Пытаясь побороть раздражение, Веселова снова открыла дверцу холодильника.

Нельзя сказать, что жизнь их шла, как по маслу. В частности, ее нередко раздражали некоторые замашки Имагина. Например, ей запрещено было передвигаться по городу так, как она к тому привыкла – прощай метро, здравствуй личный автомобиль. Зачем? По словам удивленного Глеба, потому что так комфортней и они могут себе это позволить. 'Они' – это, в их случае, он. Настина же аргументация насчет того, что это ни разу не удобно и не рационально, была отброшена. И снова с ним можно было спорить до хрипоты, можно было даже разругаться сильнее, чем из-за телефона… или попытаться смириться, искренне надеясь на то, что он постарается взамен смириться и с кое-какими ее прихотями.

По правде, был еще третий вариант, можно было давить на больное, но такой возможности Настя даже не рассматривала. Ей было тяжело смотреть на то, как Глеб иногда зависает, глядя то ли на нее, то ли сквозь, явно погружаясь в воспоминания. Он корил себя за случившееся. Ему светило корить себя всю оставшуюся жизнь, и помогать в этом Настя не собиралась.

Зато теперь в университет, из него, в танцевальную студию, в которой она все же преподавала, а вечером домой, ее отвозил Влад, ну или сам Глеб, когда мог.

Мог не слишком часто, закончилось лето – мертвый сезон для всех и вся, люди вернулись из отпусков, работа закрутила и закрутилась с новой силой.

Имагин пропадал у себя, реанимируя и реабилитирую предприятия, Настя раскачивалась в универе и свыкалась с новым графиком, знакомилась со своими детками, волновалась, но пыталась учить их так, чтоб не было стыдно за себя.

Мама пошла на работу в фирму Марка Самойлова, того самого друга Глеба, о котором Настя уже множество раз слышала, а видела только однажды, да и то мельком, во время свидания с Пирожком. Конечно, о том, что Наталья получила работу с помощью Имагина, дочь матери так и не сказала. Из-за этого она стала бы чувствовать себя обязанной, а подобное не нужно было никому и только усложнило бы и без того тяжелую ситуацию.

Настя даже не знала, как назвать то, что происходило в ее жизни. Это не была холодная война. Это было минное поле, где каждый шаг повышает вероятность наступить на мину. А мины здесь – это вспышки боли. Боли мамы, боли Глеба, ее собственной боли.

Глеб стоял на одном краю, не осмеливаясь сделать шаг из-за отсутствия права навязываться, Наталья – на другом, не чувствуя в себе сил, да и по правде, боясь сближения, ведь женщина до сих пор считала себя предательницей. Не Настю – себя. Ей казалось, что приняв выбор дочери, предала память мужа. Вот только говорить об этом никому не спешила. Настя бы из-за подобного знания страдала, а Антонина в очередной раз высмеяла бы, обозвав дурочкой.

Настя же расположилась на середине этого минного поля, с каждым днем все ловчее справляясь с преодолением расстояния между двумя, такими важными для нее, людьми.

Залив хлопья молоком, Настя опустилась на высокий табурет, приступая к завтраку. Она смотрела перед собой, тщательно пережевывая, делая глоток за глотком из чашки с какао, продолжая думать…

Им с Глебом было сложно ужиться. Да и почему было? Им до сих пор часто сложно.

Например, Настя все пыталась приучить его к тому, что вставать нужно вместе. Что она не умрет, если проснется раньше и приготовит ему завтрак, завяжет галстук, поцелует, отправляя на работу. Так делала ее собственная мама, еще когда отец был жив, и это казалось Насте правильным. А Глеб чаще всего отмахивался, как сегодня утром, будя только перед уходом.

Она обижалась, он обещал в следующий раз обязательно… А потом снова жалел, оставляя спать до нужной пары.

Глеб оказался фанатическим чистоплюем, раздражающимся из-за вида хаоса, который царил во время Настиных сборов, а ее часто бесило то, что в их доме было слишком прилизано, убрано.

Ей казалось, что беспорядок и воскресные уборки придадут живости, он не соглашался. Чаще чашки в их доме била Настя, а убирал их спокойный, как удав, Имагин. Хотя и спокойным-то он был далеко не всегда.

Его, например, бесило то, что в университетской компании Насти водятся мужики. Мужиками двадцатилетних парней он называл сам, причем делал это тогда, когда настроение было неплохим, когда плохим – тоже 'му', но не 'жики'.

– Особенно тот… рыжий. Что за хмырь такой? – в один из вечеров Имагин разошелся особенно сильно, сверля взглядом Настю, которая, будто ни в чем не бывало, собиралась на встречу с подругами. Просто с подругами, о чем ему и сказала, а он все равно завелся. Из-за слишком короткого, по его мнению, платья, слишком светящегося взгляда, слишком хорошего настроения Насти. У самого-то настроение было не очень – субботний вечер без нее, не самое лучшее, что могло произойти в его жизни. А ей будто и не жалко было оставлять его одного.

– Максим, и его с нами не будет, – Настя пожала плечами, нанося на губы блеск, оглянулась, замечая, как Имагинские ноздри раздуваются, подошла. – Будешь злиться, Глеб, приду под утро, пьяная, с выключенным телефоном. Понял? А если сейчас поцелуешь, пожелаешь хорошего вечера, а потом не станешь писать каждых двадцать минут, ночью буду в очень хорошем настроение. В хорошем настроении, в твоей постели. Ясно?

