Все вокруг пропитано любовью, все любовью дышало, даже строгая Чоглокова поддалась общему настрою, она умудрилась… влюбиться в князя Василия Репнина! И теперь Марии Симоновне было наплевать на приличное или не слишком поведение великой княгини, а также на собственного мужа. Удивительно, но главным надсмотрщиком для Екатерины стал именно Чоглоков. Заметив внимание к княгине со стороны Салтыкова и ее ответный интерес, раздосадованный супруг Марии Симоновны принялся отслеживать каждый шаг парочки тщательней ревнивого мужа. Петр мог быть спокоен.

Мог, но не был. Он знал, что Екатерина никогда и нигде не уединялась с Салтыковым, а потому, когда она сказала, что беременна, долго стоял, молча тараща на жену свои и без того навыкате глаза.

— Что вы так смотрите, Ваше Высочество, словно я сообщила нечто невозможное?

Екатерину такая реакция мужа страшно обидела, она не чувствовала за собой никакой вины, нельзя же всерьез обвинять красивую молодую женщину за то, что она строит глазки и танцует с приятным кавалером?!

— Это мой ребенок?

— А чей же он может быть еще, если Чоглоков разве что не спит у моей двери, а за каждым шагом вне спальни следит дюжина любопытных глаз?

— Я рад.

Екатерина обиделась окончательно, по-настоящему. Она долго плакала, зарывшись в подушку и не отвечая на идиотские вопросы мужа:

— Вы не хотите рожать от меня детей? Я вам неугоден? Вам нравится другой?

— Подите прочь!

У Петра не было никого, кому он мог бы пожаловаться на непонимание жены, никого, кроме… Салтыкова.

— На что она обиделась?

— Ваше Высочество сомневается в том, ваш ли это ребенок?

— Нет, конечно!

— Тогда к чему высказывать такие сомнения?

— Да я не высказывал, просто спросил, мой ли!

— А это разве не сомнения?

Петр немного помолчал, ну не умел он вот так ловко, как Салтыков, разговаривать с женщинами, не умел понимать их странное поведение, не задумывался над произносимыми словами, а потому не понимал глупых, по его мнению, обид.

— Что делать?

— Попросить прощения и подарить что-нибудь.

Екатерина получила красивый дорогой браслет и заявление мужа:

— Я вовсе не сомневался в том, что это мой ребенок. Даже если и не мой, так что ж? Тоже неплохо.

И снова стоял, недоуменно разводя руками: и чего она опять ревет? Нет, с этими женщинами и правда непросто, с женой тем более.


Екатерина не выносила ребенка и очень расстроилась из-за выкидыша. Но довольно скоро снова оказалась беременна. И снова выкидыш!

После первого Елизавета Петровна позвала к себе врачей на секретное совещание:

— С чего это? Пляшет на балах много, верхом ездит или еще что?

Лекари соглашались: надо беречься и беречься. Не помогло, вторая беременность закончилась тем же.

Елизавета Петровна махнула рукой на врачей и позвала повитуху. Женщина долго мялась, потом повздыхала и пробормотала:

— Так ведь, матушка, бывает, что от одного мужика и вовсе не выносить, а от другого что твой горох сыплются…

— Что?!

— Бывает, — с нажимом подтвердила повитуха.

Императрица задумалась, вызвала Репнина.

— Василий, ты мне вот что скажи: у великого князя, кроме жены, еще кто есть?

Тот смутился, но вынужден был ответить.

У Петра действительно появилось новое увлечение, было оно, как и все прежние, весьма странным.

Почти одновременно с Салтыковым при великокняжеском Молодом дворе появились две фрейлины, совсем молоденькие, — по распоряжению императрицы во фрейлины были зачислены Воронцовы — Елизавета и Екатерина. Но Екатерина еще девочка, потому подле великой княгини появлялась только старшая Елизавета. Она совершенно не понравилась великой княгине, потому что была смугла, толста, крива и горбата, но главное, Лизка оказалась страшной неряхой, что тоже страшно раздражало.

Князя, как сироп мух, притягивало любое уродство, потому Елизавета Воронцова была им немедленно отмечена. Раньше Екатерину обидело бы такое предпочтение мужа, как обижало увлечение горбатой и косой Курляндской, но теперь было смешно:

— Да что ж он снова на уродину-то заглядывается!

Теперь великую княгиню не волновали мужнины глупости, у нее был Салтыков.

А вот Елизавету Петровну волновали, Репнин был подвергнут обстоятельному расспросу на предмет, а были ли у князя нормальные женщины и каково с ними.

Бедный Василий Репнин поведал, что были и нормальные, любовной науке вон учила вдова музыканта Гроот, весьма ловкая женщина. Это чтобы и князь с женой половчее был…

Императрица кивнула:

— Верно сделали. А у той вдовы дети есть?

— Есть, как не быть, но она чистая, ни с кем не путалась, не изволь беспокоиться, матушка.

— А от князя?

— Чего от князя?

— От Петра Федоровича хоть у кого-то дети есть?

— Нет.

— Да я не в укор говорю, понять хочу, у него дети быть могут?

