А как, наверное, сейчас горят окна Славиного дома! Он окружен высоким забором, но благодаря тому, что стоит на пригорке, хорошо виден издалека. Может быть, кто-то сейчас проезжает мимо на машине или идет пешком, видит свет в его доме, окруженном лесом, и гадает: кто это так уютно устроился в страшной глухомани? И не знает, что в большой комнате дети разложили на столе газету и занимаются какими-нибудь важными делами. Юра, наверное, рисует акварелью, а Света устроилась тут же с книжкой и иногда лезет к брату с советами. Собака Найда лежит рядом, так, чтобы лапа ее обязательно накрывала носочек Светиного тапочка, и как будто спит, но при малейшем шорохе поднимает голову и озирается, строго глядя на детей своими умными глазами. Щенок Пусик или спит у нее под животом, или носится по комнате, вырабатывая остатки энергии перед сном, как самолет сжигает керосин, прежде чем зайти на посадку.

Печь уже не топится, но еще горяча, и если открыть дверцу, то увидишь красноватое мерцание углей, чуть подернутое пепельной вуалью, а как подуть хорошенько, то где-то в глубине вдруг встрепенется маленький язычок пламени… «Запомните, пока огонь теплится, вьюшку закрывать нельзя! Как бы ни хотелось!» – вспомнила она Славино наставление, данное, когда они с дедом только привыкали к деревенской жизни.

Фрида сердцем чувствовала, что ее место там, в доме, окруженном лесом и тьмой, рядом со Славиными детьми и с ним самим…


Зиганшин с удовлетворением зачеркнул в календаре последнее запланированное на сегодня дело, бросил ручку в стаканчик и, пользуясь тем, что один в кабинете, от души, с хрустом потянулся. День прошел плодотворно, и теперь можно с чистой совестью вознаградить себя чашкой кофе и отправляться домой.

За истошным воем кофемашины он едва не пропустил звонок оперативного дежурного, который странно игривым тоном сообщил, что к Мстиславу Юрьевичу посетительница.

– Проси-с, – хмыкнул Зиганшин и добавил: – милостивый государь.

Откуда пошла эта зараза, трудно было теперь сказать, но сотрудники вдруг начали выражаться витиевато и архаично. Наверное, начитались книг Лизы Федоровой, где персонажи слова в простоте не могли сказать, стали ее поддразнивать, а потом прилипло.

На секунду Зиганшину подумалось, что пришла Фрида, он вскочил, пригладил волосы, поправил галстук и быстро сел за рабочий стол, чтобы с независимым и умным видом уставиться в экран компьютера, который он уже успел выключить.

Но когда дверь открылась без всякого предварительного стука резко и широко, он понял, что ошибся.

На пороге появилась незнакомая молодая женщина, подтянутая, с хорошей фигурой. Не дожидаясь реакции хозяина кабинета, она вошла немножко слишком стремительно и непринужденно, кинула на Зиганшина высокомерный взгляд, отодвинула стул от приставного стола и села, не дожидаясь разрешения. Впрочем, позу она приняла совсем не развязную, а скорее чопорную: с прямой спиной, немного наклонив набок сомкнутые колени.

– Здравствуйте, – сказал Зиганшин, слегка обескураженный столь эффектным появлением незнакомки.

– Добрый вечер, – женщина холодно улыбнулась и выдержала длинную паузу, в течение которой Мстиславу Юрьевичу удалось ее разглядеть.

Это оказалась стройная, хорошо сложенная и ухоженная блондинка не старше тридцати лет. Белокурые волосы, вьющиеся от природы, безжалостно собраны в строгий пучок, косметики на лице ровно столько, сколько уместно для успешной деловой женщины. Одета посетительница была тоже по-деловому, строго. Свободные черные брюки со стрелками и широким поясом, белая блузка в тонкую черную полоску и расстегнутое кашемировое пальто, изящное, но мужского покроя, почему-то вызывали ассоциации с Марлен Дитрих, и хоть все это выглядело дорого и красиво, не возбуждало никаких приятных чувств. Наверное, дело было в застегнутой на все пуговицы блузке.

Туфли, как и следовало ожидать, оказались вариацией на тему мужских ботинок с дырочками, Зиганшин даже вспомнил, что подобная обувь называется «броги».

Вместо сумочки у женщины был при себе роскошный кожаный портфель с изящным замочком.

Наконец Зиганшин перевел взгляд на лицо и не смог понять, симпатичная перед ним дама или нет. Вроде бы лицо как лицо, большие серые глаза, аккуратный носик и хорошей формы рот, но в целом впечатление не то чтобы отталкивающее, а какое-то такое, что и слова вдруг не подберешь. Тревожащее? Настораживающее? Пожалуй, так. Главное, непонятно, в чем тут дело. Объективно хорошенькая мордашка, а что смотрит заносчиво, так его никогда это не пугало. Наоборот, уверенные в себе стервы раньше, до Фриды, просто завораживали Мстислава Зиганшина и притягивали, как магнитом.

Но для настоящей стервы взгляд посетительницы был хоть и высокомерен, но тускл, а манеры чуть-чуть слишком аффектированные, чтобы поверить, будто они исходят от уверенности в себе.