Ему явно было ясно. Трудно, но ясно. Поцеловал, пожелал, а потом сидел и ждал. Телевизор не смотрелся, работа не работалась, даже Марка на пиво без пива вызвать не получилось – его девичье царство устроило семейный просмотр фильма, потому вырваться – ну никак. Самойлов сказал об этом вроде бы с сожалением, но Глеб ему не поверил. Будь у него сейчас под боком Настя, тоже ни за что не поехал бы развлекать друга.

Руки то и дело чесались, так хотелось позвонить, но он сдерживался. Набрал только трижды. Первые два раза Настя ответила, а третий уже сбросила. Значит, практически перегнул.

Снова включил телевизор, уставился… в какой-то момент увлекся. Даже не заметил, когда щелкнули замки, вернулась…

А ей в тот вечер действительно было неплохо… Вот только, стоило подумать, что время можно было провести с ним, становилось немножечко грустно. Именно поэтому, распрощавшись с девочками, Настя с огромным удовольствием поехала домой, вошла, увидела его макушку, выглядывающую из-за спинки дивана, и сердце затрепетало…

– Нагулялась? – он, конечно, оглянулся, смотря сурово, для виду, но Настю порадовал и такой взгляд. Лишь бы его. Девушка кивнула, обошла диван, села рядом. Хотя даже не радом – в него вжалась. Взяла за руку, заставляя обнять себя за талию, уткнулась губами в шею, тут же целуя, а заодно и дыша… им, ступни протолкнула между обивкой дивана и тканью его штанов, обтягивающих бедро, вжалась телом в тело, тоже обняла, затихла.

– Ты у меня замечательный, Глебушка, – и снова поцеловала, скользнула по гладкой щеке – готовился, к уху, – люблю тебя.

– Пьяная? – а Глеб оторвался, внимательно посмотрел, продолжая обнимать.

Настя честно мотнула головой. Не пьяная. Совсем. Вообще. Разве что из-за него.

– Жаль, – а потом расплылся в улыбке. – Ты когда пьяная, тебя легче уговорить.

Настя тут же собиралась обидеться. Она ему тут о любви, а он об уговорах, но кто же даст? Зацелует, заласкает, голову закружит так, что и уговаривать уже не нужно – бери, что хочешь, и он берет. А потом тащит из холодильника даже не разогретый ужин, который оставлен был для него, честно делит, осознавая, что пока она не пришла – и есть-то не хотелось, включает какую-то дебильную комедию, устраивает уже так, как удобно ему (ей тоже удобно, кстати, но она ворчит для виду), выдыхает, усмехается, затихает, глядя на экран. А Настя на него. Немного мешает, конечно, отвлекая то поцелуем, то скользящими по коже пальцами, то шепотом на ухо, но без них было не то. Он же пробовал, без нее вообще не то.

***

Покончив с завтраком, Настя запрыгнула в любимые джинсы, собрала рюкзак, накрасилась слишком быстро, как для дамы с ее-то нынешним 'статусом', а потом выскочила из квартиры.

Бежала вниз тоже не очень статусно, да и в машину паковалась слегка по-босяцки. Но что уж поделать? Чтобы привыкнуть ко всему, нужно время.

А еще оно нужно было для того, чтоб решиться на одну очень важную и жутко пугающую встречу. Встречу с родителями Глеба – Юрием и Татьяной Северовыми.

***

Накануне Настя нервничала больше, чем перед любым из экзаменов. Знакомиться с родителями ей раньше вообще не доводилось – маму Пети Веселова знала с детства, а с другими молодыми людьми до подобного отношения не доходили.

Тут же ей предстояло знакомство не просто с родителями. Ей светила встреча с теми самыми Северовыми… Причем они знали, кто будет представлен им сыном.

Настя боялась этого вечера, словно огня. И если сначала Глеб еще пытался как-то ее успокоить, то потом плюнул, смиряясь, что это нереально, а вместо своих тщетных попыток, попытался облегчить ее участь там, где это было возможно.

Например, напросился помочь с выбором наряда на вечер. Сначала они дружно пришли к выводу, что событие неординарное, а потому платье должно быть соответствующим, Настя даже не стала сопротивляться, когда Глеб аккуратно намекнул, что выбирать им предстоит из того, что подороже, вопрос их общего бюджета был вроде как уже решен. Настя самостоятельно распоряжалась своей преподавательской зарплатой, большую часть которой клала на счет брата, а тот уже невзначай пополнял их с мамой семейный бюджет, а также еженедельно получала определенную сумму от Имагина, которой, по его словам, должно было хватить на булавки, а по ее мнению, в стране столько булавок просто не производят.

Сначала Настя еще старалась не тратить их, а потом смирилась. В конце-то концов, если им светит жизнь вместе прожить, неужели она будет вести себя так постоянно? Кроме того… Насте очень не хотелось упасть в грязь лицом перед людьми, которые окружали Глеба. Ей не хотелось, чтоб за его спиной шушукались о том, какое чудо-юдо он себе нашел. Это нежелание заглушало писк глупой гордости.