Хуже всего, что вот такие ночные занятия стали привычными. Не обувать же ради десятка минут туфли, босые ноги мерзли, но принцесса не сдавалась, она зубрила и зубрила, зато по утрам Ададуров только дивился тому, как быстро идет обучение русскому языку у его подопечной. Никакого сравнения с упрямым великим князем, который за два года освоил куда меньше, чем его невеста за два месяца.

Шенк пригляделась к Фрикен:

— Вы не больны ли?

Та и впрямь чувствовала себя дурно, ее трясло, но сдаваться не собиралась.

— Нет, все в порядке.

— У вас жар!

Это оказался не просто жар, уже немного погодя Фрикен была на грани жизни и смерти. Тогда не знали антибиотиков, и воспаление легких часто заканчивалось смертью.

Принцесса Иоганна сначала страшно испугалась, что это оспа, она боялась даже подходить к дочери, потом страшно противилась намерениям лекарей пустить девочке кровь. Вообще-то метод лечения тоже был весьма жестоким, кровь пускали по любому поводу: от несварения желудка до почечной колики, а при жаре у больного это считалось обязательным.

Императрицы не было в Петербурге, вернувшись, она немедленно примчалась к девочке. Фрикен лежала без сознания, Иоганна бестолково топталась рядом, и, кроме прохладных компрессов на лоб, ребенка ничем не лечили. Попросту выгнав мамашу из комнаты, Елизавета Петровна распорядилась пустить кровь.

— Почему больна принцесса, отравили?

— Нет, Ваше Величество. Это оттого, что часто стояла босыми ногами на холодном полу.

— А кто заставил?!

— Никто не заставлял. — Девица Шенк была перепугана до крайности. — София-Фредерика по ночам учила русские слова втайне от всех.

— Как это? — обомлела императрица.

— Вставала ночью и при свече учила уроки. Ей очень хотелось поскорей выучить русский.

Глаза Елизаветы Петровны наполнились слезами: эта девочка даже в бреду шептала русские слова! Императрица уже знала одно: если только она выживет, то останется в России обязательно, даже если для этого придется отнять Софию-Фредерику у матери!

За двадцать один день болезни кровь пускали шестнадцать раз. Открывая глаза, Фрикен часто видела перед собой Елизавету Петровну, которая просиживала у ее постели часами. Был момент, когда казалось, что Фрикен все же не выживет. Мать предложила позвать лютеранского священника, но девочка попросила Тодорского.

— Фрикен, ты не понимаешь, что говоришь!

— Позовите…

— Что?! Что случилось?! — Императрица, увидев слезы на глазах Симеона Тодорского, пришла в ужас.

— Господь милостив, он не допустит смерти этого ребенка.

— Она жива? Фу, как вы меня напугали! — прижала руки к сердцу Елизавета Петровна.

— Ваше величество, надо убрать подальше от принцессы всяких болтунов. При больном ребенке обсуждать, что в случае ее смерти невестой наследника станет саксонская принцесса Мария-Анна! И мать тоже не слишком умна.

— Откуда сие известно?

— Что обсуждали? Так принцесса сама сказала. Попросила меня позвать, долго беседовали о загробной жизни и той, что вокруг нас. Сказала, что порадуется за наследника, если у того вместо нее будет хорошая невеста…

— Знаете, почему она заболела?

— Весь двор о том говорит — учила по ночам русские слова.

— Это не подстроено ли?

— Нет, принцесса и впрямь дорожит вашим вниманием и хочет быть приятной, и русский выучить тоже хочет… и православием интересуется не по приказу. Хорошая царица была бы… Только бы выздоровела.

— Помолись за здравие, я всякий день подолгу перед образами стою, молюсь.

— Я тоже, — вздохнул Тодорский…


Выздоравливала Фрикен долго и трудно, но она чувствовала, как изменилась вокруг атмосфера. Все эти дни рядом почти бесилась Иоганна-Августа, особенно после приезда императрицы. Мать снова оказалась в тени своей дочери и, как ни странно, думала не столько о ее выздоровлении, сколько о том, что смерть девочки повлечет за собой возвращение в тихий Штеттин.

Нарыв в боку прорвало, девочку уже стали сажать в подушках. Она страшно исхудала, была больше похожа на тень той веселой очаровательной принцессы, которая приехала в Россию. Зато суетились вокруг нее с удвоенной энергией, потому что все знали: принцесса заболела, уча ночами русские слова.

По несколько раз в день приходила Елизавета Петровна. Держала слабую ручку девочки в своих ласковых, мягких ладонях, гладила, твердила, что все будет хорошо, что теперь ее организм привык к русскому холоду и научился сопротивляться, что отныне полы всюду будут покрыты коврами, а менять Софию-Фредерику на какую-то Марию-Анну никто не собирался, чтобы выбросила такое из головы.

Рассказывала, что, когда потеплеет, они отправятся на богомолье, это так красиво и душевно… Напоминала, что Софии-Фредерике скоро пятнадцать лет, что к этому времени нужно непременно выздороветь, потому что в ее честь будет бал.

