Так чего боялась императрица? Конечно, переворота. Елизавета Петровна прекрасно помнила ту темную ноябрьскую ночь, когда сама во главе верных гвардейцев пришла к племяннице Анне Леопольдовне и разлучила ее с сыном, отправив всех в ссылку. Тогда казалось, что можно жить, ничего не опасаясь, ведь императрица была любима гвардейцами, которые не допустят никаких неприятностей, народ ее поддерживает, все спокойно.

Но шли годы, императрица от дел почти удалилась, позволив заправлять всем канцлеру Бестужеву, а сама отдавшись во власть развлечений. К чему свергать такую правительницу, которая никому не мешает, а только веселится? Кому она могла быть неугодной? Но рядом подрастал племянник — великий князь Петр со своей супругой, который вовсе не разделал любви тетушки к веселью, у наследника совсем другие ценности. Нет, Петр слишком глуп, чтобы задумать переворот сам, но это могут сделать его именем.

Пока императрица не задумывалась над тем, кто и зачем может сместить ее с трона, чтобы отдать его Петру. Она была еще во власти неосознанных страхов, что однажды по коридорам может затопать множество ног или, наоборот, двери спальни тихонько распахнутся и в ночи ей объявят о низложении. Именно потому Елизавета Петровна все чаще меняла место своего сна и под дверью, как верная собачонка, чутко спал генерал-поручик Чулков.


Екатерина была права: Елизавета Петровна действительно боялась, и с каждым днем все сильнее. Потому не один Чулков спал у ее двери, рядом в спальне сидели сказительницы. В этом была еще одна хитрая задумка императрицы.

Как бы ни затягивала она балы, ужины, посиделки, осенний петербургский рассвет не торопился, потому приходилось укладываться спать до него. К этому времени в спальню уже приходила пара женщин-сказительниц, подготовленных для такой «службы» камер-лакеем князем Павлом Чурмантеевым, ответственным за сказочную часть. Обычно одна из женщин была опытной, давнишней, а вторая подбиралась из новеньких, приведенных прямо с рынка. Языкастую бабенку одевали, обували, строго-настрого наказывали молчать обо всем, что увидит и услышит (иначе можно познакомиться с пыточной и остаться вовсе без языка), во всем слушаться опытную и отправляли к императрице.

Елизавета Петровна, помолившись на ночь и переодевшись, появлялась в опочивальне, выслушивала пожелания покойной ночи (какая уж тут ночь, почти светло на дворе!) от Мавры Егоровны, укладывалась, задергивала полог и ждала прихода сказительниц.

Мавра Егоровна давала бабам последние наставления и, перекрестив, отправляла в опочивальню к кровати императрицы. Те усаживались подле нее на полу и принимались нараспев сказывать очередную небылицу:

— В некотором царстве, некотором государстве жила-была царица…

Говорить полагалось нараспев, протяжно и с позевотой, чтобы и саму хозяйку опочивальни скорее сморил сон. Сказку не удавалось закончить, за пологом слышалось ровное дыхание, и сказительницы, чуть помаявшись, принимались вместо сказки так же протяжно и нудно беседовать на придворные темы.

Обычно новенькая таращила глаза на опытную, впервые слыша многие имена и названия. Но ей в таких разговорах полагалось только поддакивать и добавлять:

— А как же? Вестимо…

Это была обоюдная хитрость. Императрица не спала и тихонько слушала все эти беседы, а опытная сказительница прекрасно об этом знала. Тема бесед двух баб и то, что именно о ком нужно сказать, было заранее оговорено с Чулковым, Шуваловым, Татищевым и, конечно, самим Чурмантеевым. Это был прекрасный способ донести до государыни придворные сплетни, конечно, по выбору тех, кто имел на сказительниц влияние.

Если уставшая без движения императрица шевелилась или вздыхала, бабы принимались снова нараспев рассказывать о царевичах и царевнах, а убедившись, что Елизавета Петровна заснула по-настоящему, начинали дремать и сами. Через некоторое время они осторожно выбирались через комнату камер-фрау прочь и уходили восвояси.

Первое время Елизавета Петровна спала вообще странно — ее будили через каждые два часа, чтобы императрица могла помолиться перед образом Спасителя, как дала себе зарок в ночь восшествия на престол. Но это оказалось слишком трудно; сильно устав, Елизавета Петровна все чаще пропускала молитву, а потом ее духовник Федор Яковлевич от такого строгого зарока освободил, разрешив молиться, только когда сможет.

Для вида, но не слишком усердствуя, сказительницы пытались будить Елизавету Петровну. Но чаще всего безуспешно.

Заснув под утро, императрица просыпалась далеко за полдень, долго и усердно молилась, сытно завтракала, снова отдыхала пару часов, а если засыпала, то и более, наконец приказывала подавать одеваться для выхода. Вечер и большая часть ночи проходили весело, под утро государыня снова укладывалась спать под мерный говор своих сказительниц…

Заниматься делами просто некогда, да и совсем не хотелось, иностранные послы подолгу не могли получить официальной аудиенции, дела в самой стране шли по накатанному пути почти без участия императрицы.


Елизавета Петровна с тоской смотрела на мельтешившего великого князя:

— Экой он дерганый… Все твердили, что со временем пройдет, мол, повзрослеет, перерастет… Ан нет, сколько лет уже прошло, не проходит.

