– Тот же, кто тебя надоумил не говорить деду, что тебе благодарные пациенты сотрясение мозга устроили! – вспылил Зиганшин. – Тоже он, наверное, хотел за тобой ухаживать!

– Это другое, – сказала она неуверенно, – сотрясение мозга раз – и прошло, а это навсегда остается. Нет, нельзя было так.

– Фрида, но я о тебе волновался.

– Да что ты? – Фрида вяло зевнула, по-детски закрыв рот ладошкой. – Что-то не похоже в последнее время, что ты сильно обо мне волнуешься.

Зиганшин подхватил ее на руки и отнес на диван.

– Ладно, я тоже хороша, – пробормотала девушка с закрытыми глазами, – бросила тебя одного, предательница. Прости меня.

Зиганшин поцеловал ее, укрыл пледом и подоткнул его со всех сторон. Потом подумал, как неприятно спать в одежде, и стащил с невесты брюки.

– Тебе просто повезло, что дежурство выдалось безумное и я ни на секунду не сомкнула глаз, – Фрида взяла его руку и прижала к своей щеке, – иначе, конечно, мы бы сейчас иначе разговаривали.

– Я так и думал, – улыбнулся Зиганшин, садясь на пол рядом с ее изголовьем, – так и знал, что вместо милой и нежной девушки беру в жены домашнего Сталина.

– И что?

– Да ничего, Фрида. Я ж люблю тебя, какая ты уж есть и кем бы ни обернулась. Никто другой мне не нужен.

– Это я и хотела от тебя услышать, – сказала она строго и через минуту уже крепко спала.

Мстислав немного посидел на полу, глядя на спящую Фриду. Сердце его наполнилось мучительной нежностью и тревогой. Он понимал силу ее духа, но знал по собственному опыту, что если ты умеешь держать удар, то он от этого не причиняет тебе меньше боли. Думая о том, через что придется пройти Фриде, если она останется с ним, Зиганшин вдруг почувствовал такой же острый приступ страха, какие переживал через несколько лет после возвращения из армии.

Он вспомнил, как был счастлив, когда она впервые разрешила ему остаться, каким влюбленным и беззаботным животным переступил Фридин порог. Не то теперь.

Сейчас он любил ее еще сильнее, чем раньше, но вместо надежды на счастье пришел страх. Ему светят суд и срок, и Фрида пройдет это вместе с ним, не сломается, не согнется, но сколько боли ей придется пережить…

Он спохватился, что если долго будет сидеть возле Фриды, то она проснется, и тихонько встал, думая, чем заняться. Стук машинки разбудил бы Фриду, поэтому Зиганшин отложил шитье и устроился в кресле с книгой. Он взял с полки первое, что попалось, и недовольно поморщился, обнаружив, что это «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина.

Со школы у него осталось впечатление, что это невероятно скучная сатира на нравы «господствующих классов», беспросветно желчное повествование ни о чем, но, пробежав глазами первые страницы, Зиганшин подумал, что, кажется, этот его стереотип в корне ошибочен.

Он так погрузился в книгу, что забыл обо всем и с трудом очнулся, когда в дверь снова позвонили. «Кто на этот раз?» – хмыкнул Мстислав Юрьевич, осторожно, чтобы не разбудить Фриду, пошел открывать и увидел на пороге Льва Абрамовича с Максом.

– Проходьте, – сказал он, – только это… Тихо давайте и в кухню, а то, Лев Абрамович, тут у меня Фрида после дежурства отдыхает.

Дед остро посмотрел на него:

– Ладно, хрен с тобой. Благословляю, – буркнул он после долгой паузы и прошел в кухню так бесшумно, что Зиганшин даже удивился.

Он достал слоеные пирожки и печенье, которые вчера на нервной почве напекла ему мама, и поставил чайник, заметив, что все люди, в сущности, делятся на две категории: одни, решив попить чайку, обязательно наливают в чайник воды до краев, а другие – строго впритык. Лев Абрамович довольно дружелюбно посоветовал ему заткнуться и послушать, что скажет Макс.

Тот достал из портфеля книгу Лены с торчащими кое-где закладками, положил перед собой на стол и откашлялся, будто собрался читать лекцию.

– Общее впечатление от книги такое, что она написана если не душевнобольным, то по крайней мере человеком с серьезными психологическими проблемами, возможно, нарциссом, но для диагностики одного текста явно недостаточно, поэтому медицинских выводов делать не будем, – сказал Макс серьезно, а когда Зиганшин вскинулся возразить, что Лена всегда была совершенно нормальной девчонкой, жестом остановил его, – довольно красочный язык и легкий стиль изложения, но при этом болезненное самокопание, патологическая фиксация на собственных переживаниях с полным пренебрежением к фактам.

– Ну так это автобиография. Типа исповедь.