— Пусть уж не танцевать — слаба еще, но хотя бы посмотреть, как другие танцуют. И фейерверк устроим, и катания… Выздоравливай…

Фрикен слушала ласковый голос тетушки и плакала от избытка чувств. Так с ней не разговаривала даже мадемуазель Кардель.

Совсем иначе вели себя мать и Петер. Жених не заходил проведать, правда, присылал камердинера узнать о здоровье.

Мать тоже присылала, но совсем иначе. Только что ушла императрица, вокруг суетились фрейлины и камеристки, когда вошла фрейлина Каин, она заметно смущалась, но все же выдавила из себя то, с чем ее отправила к дочери Иоганна:

— Ее Высочество просит Ваше Высочество отдать ту штуку ткани, что вам преподнесли в Любеке.

Фрикен растерянно замерла. Каин говорила о единственном подарке из Любека, который у нее вообще был, — дядя подарил ей штуку красивой серебристой материи, из которой предстояло сшить платье для какого-нибудь особо важного случая. Больше у нее ничего не было…

Замерли и все находившиеся в комнате. Пользуясь моментом, Каин быстро забрала материю и поспешила исчезнуть. Фрикен отвернулась к стене, чтобы дамы не увидели ее слез.

— Ваше величество, это неслыханно!

— Ваше величество, это не мать!

Принцесса София постаралась сдержать слезы, но как же ей было тяжело…

Елизавета Петровна стиснула кулачок, ноздри красивого носика возмущенно расширились.

— Ткань найти такую же, и немедля! И еще несколько новых! Позовите Позье!

Ювелир Елизаветы Петровны Позье привык к неожиданным вызовам, потому появился быстро.

— Нужны серьги и ожерелье для принцессы в честь выздоровления. Бриллиантовые.

— Да, Ваше Величество, у меня есть такие.

Весь двор уже знал о безобразном поступке матери Софии-Фредерики, а потому Позье догадался захватить с собой несколько красивых вещиц, надеясь, что императрица подарит их девочке, чтобы легче было перенести обиду от матери. Не ошибся.

Елизавета Петровна сама отправилась к Фрикен.

— Рада твоему выздоровлению. Хочу подарок тебе в эту честь сделать. Смотри…

Фрейлины, осторожно заглядывавшие в содержимое бархатных коробочек, ахнули. Роскошное колье и дорогие серьги, бриллиантов тысяч на двадцать, не меньше!

Фрикен расплакалась, шепча, что благодарна не столько за бриллианты, сколько за внимание.

— Ну будет, будет. На мать не смотри, поженитесь с Петром, я вам обоим матерью стану.

От самого Петера (он, правда, не пришел, а только передал) принесли украшенные рубинами часы…

Она сумела встать двадцать первого апреля — в свой день рождения. Императрица действительно организовала роскошный праздник и иллюминацию, хотя сама виновница торжества была еще очень слаба.

Увидев себя в зеркале — тощую, бледную, внезапно вытянувшуюся, Фрикен едва не упала в обморок. Платья оказались коротки, потому что за месяцы болезни она еще и подросла, их пришлось надставлять, из выреза безобразно торчали кости, под глазами синяки, щеки белые как мел. Но торчащие ключицы прикрыли газом, по подолу спешно нашили оборки, синяки под глазами припудрили, а императрица прислала от себя баночку румян… Однако все это делалось без матери, Иоганне не до дочери, она занималась собой и своими тайными интригами.

Зато, войдя в зал, Фрикен услышала… аплодисменты и почти крики приветствия! Она обомлела, глаза наполнились слезами. Тощего цыпленка, страшненького после перенесенной смертельной болезни, приветствовали все придворные, и как приветствовали! Так, словно она для каждого была любимой дочерью и очень дорогим человеком. Фрикен воочию увидела особый дар русской души, который замечала у императрицы и Тодорского, — широту и доброту. Даже те, кто вовсе не был на стороне принцессы раньше и потом будет не раз портить ей жизнь, ныне пожимали руки, говорили ласковые слова, давали понять, что очень ее любят. Радость от выздоровления Фрикен у всех была трогательной и искренней.

Она шла к императрице, обливаясь слезами, которые была просто не в силах сдержать. Елизавета Петровна не позволила юной девушке опуститься перед собой в поклоне, подняла, вытерла слезы:

— Ну, будет тебе реветь-то. Все румяна смоешь, румянь тебя потом снова…

А сама плакала.

Своей болезнью принцесса завоевала сердца придворных куда быстрее, чем наследник престола двумя годами жизни при дворе.

Сам Петер сначала с некоторым недоумением смотрел на то, как встречают его невесту. Ну чего они ревут-то все? Выздоровела и выздоровела. Петер не привык к жалости или сантиментам, а потому чувствовал себя очень неуютно и тут же сделал глупость. Он пожал руку Фрикен и довольно откровенно хмыкнул:

— А ты страшная стала…

Хорошо, что услышала Елизавета Петровна, отвлекла на себя:

— Ничего, русские говорят: были бы кости, мясо нарастет. Поправишься, снова станешь красоткой. Главное, что выздоровела.