Странное смутное ощущение возникло у него – одновременно опасности, хрупкости и ненадежности девушки, и хоть Зиганшин не числил себя трусом, все же на несколько секунд пожалел, что дал команду впустить посетительницу.

– Слушаю вас, – буркнул он, наконец сообразив, что в рамках концепции превосходства девушка не заговорит, пока он ее об этом не попросит.

– Я всего лишь посредник, – сказала девушка сухо, быстро достала из портфеля визитную карточку и бросила ее Зиганшину таким красивым жестом, что сразу стало ясно – она его отрепетировала.

Мстислав Юрьевич секунду подумал, не выставить ли дамочку за дверь, чтобы она там швырялась карточками, но любопытство победило, и он взял в руки белый прямоугольничек со сдержанным золотым тиснением по краям. Имя заставило его вздрогнуть, и сердце трепыхнулось в груди жалобно и беспомощно.

– Слушаю вас, – повторил он почему-то сипло.

– Мне поручено организовать вашу встречу с Еленой Николаевной, – девушка взяла айфон и замерла, занеся палец над экраном, – назовите время, когда вы бываете свободны, и я посмотрю, что можно сделать.

Мстислав Юрьевич растерялся, что с ним вообще случалось редко. Кажется, девушка даже не принимала в расчет, что он может не захотеть встречи со своей первой любовью, стало быть, Лена убеждена, что он примчится к ней по первому зову. Разумнее всего будет вежливо отказаться, а чтобы не выглядеть грубым, написать Лене небольшое письмо, объяснить, что у него теперь дети и он не может располагать собой. Или придумать другую причину отказа. Или ничего не придумывать, а написать как есть, что прошлое должно оставаться в прошлом. Зиганшин вытащил лист бумаги из пачки, лежащей под столешницей, взял ручку…

И не смог начать письма. Не напишешь же после стольких лет «Дорогая Лена!». Потом, как знать, вдруг он нужен ей? Вдруг у нее беда такая, что только он может помочь? А он возьмет и откажет!

Тем более, мама как раз собиралась в четверг вести детей на премьеру какого-то фильма, так что вечер у него свободен.


…Я часто думаю, что в жизни можно найти все, что угодно, кроме справедливости, так что если вы ждете какого-то адекватного воздаяния за свои добрые дела, то не стоит. Бросьте. Тезис «как ты с людьми, так и они с тобой» в нашем мире не работает. Или постулат, что сделанное тобою зло обязательно вернется бумерангом. Может, и вернется, но треснет по затылку не автора зла, а того ротозея, что смотрит на людей с надеждой и любовью. Как ни грустно это сознавать, наша жизнь – всегда игра в одни ворота. Чем больше ты даешь, тем больше у тебя берут, а чем больше берешь, тем охотнее тебе дают. Правдивым людям верят гораздо реже, чем лжецам, а любящих почти никогда не любят. Увы, так оно все устроено, и человеческую природу не переломишь.

Какое-то время в ранней юности мне казалось, что мир может быть прекрасным местом, где человек получает то, чего заслуживает, и я старалась быть хорошей. Но чем больше старалась, тем больше со мной происходило дурных и страшных вещей.

Прозрение пришло, как ни странно, в театре, на пьесе «Венецианский купец». Если кто-то не знаком с сюжетом, то пролистните несколько страниц, ибо будут спойлеры. Итак, еврей Шейлок подвергается поношениям со стороны венецианца Антонио. Тот таскает его за бороду, плюет в лицо и всячески оскорбляет только на основании национальности Шейлока и его рода занятий (тот ссужает деньги под проценты). Презрение и негодование, впрочем, не мешают Антонио занять у Шейлока крупную сумму, не будучи уверенным в том, что сможет ее вернуть, и совершенно добровольно (это важно) согласиться, чтобы Шейлок вырезал у него фунт плоти в качестве неустойки по векселю. Между строк замечу, что в нынешнее время, с развитием трансплантологии, коллизия выглядит остро как никогда. Но вернемся к сюжету. Никто не заставлял венецианца подписывать сей страшный документ и одалживать деньги, стыдно сказать, для того, чтобы его промотавшийся дружок пустил пыль в глаза богатой невесте. Естественно, вексель он просрочил, и когда Шейлок довольно вежливо попросил то, что принадлежит ему по праву, все тут же стали требовать с него милосердия. Даже безбашенный дружок-альфонс выскользнул из объятий молодой жены и поехал спасать товарища. Но позвольте, если Шейлок такой негодяй, что можно и нужно было таскать его за бороду и унижать почем зря, то откуда в нем возьмется милосердие? А если он великодушный человек, то за что ж тогда его оскорбляли? Шейлок требует справедливости не за себя только, а за всех своих. Может быть, узнав о произошедшем возмездии, кто-нибудь поостережется оскорблять еврея или хотя бы вести с ним дела неподобающим образом. Но внезапно, благодаря одной демагогической уловке, бедного Шейлока с его жаждой справедливости делают еще и виноватым, отбирают у него все, а потом якобы прощают, но заставляют отречься от своей веры, что в те времена было идентично отречению от самого себя. Никакую модель отношений не напоминает?

Милосердие должно идти об руку с благодарностью, иначе получается то, что называется «наша жизнь». Игра в одни ворота. Один любит, другой подставляет щеку. Семеро с ложкой, один с сошкой. Ну и так далее.