– В том и дело, что нет. На исповеди вы каетесь в грехах, в автобиографии сообщаете факты своей жизни. Здесь не то. Ладно, поясню на примере: допустим, вы, Мстислав, хотите о чем-то рассказать. Вы говорите: я пошел туда-то, увидел того-то, узнал то-то, решил се-то. Может быть, в качестве резюме скажете: я офигел. Или – это капец. Сомневаюсь, что ваше повествование будет состоять из описаний ваших внутренних переживаний, потому что вы, с одной стороны, понимаете, что мало кому это интересно, а с другой – здоровая психика не склонна к бесконечному самоанализу, ограничиваясь констатацией эмоций на уровне: мне грустно, мне радостно, я подавлен и так далее. В этой книге все наоборот. Узнать из нее биографию Елены и подробности жизни с мужем нельзя. Фактологическая сторона оформлена крайне невнятно, на уровне намеков. То ли бил он ее, то ли нет, то ли изменял, то ли с мужчиной, то ли с женщиной… В общем, понять, чем были вызваны эти неведомые слезы, просто невозможно.

– Это странно, – перебил Лев Абрамович, – обычно женщины охотно вспоминают вещи, от которых плакали. Припоминают, я бы даже сказал.

– Вот именно! Если она не хотела возводить напраслину и писать то, чего не было, всегда найдется куча мелких обид. Забыл поздравить, не пришел на день рождения мамы, насмеялся над стремлением жены к самостоятельности… Моя бывшая супруга при желании могла бы издать трехтомник таких вот выжимающих слезу претензий. Тут – ничего. Сплошное пустословие о жестокости мира к благородной душе, перемежающееся морализаторством. Такое впечатление, что книгу писал человек, плохо знакомый с материалом.

– Когда вы сказали про красочный язык и легкий стиль, я уже понял, что это не Лена писала, – улыбнулся Зиганшин.

– Но подписалась-то она! Могла бы хоть на диктофон наговорить разных ужасов, а литобработчик бы уж оформил все, как надо. Странный очень посыл у этой книги, – вздохнул Макс, – не как у других произведений такого рода. Обычно центральная идея книг разведенных жен простая и ясная: мой муж негодяй, и идея эта опирается на факты, реальные ли, вымышленные, уже не суть важно. Главное, дама пишет, как она страдала и как потом геройски смогла вырваться из этих пут, завершается все хеппи-эндом, и в целом подобные книги создают позитивный настрой. Здесь же почти исключительно стенания, как тяжело тонкой и ранимой душе в грубом современном мире, то есть претензии идут ко всей вселенной, а не только к конкретному человеку, и разбавлено это пространными рассуждениями о том, что мир должен измениться и как именно он обязан это сделать, чтобы хоть немного соответствовать возвышенному сердцу автора. Короче говоря, резонерство.

Зиганшин покосился на Льва Абрамовича. В его присутствии он стеснялся обсуждать Лену, вдруг старик разглядит в его словах след старой любви и обидится за внучку.

– Не знаю, как теперь, а семнадцать лет назад Елена не имела склонности к пустопорожним рассуждениям и вообще была довольна миром и собой, – сказал он осторожно.

Все-таки Льву Абрамовичу стало неприятно, потому что он поджал губы и с преувеличенным вниманием стал изучать слоеный пирожок у себя на тарелке.

– Но не это меня насторожило, – продолжал Макс после драматической паузы, – то, что я сказал, – это вкусовщина, которая ни к чему бы нас не привела, и я позволил себе эту преамбулу только для того, чтобы вы легче восприняли дальнейшее. Дело в том, что в тексте приведены два эпизода, о которых мне поведала одна моя пациентка задолго до того, как книга Иваницкой увидела свет, и я не мог ничего напутать, потому что она возвращалась к этим событиям своего детства снова и снова, повторяла их в мельчайших подробностях и никогда не путалась, так что есть все основания считать, что они произошли именно с ней, не с кем другим. И эта пациентка – не Елена.

– А кто? – живо спросил Лев Абрамович.

– Мстислав, я связан врачебной тайной, – сказал Макс тихо, но решительно, – надеюсь, вы меня поймете и не станете требовать имя.

– Какая тайна, сынок, окстись! Или эта кобыла сама не опубликовала свои тайны тиражом… – Лев Абрамович взял книгу и быстро посмотрел выходные данные, – пять тысяч экземпляров, не считая скачиваний в интернете?

– Да, но она не подписалась своим именем.

– Абрамыч, оставь его, – буркнул Мстислав Юрьевич, – у человека своя специфика работы.

– Зачем тогда вообще было начинать?

– Затем, что дальше – круче! Там есть целая глава, посвященная ревности, и в ней почти дословно описаны переживания другой моей пациентки. Есть у меня одна трудная пара, муж – патологический ревнивец, и жена за много лет уже от него индуцировалась и тоже на грани сумасшествия. И что тут думать?

– Что ты сам всю эту лабуду и написал, сынок, а теперь врачебной тайной прикрываешься.

– Логично, – улыбнулся Макс.

Зиганшин прислушался, не проснулась ли Фрида, но было тихо.

Макс сказал, что очень хочет помочь Мстиславу выпутаться, но врачебную этику придумали как раз для таких случаев, когда есть серьезные резоны ее нарушить. Он предложил, что сам свяжется со своими пациентками и попробует узнать, каким образом их сокровенные воспоминания и мысли попали на страницы автобиографии третьей женщины. Думал начать с жены ревнивца, поскольку она представлялась ему менее сумасшедшей и готовой к продуктивному контакту.

Лев Абрамович подумал и сказал, что пока не стоит, слишком мало информации, а женщины, особенно дурные, не склонны говорить правду, если их нечем припереть к стенке, и Зиганшин согласился с этим утверждением.