, искать в шкафах, под столами, во всех углах, зовя:

— Катерина! Катерина, выходи!

Выходить все же оказалось некому. За время поисков шедшая пешком компания добралась до дворца и застала своего императора в расстройстве:

— Она способна на все, чтобы только унизить меня!

Лизка, конечно, жалела бедолагу, но и она поглядывала косо, уж очень нелепо выглядел ошарашенный Петр.

И тут… солдат-голштинец почему-то одет в крестьянскую одежду, что вызвало мгновенный гнев императора. Петр узнал своего солдата и был вне себя из-за такой вольности. Император в прусском мундире, а солдат позволяет себе снять столь драгоценную форму! Но тому наплевать. Услышав сообщение из уст нарушителя, Петр забыл о форме.

Забыли и остальные. Голштинец принес такие вести, что впору самим бежать и прятаться. Оказалось, что тот стал свидетелем переворота, произошедшего на рассвете, сообразил переодеться и улизнул через Калинкин мост прямо перед тем, как его перекрыли по приказу Екатерины.

Дамы попытались падать в обморок, но на них не обращали внимания, не помогал даже визг. Мужчины были заняты не переживаниями прелестниц, а обсуждением того, что стоит предпринять. Это заставило Лизку с товарками сообразить, что все очень плохо, и замолчать хотя бы на время.

Миних подошел к Петру:

— Ваше Величество, Вам нужно немедленно ехать в Петербург и выступить перед гвардейцами, напомнив им о присяге, принесенной Вам! Обещайте что угодно, только чтобы они осознали свою ошибку.

Уже в следующий момент Миних осознал собственную ошибку. Перед ним стоял Петр, но не Великий, этот Петр не был способен на такие подвиги и никогда бы не решился выступить перед солдатами, стоявшими не в строгом каре навытяжку, а противоборствующей толпой.

— Но Вы должны что-то делать, Ваше Величество!

Он принялся делать, однако эти действия были противоречивы и часто нелепы. Нет, в восставший Петербург император не поехал, зато туда поспешно отправились Воронцов, чтобы «разбудить совесть Екатерины», Шувалов с намерением усовестить гвардейцев и Трубецкой, вообще чтобы убить Екатерину. На деле все трое просто переметнулись к новой государыне.

Сам Петр стал рассылать во все стороны указы, клеймя супругу и приказывая полкам явиться в Петергоф. Самым умным из этих приказов был отправленный в Кронштадт: коменданту Нуммерсу предписывалось немедля доставить в Петергоф три тысячи солдат. Не отмени Петр немного позже этот приказ, кто знает, как повернула бы российская, а за ней и мировая история.

Миних, чувствуя, что император бестолково теряет время, предложил ему самому плыть в Кронштадт, а не вызывать солдат в Петергоф. И снова Петр в ответ сделал откровенную глупость, он не решился сам, отправив туда Барятинского узнать, готов ли Кронштадт принять императора. Миних понял, что это конец, столь нерешительный император не способен толково противостоять своей решительной супруге.