Она бы и дальше возмущалась поведением племянника, но тут императрицу отвлекла другая пара — подле великой княгини Екатерины стоял Кирилл Разумовский, брат ее бывшего фаворита и тайного супруга Алексея. Молодой красавец и умница Кирилл действительно был неравнодушен к Екатерине, она тоже любила общение с президентом Академии наук, каким был молодой совсем Разумовский. Кирилл удался всем: умом, красотой, умением общаться с людьми, не вмешиваться в дрязги даже в Академии, а потому был обожаем также всеми.

Три года назад Елизавета Петровна женила Кирилла на Нарышкиной, хотя он вовсе не стремился связать себя узами брака. Объясняя такую необходимость, императрица сказала откровенно: мол, при всем моем к тебе расположении ты кто? Всего лишь бывший пастух и сын пастуха. Да, еще брат пастуха. Фаворитство твоего брата Алексея Разумовского к родословной не пришьешь, твоим детям нужно не только состояние, но и имя: женишься на Нарышкиной, имя у них будет. Кирилл с доводами согласился и женился. Но это не помешало ему оценить прелести великой княгини.

Екатерине обаятельный, прекрасно образованный (учился в Париже) сибарит тоже весьма понравился, он не задевал сердце, но общаться было приятно и интересно. Конечно, Петр рядом с рослым красавцем и умницей Кириллом Разумовским даже не просто терялся, а низводился донельзя.

Елизавета Петровна кивнула новому фавориту Ивану Шувалову на Разумовского, что-то увлеченно рассказывающего Екатерине:

— И часто они так?

К Разумовским относились хорошо все, даже новый фаворит, они были всегда веселы и доброжелательны, не зарились ни на чье место и никому не переходили дорогу. Даже Алексей, будучи тайно венчанным с Елизаветой Петровной, стоило ей заглядеться на нового красавца Ивана Шувалова — спокойно отошел в сторону и на глаза больше не лез. Ему хватало дворца, владений и денег, полученных от императрицы за время фавора.

Иван Шувалов улыбнулся:

— А хороша пара…

— Я тебе покажу «хороша»!

Меньше чем через год Кирилл Разумовский стал гетманом Украины, императрица всемилостивейше разрешила такое избрание. Кирилл исчез из судьбы Екатерины. Эта любовь также не состоялась…

Екатерина оставалась спокойной, Петр как муж бездействовал, а вот Елизавета Петровна начала беспокоиться не на шутку. Наследника не предвиделось, племянник умнеть не собирался, а она сама болела все чаще, не помогал даже молодой фаворит Иван Шувалов. Его молодость и привлекательность никак не могли помочь справиться с возрастом Елизавете Петровне.

И вот в момент отчаяния она приказала… привезти из Шлиссельбурга Иоанна Антоновича! Это действительно было уже отчаяние. Только откровенное нежелание оставлять престол Петру могло толкнуть императрицу на такой поступок.

Встреча состоялась тайно в подвалах шуваловского дворца, но фаворит был здесь ни при чем, просто его родственник Алексей Петрович Шувалов заведовал Тайной канцелярией. На встречу не позвали даже Бестужева, Елизавета Петровна не скрывала ее от канцлера, но предпочла его не вмешивать.


В России пожары — дело привычное, множество домов, да и дворцов деревянных, печи не всегда хороши, а скорее даже плохи, потому горело часто. В одном из московских пожаров у государыни сгорел гардероб — четыре тысячи платьев, но больше всего она жалела то, что сшито из материи, подаренной Екатериной в знак любви и уважения.

У великой княгини сгорел Яузский дворец, едва выскочить успели. Но больше всего Екатерину при этом ужаснуло не гудевшее, как разъяренный зверь, пламя, не позволявшее подойти близко, а… ряды крыс, покидавших дворец словно в организованных колоннах! Понимание, что эти твари час назад жили с ней в одних комнатах, привело Екатерину в ужас.

В Европе было не чище, и дома, в Штеттине, крыс, мышей, тараканов, клопов, блох и прочей дряни было не меньше, просто девочка Фрикен не замечала ни мышиного писка, ни прыгающих блох. В Петербурге в Зимнем мышиный писк страшно раздражал государыню, особенно когда ей не спалось. Когда был построен новый Зимний дворец, последовал монарший указ: завести в здании три сотни кошек, чтобы гоняли мышей, на их содержание были выделены немалые деньги. Но едва ли хоть одна из кошек ловила мышиную братию, разве что по привычке для развлечения. Дело в том, что усатых кормили сначала говядиной и свининой, а через год так и вообще рябчиками и тетеревами по одному на кота в день! Неужели, сожрав рябчика, какой-нибудь усатый-полосатый стал бы бегать за шустрой мышью?

Вообще, от дворцов и отсутствия в них элементарных условий для жизни Екатерина приходила в ужас. Комнаты сплошь проходные, всюду сквозняки, уборные удавалось устроить часто только для императрицы и великокняжеской четы, те же фрейлины бегали по нужде на улицу в любую погоду, двери плохо закрывались, печи немилосердно дымили, из окон страшно дуло… Неудивительно, что простуды были постоянным явлением, оставалось только удивляться, как вообще выживали.