Обсуждали ли они когда-нибудь будущее? Едва ли. Екатерина стала очень осторожной, провал многоопытных Бестужева и Вильямса научил ее не доверять свои мысли не только бумаге, но и вообще кому бы то ни было. Так надежней.

Григорию вовсе не требовались ее откровения, а ей его, хватало плоти. Но теперь Екатерина не допускала любовника в свою спальню, норовила ездить на свидания сама, используя для этого съемную квартиру. Так тоже надежней.

Но, возвращаясь домой, почти всегда садилась писать ласковые, нежные письма Станиславу Августу. Это единственный человек, которому можно было такие письма писать, он понимал и отвечал тем же. Она не спрашивала его об амурных делах, хотя сама же дала разрешение на неверность. А он, как честный человек, умудрился рассказать о своей неверности! Так Станислав Август перестал существовать для нее во второй раз.

Но письма Екатерина все же писала. Не столько для него, сколько для себя самой, ей были нужны эти нежные слова, ей нужны объяснения в любви, которых женщина не слышала ни от мужа, ни от любовников. Только один Станислав умел их произносить и выслушивать.


А в России вызревало что-то тревожное…

У императрицы и раньше постоянства не было, а теперь вовсе могла передумать в любой момент, ладно бы про наряды или карнавалы — в государственных делах стойкости не было.

Екатерина быстро поняла, что тогдашняя беседа давно забыта, мысли у государыни ушли совсем в другую сторону… Воронцов после свержения Бестужева удержаться в должности сумел, а вот Елизавету Петровну под своим влиянием так же крепко держать, как это прежнему канцлеру удавалось, не мог. Ныне рядом с ней другой человек силу набирал — Никита Иванович Панин, воспитатель Павлуши. Ради внука, «милого Пунички», как звала Павла Петровича государыня, она готова была на все.

Панин, видно, нашептал в уши Елизавете Петровне про настроение при Молодом дворе, что там заговор зреет и великая княгиня к нему тоже причастна. Императрица словно из головы выкинула свои же собственные наставления невестке, поверила в ее виновность, теперь при дворе открыто говорилось, что готовить царствовать надо Пуничку, но только чтоб вокруг русские люди были, а этих немцев (Петра и Екатерину) прочь в Голштинию!

Екатерина забеспокоилась, это была слишком серьезная угроза. Петр бы рад в Голштинию, а ей что делать, ей-то куда? Мужу она и здесь не нужна, а в Голштинии тем более, да и ей самой Голштиния зачем.

У великой княгини появилась новая фрейлина, вернее, та, что была давно приставлена к ее двору, да жила с мужем за границей, — сестра фаворитки великого князя Лизки Воронцовой Екатерина Воронцова, по мужу Дашкова. Какие же они разные с сестрой! Лизка кривая, горбатая, неуклюжая и грубая, Дашкова, напротив, словно дорогая статуэтка из фарфора — с кукольным личиком, большими голубыми глазами, всегда широко распахнутыми, пепельными волосами, пухлыми щечками… Она нахваталась в Париже философских идей, не очень понимая их сути, научилась легко рассуждать обо всем, даже о том, в чем не разбиралась совершенно, ее веселая, чуть картавая речь была весьма вольной…

В Екатерину Дашкова буквально влюбилась, но еще больше — в свою роль при ней. Нет, не фрейлины, таких много, а, как считала она сама, ближайшей советчицы. Она была родственницей сразу троих влиятельных людей — доводилась племянницей канцлеру Воронцову, воспитателю цесаревича Панину и была сестрой фаворитки великого князя. Мало того, Панин влюбился в эту веселую, беспокойную даму. Конечно, секретничать с Лизкой ей не о чем, а вот от Воронцова и Панина Дашкова услышала многое, что весьма пригодилось Екатерине.

Именно от Дашковой великая княгиня узнала, что Панин лелеет вариант передачи власти после Елизаветы Петровны Павлу, но Петра при этом согласен отправить в его любимую Голштинию, а Екатерину оставить при сыне.

— Это же замечательно? Замечательно? — блестела глазами новая помощница.

Оказалось, что с таким же проектом носился и Бестужев, но государыне донесли, что он готовит заговор, и она разбираться с сутью не стала. Бестужев поплатился хорошо что ссылкой, а не головой, все осталось на месте.

Дашкова развила бурную деятельность. Она часто бывала при дворе, имела прекрасные отношения со многими гвардейскими офицерами, бывала на гуляньях в Летнем саду, Екатерингофе… Дашкова приносила великой княгине самые разные слухи и сплетни, особенно из армейской среды, что для Екатерины было очень важно. Разговорчивая, общительная Дашкова всем казалась почти ребенком, потому ее не опасались.

Именно она приносила сообщения о настроениях не только при дворе или в обществе, но и в народе и среди солдат.