Что мог ответить Репнин? Только пожал плечами. Детей у князя и впрямь ни от кого не было, даже за те месяцы, что он стал мужчиной и принялся активно уже не волочиться, а действительно заводить любовниц.

Следом за Репниным был вызван Бестужев, и снова разговор шел тайный…


Встречам с Салтыковым, причем вне собственной гостиной, невольно помогала Чоглокова. Мария Симоновна, несмотря на многочисленные скандалы с мужем, изменившим ей с Кошелевой, снова была беременна, то и дело болела, и ее ездили проведать. Петру неинтересно, он Чоглокову терпеть не мог, и Екатерину сопровождали балагур Лев Нарышкин и красавец Салтыков.

Влюбленного в великую княгиню Чоглокова изолировать удалось тоже легко, Нарышкин обнаружил у него слабость к сочинительству стихов. Стихи были бездарнейшими, но Лев убеждал хозяина дома в несомненном таланте и уговаривал непременно положить очередной шедевр на музыку. Стоило Екатерине появиться в покоях у Чоглоковых, как Нарышкин подбрасывал хозяину новую тему для песни и увлекал к инструменту, чтобы создать для нее музыку. Наверное, Нарышкин был композитором не лучшим, чем Чоглоков поэтом, потому что ни единая песня дальше их дома не вышла, но занятый творческим процессом хозяин дома не обращал внимания на мило щебетавшую молодежь.

Сергей Салтыков стал уже откровенно говорить Екатерине о своих чувствах. Когда это случилось впервые, она страшно испугалась. Несмотря на свой уже вовсе не юный возраст и две неудачные беременности, Екатерина всячески оттягивала этот момент. Пока все говорилось только намеками, взглядами, вздохами, обходилось легкими пожатиями рук. Ей казалось, что стоит только прозвучать самому слову, как все станет иным, уйдет то особое ощущение счастливого ожидания, которое для женщины может быть притягательней самих объяснений.

К тому же неглупая Екатерина понимала, что за словами непременно придет время, когда они переступят черту супружеской верности. Салтыкову проще, он уже изменял, и не раз, а каково ей, воспитанной в строгих сначала лютеранских, а потом православных заповедях? Для Екатерины понятие супружеской верности вовсе не было смешным, сложись отношения с Петром, едва ли она стала бы обращать внимания на кого-то другого. К Салтыкову Екатерину толкнула уязвленная женская гордость, жажда признания своей очаровательности, жажда восхищения, жажда влюбленности. Полностью отдаться этому чувству было так заманчиво и так страшно!

Потому она так противилась, отвечая на его «Да! Да! Да!» своими «Нет! Нет! Нет!». Он услышал то, что должен был услышать, — Екатерина любила.

Она действительно влюбилась, первая любовь пришла к уже взрослой женщине, а потому была особенно сильной. Всю не растраченную на мужа нежность и страсть, которые казались Петру вовсе не нужными, Екатерина готова отдать возлюбленному. Ее душа настрадалась, она так долго ждала этого чувства, так долго томилась этим ожиданием… Теперь сдерживало только опасение действительно предать мужа, хотя и нелюбимого.


Осень стояла прекрасная — сухая, бодрая, так и манившая вскочить в седло, скакать, скакать либо, наоборот, тихонько залечь с ружьем, поджидая, пока в небо поднимется спугнутая собаками стая уток…

Осень в России, если только не слишком слякотна, обязательно сезон охоты. Упустить эти чудные месяцы никак нельзя. Чоглоковы пригласили веселую компанию охотиться на острова, где у них был не очень большой, но уютный дом:

— На Крестовском острове полным-полно зайцев.

И хотя после издевательств мужа над бедными шавками Екатерина охоту с собаками не слишком любила, возможность провести хоть денек вне стен надоевшего уже Летнего дворца пришлась по душе. Салтыков, конечно, отправился тоже.

Петр был так возбужден, что не видел и не слышал, казалось, ничего. Он беспрестанно дергал собак, пока егерь не заметил, что великий князь расстроит всю охоту. Князь на некоторое время угомонился, но почти сразу принялся спорить о чем-то с егерями. Ни слушать, ни даже видеть его Екатерине не хотелось, чем больше она влюблялась в Салтыкова, тем неприятней становился супруг. Противней был только вездесущий Чоглоков. Мария Симоновна вынуждена оставаться дома, зато муж норовил выполнять обязанности надзирателей за двоих, причем именно в отношении Екатерины.

Но на сей раз он оказался вместе с великим князем; заметив это, Екатерина чуть отстала, якобы замешкавшись с посадкой в седло. Конечно, это заметил Салтыков.

Княгиня ехала через лес шагом на лай собак и крики егерей. Вместо зайца гончие погнали лису, вся свора, визжа, бросилась вслед за первым псом. Но Екатерину это мало волновало, ей хорошо дышалось вдали от всех, листья еще не начали облетать, но уже основательно пожелтели, вокруг было так красиво, что даже думать об охоте, муже, чей чуть визгливый голос доносился издалека, об императрице и Петербурге не хотелось. Наоборот, хотелось раскинуть руки и полететь в небо. Она любила и была любима… чего же лучше? А муж… пусть себе возится с собаками и гоняет по плацу солдат.