Говорили, что государыня совсем плоха, залечила ее, голубушку, немчура-то! И наследник, великий князь Петр, тоже немец и любит все немецкое. Скоро в России немцы на голову совсем сядут. Одна надежда, что государыня поправится…

Но слухи приносили и другую надежду — на великую княгиню Екатерину Алексеевну, которая хоть и немка, а все равно своя, все русское любит и почитает, настоящая государыня будет…

Конечно, это было опасно, но Екатерина не вела ни с кем никаких опасных разговоров. А что болтала Дашкова?.. Ну так с нее и спрос, если что. Великая княгиня уже поняла, что откровенно говорить с Дашковой нельзя, она может даже невольно проболтаться. К тому же у Екатерины были свои, весьма отличные от Дашковой и Панина планы…

Остаться после смерти Елизаветы Петровны в России при сыне и долгие годы сидеть теперь не под присмотром императрицы или великого князя с их шпионами, но под таким же присмотром Регентского совета, а потом, когда Павел станет совершеннолетним, отойти в тень совсем? Екатерина даже сама себе не сразу призналась, что это не для нее. Слишком многое было передумано за годы вынужденного одиночества, слишком много она заметила ошибок в управлении, слишком многому научилась, чтобы теперь это все вот просто так забыть, отбросить, оставить себе всего лишь роль украшения двора. Нет, она желала не просто быть императрицей, как Елизавета Петровна, она желала ПРАВИТЬ. Сама, без Петра, без присмотра, только советуясь с нужными людьми, но не более.

А вот знать этого ни Дашковой, ни Панину ни к чему. Не знали о таком желании великой княгини даже Бестужев и Вильямс. Все считали, что она жаждет в крайнем случае быть регентшей. И даже со своими новыми помощниками — Орловыми — она об этом не говорила, только намеки, от которых всегда можно отказаться. Но Орловы все прекрасно понимали сами, они знали силу гвардии, знали, как и чем можно поднять остальные полки, требовались только деньги, которых пока было недостаточно.

Государыне же становилось день ото дня все хуже…


Великая княгиня тоже чувствовала себя все хуже, но она не болела, она снова была… беременна! Поняв это, схватилась за голову. Теперь великого князя в постель не заманишь, не поверит, значит, предстояло тщательно скрывать беременность и рожать тайно. Но это означало — никаких активных действий довольно долгое время. Екатерина помнила, как болела после каждых родов, но надеялась, что не доносит, скинет и снова будет свободна.

Однако на сей раз ребенок был от сильного, здорового Орлова, а потому никакого выкидыша не произошло. Екатерина носила его легко и свободно, только на душе было неспокойно. Сильный характер помогал ей не подавать виду, но наступил момент, когда заметил Орлов. Прижав руку к растущему животу любовницы, Григорий приподнял бровь:

— Тут что?

Екатерина его руку спокойно убрала, усмехнулась:

— А ты чего ждал?

— Мой?

— А чей же еще?

— Катя…

— Что «Катя»?

— Как рожать-то будешь?

— Как все.

— А если… если муж узнает?

Снова насмешкой блеснули глаза великой княгини:

— Когда это ты мужей боялся?

— Я не за себя, я за тебя боюсь. Кать, давай, мы его…

— Что?!

— Ну… того…

— Не вздумай ничего делать против Петра, пока государыня жива! И болтать об этом тоже. — Она тяжело вздохнула: — Только бы до весны дожила…

— Почему до весны?

— Мне в апреле рожать…

Но Елизавета Петровна не дала невестке столько времени. Не успели Екатерина и ее тайные сторонники подготовиться…


Государыня уже не вставала, она лежала раздувшаяся, огромная, действительно колода, как называла ее в письмах Екатерина. И Елизавете Петровне уже было все равно, кто станет следующим императором России, она свое отправила и отжила… Теперь пусть уж другие… пусть… Сами разберутся с властью, с наследством. Если Катька не дура, то сумеет отодвинуть Петра, а не сумеет, так пусть пеняет на себя. Елизавета Петровна не собиралась перед смертью заниматься еще и их отношениями.

И все же попросила жить в мире и согласии. Смешно, какой мир и какое согласие, если всякий знает, что они точно кошка с собакой. Катька больно заносчива. Была бы не такой, согнула шею-то свою, государыня могла бы и при своей жизни сделать так, чтобы Петра прочь, а ее на престол до совершеннолетия Павлуши. Но невестушка из своего зазнайства шею никогда не гнула, вот пусть теперь и помучается при муже-дураке. Небось Петр ее заставит подчиниться, просто из своей дури заставит.

Жалко только, что Россию Фридриху отдаст… Отдаст ведь, ежели позволят. А кто ему позволит? Никто. Всегда можно такого государя вон и на его место другого…

Додумать не получилось, боль скрутила так, что белый свет с копеечку показался. Стало не до Петра и Катьки, и даже не до Павлуши, и не до России… Императрица Елизавета Петровна умирала… Она не оставила завещания о передаче трона Павлу, не решилась. Почему? Этого не мог понять никто, даже Екатерина. По закону наследовать должен великий князь Петр.

Предчувствуя близкую кончину императрицы, с Екатериной поговорил уже не Григорий Орлов, а его старший брат Алексей, прозванный Алеханом. Алексей среди братьев самый решительный, самый задиристый. Он не мог понять, чего же Екатерина тянет, государыня вот-вот умрет, ведь с постели уже не встает, почти не разговаривает, мало что понимает. Надо брать быка за рога.